«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

НЕГЛЯД ВЛАДИМИР АРТЕМОВИЧ

ЮНОСТЬ, ОПАЛЕННАЯ ВОЙНОЙ

Родился я, Негляд Владимир Артемович, 28 июля 1927 года. Родом из Кубанской станицы Бриньковской, привольно раскинувшейся вдоль левого берега Бейсугского лимана и устья реки Бейсуг.

Благодатные места! Обилие рыбы в лимане и речке, масса дикой птицы в прилегающих плавнях, тучные черноземы, окружавшие станицу, позволяли безбедно жить её населению. Особенное раздолье было детворе; в дни школьных каникул, мы, мальчишки 10-12 лет, целыми днями в свободное от домашних поручений время, купались, ловили рыбу, вечерами делали налеты на колхозный сад и бахчу, устраивали гонки на самодельных плотах, играли в казаков – разбойников. Все стриженные «наголо», в одних трусах и босиком, с выгоревшими бровями и опаленными носами, загоревшие до черноты, весь день носились из края в край станицы. Подошвы ног были такие толстые и грубые, как кожа у быка, свитая ярмом, ни одна заноза и колючка в нее не втыкалась! И только мать перед сном заставляла их хоть кое-как помыть.
  В школе я и мои сверстники, мальчишки и девчонки, старались учиться хорошо. Да и родители, как правило, спуску не давали. Начальную школу я окончил с похвальной грамотой, за что отец забрал меня с собой на летние каникулы пожить на судне. Работал он капитаном (шкипером тогда называли), двухмачтовой парусно-моторной шхуны, обслуживающей рыбаков прибрежного лова в Азовском море. Уж сколько после этого было у меня рассказов моим станичным друзьям: как я и у руля стоял, как штурвал вращал, как на веслах греб! Боже мой! Сколько было морской травли! По роду своей работы отец очень редко бывал дома, поэтому все домашнее хозяйство велось матерью, да и я с младшей сестрой помогали ей. Были у нас всегда корова и теленок, откармливали свинью, были куры и утки, большой огород и сад. Не успеешь еще после школы выполнить домашнее задание, а мать уже свои поручения дает - надо прополоть в огороде, нарвать травы корове и свинье, да измельчить ее, подмести двор и прочие работы. И все надо было успеть выполнить засветло, так как в вечернее время при небольшой керосиновой лампе можно было только поужинать, да сбегать к друзьям, живущим по соседству, поделиться с ними новостями или поиграть в «жмурки». В зимнее время суда становились на отстой, и отец появлялся домой; как правило, навещал школу, в которой я учился, разговаривал с учителями, листал классный журнал, просил разрешения присутствовать на уроке, и чтобы меня непременно спросили по изучаемому материалу. Стоя у доски, я заикался и бледнел, что-то шептал, и отец тут же давал оценку – плохо!.. В конце урока он обращался с родительским напутствием о прилежной учебе и заканчивал такими словами: «Я сам рос батраком–дураком, но Вовку выучу!». Дома вечером разбор моих школьных дел, как правило, был продолжен. Припоминались мне все текущие тройки, обнаруженные им в журнале, что-то учителя там целостно высказывались о моем поведении, ну а отец был левша, шлепнул 2 - 3 по «мягкому месту», трудновато приходилось потом сидеть за партой. Наша классная руководительница, Наталья Георгиевна, догадываясь об этих родительских «вышлепках», всякий раз, когда я допускал излишние вольности в школе, или оценки по предметам шли вниз, грозилась: «Владимир, отцу скажу!» Но, честно говоря, мне нравилось учиться, и учеба в школе давалась мне легко. В конце учебного года, как правило, получал похвальные грамоты, был активным пионером, участвовал в школьной самодеятельности, посещал кружок рисования, и был даже удостоен чести на школьном стенде художников демонстрировать свою картину – шхуну отца, нарисованную цветными карандашами.
  В 1941 году успешно окончил 6 классов, готовился к активному проведению летних каникул - предполагалось со школьной самодеятельностью поехать в район на смотр, затем побывать в пионерском лагере и в оставшееся время поплавать с отцом в море.

