В моих детских воспоминаниях оставили несравненно большие следы родичи матери, чем родные отца. Это, помимо ранней смерти моего отца, зависело и от того, что Новодеревянковка была всего в 16 верстах от Новощербиновки, родной станицы матери, где живы были еще её отец и сёстры. Родина же моего отца станица Переясловская, находилась в семидесяти верстах и со смертью отца связи с этой станицей, в которой остались его брат и сестра, почти прервались, а ни экономических, никаких других связей не было. Тем не менее, моя мать очень тепло относилась к оставшейся в Переясловской родне . Проезжая в Екатеринодар и обратно, когда она сама возила брата Василия в училище, мать останавливалась у родной сестры отца, которая была замужем за Буцием. Самого Буция я несколько помню. Это был пожилой казак, может быть, потому таким казавшийся мне, что имел небольшую лысину на голове. Буций был очень молчалив, но всегда смотрел ласковыми глазами и приятно улыбался. Тётки же совершенно не помню, но о двух сыновьях её – Грицьке и Трофиме – на несколько лет старших меня, остались впечатления их приветливого отношения ко мне. Не осталось никаких воспоминаний и о сестре Марфе, когда я раз, не то два был с матерью в Переясловке у Буциев. Не помню также и младшего брата моего отца, которого я не видел и имя которого я забыл. Очень может быть, что он не жил у Буциев или был на кордонной службе в то время, когда мы проезжали через Переясловку. Позже я слышал рассказы об этом дяде, которого характеризовали, как человека живого, стремительного и любопытного. Рассказывали, что во время военных действий в Крыму, дядя состоял там в отряде пластунов и что будто бы он заинтересовался англичанами и эмигрировал к ним. Насколько это верно, трудно судить об этом. Конечно, это могло и быть, судя по его экспансивным поступкам, но по официальным известиям он числился пропавшим без вестей, а такими были большею частью убитые где-нибудь в неизвестном отряду месте или неподобранные после сражения. Если же дядя попал в плен, то, возможно, что он остался у англичан добровольно, увидевши у них иную, заинтересовавшую его жизнь, так как в Переясловке ему терять было нечего. В преднамеренном же дезертирстве, по отзывам родных, никак нельзя было заподозрить его, ибо он был не труслив и не боялся смерти.

Вот всё, что осталось в моей голове о родных отца.

Появление сестры Марфы в нашей семье было, поэтому, для меня полною неожиданностью. Я и Андрюша под присмотром старшей сестры Домочки оставались дома, когда мать отвозила в Екатеринодар брата Василя. Поздно ночью мать воротилась домой, когда мы уже спали. Проснувшись рано утром, я встал и, отворивши дверь, увидел в спальне спящую девочку, свернувшуюся калачиком под большой шалью матери. Кто она? По шали я догадался, что её привезла мать с собою, но откуда? Когда вошла мать в комнату, я спросил её: «Хто це?»

-Марфа, - ответила мать.

-Відкіля вона? – интересовался я.

-Як відкіля? Iз Переяславки, - сказала мать и прибавила, - не кричи, вона цілу ніч не спала.

Но это не удовлетворило меня. «А куда вона їде?» - осведомился я.

-От дурний, - заметила мать. – Нікуди не їде, вона буде жить у нас. Це ж твоя сестра Марфа.

-Що у дядька, у Буція? – догадался, наконец, я.

-Еге-ж, - подтвердила мать, уходя из комнаты.

Потому ли, что всё это так неожиданно для меня случилось, или под впечатлением того, что в нашей семье будет жить новый член, но я сильно заинтересовался сестрою Марфою. На цыпочках подошёл я ближе к ней и первое, что мне бросилось в глаза, был большой шрам на лице спавшей девочки. У меня заработало воображение. Может быть, думалось мне, Марфу черкесы ранили и то шрам от черкесской шашки. В этот момент Марфа проснулась и, севши на постели, спросонья спросила: «Де це я?»

-У нас, - ответил я.

-Ага, - догадалась она. – Це вже Деревянковка?

Я подтвердил догадку. Марфа вскочила на ноги; она спала полуодетою и не помнила хорошо, сама ли она вошла в комнату, или внесли её сонною.

-А ти хто – Федя, чи Андрюша? – спросила она.

-Федя, - ответил я и в свою очередь спросил: - А ти останешься і будеш у нас жить?