И вдруг ВОЙНА!!! Весть о ней пришла в станицу во второй половине дня. Боже мой, что творилось! Проскакали по станице верховые с возгласами: «Война, Война!» Люди побежали домой, заголосили, закричали дети, собаки подняли вой, казалось, даже день померк. Все это слилось в протяжный надрывный стон, который «висел» над станицей всю войну. Мобилизация! Это хлесткое, грозное слово было главенствующим в этот период. По мобилизации отправляли каждый день мужчин в армию, для армии были мобилизованы автомашины, трактора, лошади, брички, мобилизовалось продовольствие, зерно, женщин отправляли рыть окопы. А нас, школьников старших классов (5 – 7 классы), направляли в колхозы (их в станице было 4 сельскохозяйственных и 1 рыболовецкий) для помощи в выращивании и уборке урожая. В основном использовали нас на прополке подсолнуха и кукурузы, погонщиками быков, на сборе овощей, в работе на токах. Наравне со всеми женщинами мы трудились с раннего утра до позднего вечера без всяких выходных и праздничных дней. До места работы было, как правило, не менее 3 – 5 километров, и все это вышагивалось пешком с тяпкой и узелком харчей через плечо. Клич: «Все для победы! Все для фронта!» воодушевлял всех. Каждый понимал, что своей работой он заменял отца или брата, ушедшего воевать. Не было уже ребячьей возни, игр, но никто не хныкал, все как то повзрослели, возмужали. А вести с фронта приходили тревожнее и страшнее – наши отступали. В станице появились раненые, стали распространяться слухи об убитых или попавших в плен. Плач и стон не умолкали. Подошло время школьных занятий, нас отпустили с работ, даже насильно гнали на учебу, но матери не могли так уж проявить настойчивость, и многие мальчишки бросали – таки школу. Значительно сократилось количество классов, да и учеников в них. В нашем объединенном из двух 7-х классов было всего 20 человек, а мальчишек из них всего двое: я и мой друг – Колька Хромых. В последний предвоенный 1941 год, в нашей станичной школе впервые был произведен выпуск десятиклассников. Как мы им завидовали, как радовались за них. Они были все комсомольцы и шефствовали над нашими пионерскими кружками, помогали в учебе отстающим, приструнивали шалунов, прогульщиков и особенно тех, кто украдкой пытался курить. Они ходили к родителям нерадивых учеников, выпускали школьную сатирическую газету, и кто попадал в нее – это было позорищем на всю школу.
  И вот теперь мы – семиклассники, оказались самыми старшими в школе. Но уже не было прежнего веселья на переменах и после уроков. Все чаще в классах начал раздаваться плач девчонок, в семьи которых приходили недобрые вести с фронта. Учеба для нас – старшеклассников началась почти на месяц позже. Все мы были мобилизованы на уборку хлопка, который в те годы практиковали выращивать на Кубани, к сожалению, за вегетационный период полностью он не вызревал, и изначально при сборе его разбивали на три сорта. На нас навешивали взрослые фартуки с тремя карманами, и мы, проходя в междурядьях хлопчатника, путаясь и падая, распихивали этот хлопок по карманам. Поздней осенью большинство нераскрывшихся коробочек срывали и подводами развозили по станичным дворам, а жители вечерами при лампадках выковыривали хлопковые коконы, которые затем отправлялись куда-то в переработку.