-Буду у вас жить, - сказала она, глубоко вздохнувши.

-I до дому не поїдеш? – осведомился я.

-Не поїду, - ответила Марфа, всхлипывая, - чого я поїду? У мене матері нема, умерла! - и Марфа громко зарыдала, схватившись за голову.

Я оторопел и не знал, что делать. Горе, такое сильное и резавшее мою впечатлительную детскую натуру, горе рвалось из груди Марфы, какого мне не приходилось переживать. У меня не хватило духу сказать что-нибудь утешительное плачущей сестре и я не знал, чем и как утешить её. На моё счастье в комнату вбежала сестра Домочка и, бросившись к плачущей Марфе, стала утешать её.

-Перестань, Марфо, перестань! – говорила она. - Ти приїхала до нас, а не до чужих. Будеш жить у нас, все одно, як дома.

Сестра уже виделась поздно ночью перед рассветом с матерью и Марфою, когда они приехали и она же на скорую руку уложила полусонную Марфу в постель. Марфа старалась пересилить внезапно охвативший её плач, услышавши приветливый голос сестры в то время, когда я, доведя Марфу своими расспросами до слёз и искренне сочувствуя её горю, держал себя в сущности волчонком, выражая своим молчанием, как бы безучастное отношение к чужому горю. На дворе было уже светло и Марфа, несколько оправившись, взглянула в окно.

-А я таки добре заснула, - заговорила она. – Я ж не спала цілий день і цілу ніч із самої Переяславки. А як заснула, то мені приснилась покійна мати. Ото я і заплакала за нею. Більше не буду плакать, - заявила она и стала осматривать внутренность комнаты.

-А у вас у хаті гарно, - сказала она и вдруг неожиданно обратилась к сестре: - Ну, кажіть, Домочко, що ми будемо сьогодня робити?

-Нічого, - ответила сестра, - оддихай з дороги. Умивайся, будем пить чай.

-О, - воскликнула Марфа, - я ж того чаю не вмію ще, як слід, пить! Може і губи чаем попечу, - заговорила она ещё веселее. – Я про те питаю тебе, Домочко, що я буду у вас робить – про це навчи мене. Не буду ж я без діла сидіть, склавши руки.

Таковы были первые минуты моей встречи с двоюродною сестрою Марфою. Домочка была на два года старше Марфы, а Марфе было 15 лет и она казалась рядом с Домочкою просто маленькою девчонкою. Низкий рост её резко бросался в глаза. Но эта маленькая и кругленькая девочка, умывшись и совершенно оправившись от утреннего переполоха, держала себя так самостоятельно и бодро, точно она была взрослая женщина. Всё в ней било в глаза жизнью и энергией – и быстрые, казалось, на пружинах движения, и скорая непринуждённая походка, и внимательный пытливый взгляд во всякий предмет, в который она всматривалась, и решительные приёмы, когда она бралась за дело, и звонкий, как колокольчик, голос, которым она при работе подбадривала себя и других. Ещё до чаю, в течение нескольких минут, она, не спрашивая никого, принялась убирать постель, схватила длинный пуховик и начала его бить руками и приговаривать: «Отак! Отак тобі!» А когда подошла к ней сестра Домочка, чтобы помочь ей перевернуть перину, то Марфа громко со смехом закричала: «Бери, Домочко, перину за уші з того боку, а я за уші з цього та покудовчим її, щоб вона надулась як пузирь» и энергично старалась превратить перину в пузырь.

Круглое, как у луны, лицо, с прямым лбом, светлыми бровями на белом лице, весёлыми серыми глазами, тонко очерченными губами и роскошною светлою косою – всё это так сочеталось и гармонировало у этой подвижной девочки, что положительно затушёвывало на её физиономии большой шрам, оставшийся в верхней части щеки от золотухи, чуть не отправившей её на тот свет в раннем детстве. Пока сестра Домочка приготовляла чай, Марфа внимательно наблюдала за всеми её движениями и обращением с посудой, так как она не видела операций этого рода. Дома у Буциев не было ни самовара, ни чайника, ни чайной посуды с чайными ложечками. Присматриваясь к новой домашней работе и обстановке, Марфа, как бы готовилась овладеть новым полем домашнего труда. Мне всё казалось и я даже ожидал, что Марфа вырвет у сестры из рук поднос, чашки, чайник и начнёт всё делать по-своему. Но Марфа всё время находилась в наблюдательном положении и когда мы стали пить чай, то она присматривалась и к тому, что мы делаем и подражала нам.