А фронт приближался все ближе к Кубани, бои шли уже под Ростовом и в Крыму. Немецкие бомбардировщики днем и ночью, натужно ревя, пролетали над нами на Восток. Бомбили Краснодар, Ейск, Тимашевскую и другие населенные пункты. Доходили слухи, что немцы там-то выбрасывали десант, а там-то поймали лазутчиков или диверсантов.
  Люди жили в страхе, ночью на улицу никто не показывался. В станице создали истребительный отряд из лиц непризывного возраста. Вооружили их, объявили осадное положение, была введена жесткая светомаскировка. Но фронт требовал все больше людских резервов, продовольствия. Почти ежедневно шли проводы призывников, сопровождающиеся слезами и причитаниями. На смену уходящим на фронт для работы на полях и фермах требовались дополнительные рабочие руки. В мае 1942 года были проведены досрочные экзамены в школах станицы, и всех старшеклассников направили в колхозы на работы. Мне шел в ту пору пятнадцатый год – вполне взрослый, так посчитал бригадир полевой бригады, куда я пришел с группой мальчишек устраиваться на работу. Определил меня в помощники к бычатнику – деду Пантелею, в ведении которого находилось 16 пар рабочих быков, основная тягловая сила в это время, пожалуй, на всей Кубани. Мы должны были кормить и поить их, содержать в исправности «сбрую», ярма, залюзы и цепи, помогать женщинам и мальчишкам, получившим от бригадира наряды на работу, правильно запрячь их, дать инструктаж в правильной эксплуатации этой «техники». Всем этим мастерски занимался дед Пантелей, он знал все повадки и возможности каждого быка, знал, какую пару на какую работу можно отправить, знал, кто из женщин или хлопцев с какими волами сумеет справиться. А у каждого из них свой характер: тот ленив, тот тихоход, тот непослушен и упрям. И тут мудрость деда была неоспорима. Домой в станицу он почти не ходил, в бригадном стане дневал и ночевал. Быки были его главной заботой, и мне кажется, он их даже любил. Он мог на них кричать, ругаться, но ударить себе не позволял и был в страшном гневе, когда кто нибудь стегал животное. Была у нас с ним небольшая комнатка с земляным полом, покрытым рваным одеялом, в изголовье лежали кучки полыни – от блох. В этой клетушке было много мух и комаров, но намаявшись, мы урывками в ней спали, не обращая внимания на них. Днем мы с дедом косили траву для быков, заполняли водопойные корыта, дед воротом доставал воду из колодца, а я это тяжеленное для меня ведро подтаскивал к корытам. К вечеру съезжались колхозники, выполнявшие разные работы: кто зерно возил, кто сено или песок, много всяких дел находилось. Мы с дедом помогали выпрягать быков, поили их, давали небольшой отдых, а затем я должен был гнать их на выпас в ночное. Дали мне для этого кобылицу – двухлетку, звали ее Кукла. Но из-за малого роста я не мог ее ни взнуздать, ни оседлать, подпруги затянуть – силенок не хватало, да и взобраться на нее не мог, разве что только с какого-нибудь помоста, пришлось приноровить к седлу веревочную лесенку. Помогал мне готовиться на выезд, с ворчанием, все тот же дед Пантелей. Перекрестя меня в дорогу, обязательно наказывал: «Зазря худобу не гоняй, не пускай в кукурузу, уздечкой пригоняй, будешь тащить их и распределять на работу. Если немец налетит, старайся быков в лесопосадке спрятать!» А уже ходили слухи, что немецкие летчики обстреливали женщин, работающих в поле, скотину – на пастбище. Где-то к полуночи я забирался на кучу прошлогодней соломы, наверху вроде бы было поменьше комаров, привязывал Куклу уздечкой к ноге и тут же засыпал. Рано утром, продрогший от выпавшей росы, вскакивал, а быков моих нигде не видно! И на Кукле я скакал по полю в поисках их, воображая себя буденовцем, идущим в атаку на беляков. Припоминались мне рассказы отца, как он в гражданскую войну со своей Чонгарской дивизией, которой командовал Ока Иванович Городовиков, форсировали Сиваш и сражались в Крыму с белогвардейцами, как там один офицер рубанул его шашкой по ноге, но, слава богу, не сильно, и они со своим другом ранили этого офицера и пленили. Совершив несколько кругов по полю, я, наконец – то, находил своих беглецов. Они, конечно, спокойно лежали, пережевывая траву.
  А фронт все стремительнее приближался к Кубани, иногда уже были слышны артиллерийские раскаты со стороны Крыма, Ростова. А в поле зрел хороший урожай ячменя, пшеницы, надо было его быстрее собирать. И вот как - то подзывает меня бригадир, Алексей Иванович, выписавшийся только из госпиталя, без руки, и говорит: «Ну, Володька! Быкам хвосты ты крутить научился, бери теперь лошадей, будешь комбайнерам воду возить». Установили на бричке двухсотлитровую пивную бочку, вмонтировали сливной кран, и я стал водовозом. В станице была всего одна артезианская скважина с самотеком. Из нее ведрами, кувшинами, кадушками, бочками разносили и развозили воду по всей станице, и использовали ее только для питья и приготовления пищи. Вода в столичных колодцах была солоноватая. Вода из артезианской скважины частному сектору отпускалась за деньги, работал только один кран, которым командовала очень злая женщина. Народу за водой скапливалось много, всегда стоял шум, крики в очереди, а она наводила порядок; особенно не любила эта женщина детей, а их то и было большинство. Могла запросто вылить воду из ведра и больше не дать, могла вышвырнуть из очереди, и никакой управы на нее не было. Если кто дома жаловался, так его еще и обвиняли, а если кто-то из взрослых пытался ее урезонить – можешь за водой больше не приходить, не даст. Вот тогда-то я познал цену воды и высочайший авторитет водителей водовоза. Проезжая по станице, ко мне со всех сторон бросались бабушки: «Малых детей надо напоить, кашки им сварить!» Несли мне пирожки, сметану, махорку, в общем, кто, чем был богат. Как правило, все эти подарки я раздавал своим товарищам в бригаде, а зелье табачное употреблять еще не научился. Правда, я бабушкам сливал остатки воды, когда ехал к артскважине, а залившись, уж спешил к комбайнерам. До них надо было добираться 10-15 км. В бригаде на уборке работало всего два прицепных комбайна, и тягали их два гусеничных трактора. Все такие изношенные, все время ломались, у каждого вода из радиатора текла ручьем. Поэтому она требовалась беспрерывно. Июль месяц – жара испепеляющая, зерно от комбайнов отвозилось быками, потом оно перерабатывалось на веялках, которые вручную крутили женщины, снова загружалось в подводы и отправлялось на элеватор. Все для фронта! И так каждый день, с утра до позднего вечера изнурительной работы в течение почти полутора месяцев, пока не закончили уборку. Спали тут же, на рабочих местах, кто, где приткнется. А днем работающим приходилось по несколько раз разбегаться в разные стороны при налетах немецкой авиации. Уже тогда они нагло вели себя в воздухе, гонялись за людьми по полям, обстреливали мирные населенные пункты.
  А фронт неумолимо приближался, в станице появилось много беженцев из Украины и Крыма. Крымские немцы, по слухам, были в основном евреи, но они почему-то называли себя караитами. Я, правда, до сих пор не знаю, что это за национальность! Началась подготовка к эвакуации в станице, все переустраивались в кибитки, оборудовали походные сумки, формировались стада коров, укладывались всякие походные снаряжения. Зерно, скопившееся на токах и не вывезенное на элеватор, решили раздать, как натуроплату на трудодни, из расчета на один трудодень – пять килограммов зерна. Я, проработавший в сельскохозяйственной бригаде после окончания школы свыше трех месяцев, заработал около ста трудодней и получил почти 500 килограммов пшеницы. Какая это была радость, мать не могла нахвалиться мной! Я, настоящий кормилец семьи, было, чем кормить и домашнюю птицу, и поросенка, и самим хватало на пропитание. У нас, как и в каждой станичной семье, имелась ручная мельница из двух камней, сложенных друг на друга. И все члены семьи целыми днями крутили ее, перемалывая по несколько раз зерно пшеницы или кукурузы, измельчая их в муку или крупу, из которых потом готовилась каша, пышки. Была в этой муке и примесь от стирания мельничных камней, но на это никто не обращал внимания, да и как от нее избавишься? К осени притихла, затаилась станица, наши эвакуировались, немцы не появляются, фронт прошел стороной, все работы заброшены, ниоткуда нет никаких вестей, одна скука. Стали поговаривать, что появились карательные отряды, которые расстреливают всех подряд, какие-то кулаки возвращаются, отнимают свои дома и имущество, полицейские объявились. Взрослые нас, конечно, в эти разговоры не посвящали, да они и сами толком ничего не знали. А нам эти термины только из книжек были известны.