Как только мы напились чаю, Марфа встала, быстро подошла к матери, схватила её за руку и, поцеловавши руку, проговорила: «Спасибі вам, тётю, за хліб, за сіль …та то бач … за чай» и сконфузилась.

Мать, улыбаясь, проговорила: «Цього, Марфо, не треба робить; у мене після чаю і їжі діти не цілують руки і ти не цілуй, і мене не зови тётею, а маменькою, як і всі мої діти».

-А мене навчили, що у панів після чаю і після обіда руку цілуют, - сказала Марфа.

-Які ж ми пани? – заметила мать, - ми живемо тако ж, як живуть у нас козаки і як ти жила в Переяславці.

-Так і я не буду цілувать руки і буду звать вас маменькою, - говорила с осветившимся радостью и удовольствием лицом Марфа. – Я вже виходила на двір і дивилась на сад. А тепер побіжу до кухні. Можна, маменько?

-Чом же не можна? Скрізь можна ходить у себе по двору, - ответила мать.

Марфа отправилась на кухню. Я побежал за нею, чтобы посмотреть, что она будет делать на кухне. Мы пришли на кухню в то время, когда Оксана месила на большом кухонном столе тесто для хлеба.

-Здрастуйте, тітко! – поздоровалась Марфа, войдя в хату.

-Здраствуй, звичайна дівонько, - ответила Оксана.

-А давайте лишень я буду тісто місить, - предложила свои услуги Марфа.

-Куда тобі місить, ти така ще мала, - заметила Оксана.

-Мала?!- засмеялась Марфа. - А хліб, як слід, вимішу.

И, засучивши рукава, показала свои руки Оксане, говоря: «Ось, дивіться, які у мене товкачі». Короткие и сильные руки, действительно, походили на толкачи. Оксана перестала месить тесто, глядя на заинтересовавшую её девочку, а Марфа, не долго думая, воспользовалась этою минутною передышкою, энергично принялась за дело, запуская свои толкачи в тесто и переворачивая его. Прошло минут десять или пятнадцать, а Марфа, не переставая, месила тесто. Спустя некоторое время, она остановилась, испустивши громкое «уф», попробовала тесто и обратилась к Оксане: «Сдається, вимісила вже. Попробуйте, тітко, чи вимісила, чи ще треба місить?» Оксана попробовала, сказала «вже» и, с любопытством осматривая маленькую непрошеную работницу, проговорила: «Та й справді у тебе, дівонько, не руки, а товкачі».

-А я ж вам казала, - произнесла со смехом Марфа, вытирая руки чистою тряпкою, лежавшей на столе.

Марфа спрыгнула с лавки, на которую взобралась для удобства, когда месила тесто, и принялась осматривать кухню, где  что находилось. Потом она подошла к двери, возле которой стоял у пустой помойницы поросёнок, явившийся в кухню через открытую дверь. Поднявши вверх морду, он смотрел на Марфу в ожидании подачки.

-А ти чого прийшов сюди? – обратилась она к поросёнку, который в ответ захрюкал. – Ти мені не базікай, тут тобі не місце. Марш! - и Марфа слегка толкнула поросёнка ногою.

Но поросёнок не пожелал выходить из кухни и, отпрыгнувши в сторону, продолжал хрюкать с поднятою вверх мордочкою.

-Ось ти який! А цього не хочеш? – проговорила Марфа и, схвативши поросёнка за ухо, она потащила его из кухни на двор.

Поросёнок уже не хрюкал, а визжал и, когда Марфа выпустила из рук ухо, побежал от неё в сторону, продолжая издавать постепенно стихавшие звуки.

Марфа возвратилась в кухню и обратилась к Оксане со словами: «Ви, тітко, не сердитись на мене за те, що я прогнала порося. Це покійна моя мати навчила мене: «Коли, - казали, - місиш святий хліб, то щоб у тебе в хаті не було а ні собаки, а ні кішки, а ні поросяти, бо вони поганять хату».

-Правду твоя мати казала, - ответила Оксана. – Я сама так роблю, та бач, дивлячись на тебе, не замітила за тобою поросяти.

-Хиба я така велика? Ви ж казали, що я дуже мала, - смеялась Марфа. _ Ходим, Федька, - обратилась она ко мне, - на індиків подивимось, у нас їх немає.