И так, более двух месяцев в станице было полное безвластие. Затем, вдруг объявился станичный атаман, его помощники, писарь, пахнуло стариной. По улицам стали шмыгать какие-то вооруженные винтовками, но в гражданской одежде, с белой повязкой на левой руке, молодые люди, наши станичные (видимо дезертиры), именуемые противным словом – полицейские. И вдруг, страшная весть – в станицу приезжала какая-то группировка, и было расстреляно несколько человек, в основном пожилых людей, не занимавших в последние годы никаких партийных или административных должностей. Говорили, что они были рьяными активистами при раскулачивании и расказачивании в первые годы становления советской власти. Вот, мол, им и припомнили. Снова страх обуял станичников. Наступила зима 1943 года, морозная, люди попрятались в своих хатах, изредка только кто-нибудь к соседям пробежит, перемолвится словом… И только нам, пацанятам, не сиделось в тепле, особенно нас привлекала разместившаяся на колхозном дворе небольшая румынская воинская часть. Солдаты были все старые, оборванные и голодные, все время ходили по станице и попрошайничали. Вскоре их перестали впускать в дома, а они, не боясь, вскрикивали: «Гитлер капут и Михай капут!». Михай, оказывается, был их царь. Мы часто видели, как этих солдат командир бил то плеткой, то руками. Для нас это и дивно и дико. Нам было жаль этих стариков, и мы все время намеревались где-нибудь застукать этого палача и убить или избить его. И от этих же солдат к нам пришла радостная весть – о разгроме немцев под Сталинградом. Они бегали по хатам и кричали: «Сталинград! Сталинград! Гитлер капут!» В станице впервые появились отступающие немецкие войска, пушки, танки и пошло мародерство. Убивали коров, свиней, ловили кур и прочую живность. От страха люди прятались в сараи, погреба. Два дня шли бои за станицу, и немцы отступили. Но уходя, они заживо сожгли более ста пленных красногвардейцев в ветряной мельнице и сарае, какой ужас! А сколько плача было при похоронах погибших в бою. Долго долбили мерзлую землю для братской могилы. Уложили покойников штабелями и забросали комьями мерзлой земли. Пусть земля ВАМ будет пухом!