И мы отправились смотреть на индюков.

Мне представляется теперь, что в первый раз моего знакомства с сестрою Марфою, она была, несомненно, в возбуждённом, в повышенном психически настроении, под влиянием разлуки с родной станицей и семьёй, воспоминаний об умершей матери, новой жизненной обстановки и мысли о том, что и как она будет делать в предстоящих ей привычных и непривычных работах. На самом деле, она была более уравновешенной, чем экспансивной и, несомненно, привыкшей к трудовой жизни, натурой. И у нас, как дома, Марфа погрузилась в разного рода домашние работы, никогда, в случаях крайней необходимости не отказываясь и не увиливая от них. Это была личная её черта, которою она отличалась от меня. Я всё-таки, в некоторой степени, был «паничем» - не сторожил квочек с цыплятами или индеек с индюшатами, не пас гусей, не гонял телят и прочего, что поручалось на дому детям моего возраста. Помнится, что когда мать намотала мне на руки пасму ниток и заставила меня держать в известном положении руки с намотанными на них нитками, чтобы свободно сматывать их на клубок, то мне было приятно это задание и я даже гордился этою, хотя и подчинённою, но рабочею, ролью. Скоро мне, однако, надоело сидение в положении манекена, и я или просто убегал, или всячески увиливал от этого механического бездействия. То же, вероятно, было бы и с некоторыми другими детскими работами. При том же все подобные домашние работы находились в других руках – у Дурной Катерины, у Охтиана и прочих. Не поразила меня Марфа и своею работоспособностью, значения которой я не понимал и не интересовался, следя лишь за её экспансивными движениями. Всё это казалось мне естественным, в порядке вещей, хотя, конечно, и любопытным по новизне действующего лица.

Но были другие стороны в поведении Марфы, которые с большою силою приковывали к себе моё внимание, когда Марфа освоилась со своим положением у нас и вошла в свою колею жизни. Прежде всего, хотя Марфа и говорила на таком же украинском, как в Деревянковской и в нашей семье, языке, но употребляла такие слова, каких я не слышал, например, «непевни» или «праця». Но таких новых слов было немного и они ни в нашей семье, ни вообще во дворе не привились и, сколько помнится, сама Марфа скоро привыкла к тем словам, которые были в обиходе нашего домашнего языка. Но что особенно было курьёзно: Марфа терпеть не могла «московської мови» или великорусского языка и, тем не менее, она не только пела московские песни, но и гордилась знанием их.

Сидит, бывало, Марфа и шьёт или исполняет какую-либо другую ручную работу и с воодушевлением поёт высоким фальцетом:

Харашо було в паходе

З Варанцовым маладцом.

Пройшли гори, пройшли штурми,

Побеждали всех врагов.

Между горами хадили,

Шабли-шашки обнажили,

Обнаживши, окружили,

З ріжних боків військо били.

Варанцов идёт в калони,

Чернышевці впереди,

А сапёри с правой флинги,

Козаки ідуть в цепі.

Я тоже с затаённым вниманием вслушивался в эту, поражавшую моё внимание песню и старался заучить её. Затем я начал расспрашивать Марфу, кто такой был Воронцов. Марфа имела некоторое представление о Воронцове и объяснила мне, что это был «головний командір», с которым казаки ходили воевать черкесов, и что казаки хвалили его. Но ни Марфа, ни я и не знали, что этот же Воронцов в 1848 году основал город Ейск, который быстро рос и притягивал к себе из станиц сырьё и хлеб. И все сведения наши ограничивались, следовательно, тем, что Воронцов был «головний командір». Что такое колона или кто такие были чернышевцы и сапёры, Марфа не знала. Что такое «флинга», то есть фланг, Марфа по своему разумению переводила совершенно правильно «с боку». С своей стороны, я принимал в буквальном смысле, что казаки шли окружённые железной цепью, с чем и Марфа соглашалась, внося ту поправку, что цепь была, наверное, тонкая, не тяжёлая, такая по толщине, на какой висела у нас перед иконой лампадка.

Таким образом, любимая песня Марфы представлялась нам обоим чем-то особенно важным, покрытым ореолом таинственности по непонятным словам.

Я помню несколько стихов и другой любимой Марфою песни, которая начиналась тем, что кто-то просил, чтобы ему дали перо и чернильницу и он напишет «таку раду императору своему»,