Фронт двинулся дальше в сторону Тамани и там, на «Голубой линии», оборудованной немцами, задержался надолго. Весна. Непролазная кубанская грязь осложнила победное наступление наших войск. Застревали танки, пушки, даже пешему трудно было пробираться. Для оказания помощи нашим войскам в обеспечении передовой линии боеприпасами и снаряжением, из прилежащих станиц и хуторов было мобилизовано местное население, в основном, женщины и молодежь допризывного возраста 15-17 лет. Пришлось на плечах около 20 дней подряд переносить снаряды, мины, ящики с патронами. До войны на Кубани были в основном только грунтовые дороги, и в распутицу по ним можно было пробираться или верхом, или пешком.

После освобождения нашей станицы однажды ночью появился наш отец, худой, заросший. Как мы обрадовались его возвращению, ведь столько времени мы о нем ничего не знали. Оказывается, их моторные рыбацкие катера применяли в перевозке войск, боеприпасов и снаряжения через Керченский пролив, сперва в Крым, а затем, при отступлении наших с полуострова, - в обратном направлении – на кубанский берег. И все это под непрерывным огнем вражеской артиллерии и бомбежек немецкой авиации.

Надо было организовать добычу рыбы, фронт требовал продовольствия. Настала пора и мне определяться с трудоустройством, школы закрыты, а рабочие руки везде нужны. И вот отец объявляет мне решение родительского совета: «Пойдешь в колхозную мастерскую учиться на сапожника. Я уже с мастером договорился». А мать добавляет: «Там и тепло, и светло, да и работа не тяжелая, специальность хорошая – всегда на кусок хлеба себе заработаешь!». Боже мой, я в слезы! Да в нашей «пацанячей» среде слово «сапожник» было оскорбительным. «Нет!» - заявил я родителям, и выказал свое желание пойти в рыбаки, как отец. Мать сразу заголосила: «Будешь вечно мокрым, болтаясь в воде, холодным и голодным, научишься курить и ругаться, хватит с нас и одного рыбака – отца!» Ну, тут уж я заупрямился и не подчинился воле родителей. Мать несколько заблуждалась, с ругательными словами я был знаком еще со школьной скамьи, а вот курить действительно начал, став рыбаком. Определился я в одну из рыболовецких бригад, половина состава которых были женщины, нас – четверо хлопцев, и три мужика, находящихся на брони. Рыбацкое дело очень трудное. Не было ни механизмов, ни моторных лодок – все вручную. На промысел выходили рано утром, баркасы с орудиями лова и лодки гнали на веслах или толкали шестами, редко при попутном ветре пользовались парусом. На руках у меня сразу выскочили водянки, но потом постепенно все зажило, кожа на руках загрубела. Отдыхать было некогда. Фронт требовал новых жертв, требовал продовольствия, изматывал всех, от мала до велика.

Прошло полтора года, как я стал рыбаком, шел мне в ту пору семнадцатый год. Я подрос, окреп, возмужал, но из детского возраста еще не совсем вышел. Помню, летом 1944 года собрали нас в районном доме культуры на слет молодых рыбаков. Хорошо нас чествовали, самым заслуженным, мне в том числе, дали похвальные грамоты и выдали по 500 рублей, а остальным подарили рыбацкие сапоги. Когда слет был окончен, я кинулся искать секретаря райкома партии, который вел этот слет, и сказал, что деньги – это, конечно, хорошо, но сапог таких нигде не достать. Он меня понял и выдал взамен денежной премии сапоги, чему я был несказанно рад. Постоянная работа в море на ветру, при качке очень изнуряла, мысли были только о том, как бы поспать немного. Ну а в штормовую погоду, когда добирались до берега, падали замертво.
  Подходил черед идти в армию, на фронт. Война все дальше катилась на запад, но до ее окончания было еще далеко. Всех нас «годков» призвали на допризывную подготовку под руководством двух офицеров из райвоенкомата, мы в течение месяца тренировались: учились рыть окопы, ползали, изучали винтовки, автоматы, метали учебные гранаты, стреляли боевыми патронами и даже сделали по одному выстрелу из противотанкового ружья. В общем, хлебнули военной науки, и как нам это потом пригодилось на передовой. Поздней осенью 1944 года призвали на службу, это был последний военный призыв. Сформировали команду, погрузили в теплушки с двухъярусными нарами, и…застучали по рельсам колеса под звуки маминых рыданий. Вперед, на запад! Проезжали Кубань, Ростовскую область, всю Украину. Из открытых дверей теплушек мы видели следы недавно прошедших боев, разрушенные города, сожженные деревни, изрытые поля, разбитые танки, свежие могилы. Страшные картины военной разрухи, они до сих пор иногда всплывают у меня перед глазами. А старики, дети, женщины на вокзалах! Все худые, в рваной одежде, с узлами, мешками, добирались до своих жилищ. А немецкие самолеты дальней авиации продолжали прорываться через линию фронта и беспрерывно бомбить города и сёла. Совершали налеты на скопления наших войск, и особенно на движущиеся железнодорожные эшелоны с живой силой и техникой. Неоднократно приходилось по команде «воздух» выскакивать из вагона и притаиваться в каких-нибудь укрытиях: кустарниках, лесу, под железнодорожной насыпью. Наконец мы прибыли в 43-ю стрелковую дивизию, расположенную в недавно освобожденных, польских населенных пунктах Карпат. С первых же дней военной службы началась интенсивная армейская подготовка: строевая, тактическая, огневая, марш - броски, рытье окопов, стрельбы – все в ускоренном темпе, фронт требовал пополнения в живой силе!

23 февраля 1945 года в день Красной Армии и военно-морского флота приняли присягу, и сразу же всем бойцам были выданы по две боевые гранаты и патроны. Наша дивизия находилась в резерве главного командования. В горах и лесах Карпат не было сплошной линии фронта, что затрудняло применение авиации, танков, автотранспорта. И боевые действия велись локально. Бывали случаи, когда немцы в отдельных местах прорывали окружение и уходили, как правило, в тыл наших войск, и тогда для ликвидации прорвавшихся группировок противника, привлекались части и подразделения, находящиеся невдалеке от фронта, и часто наш батальон поднимали по тревоге, выдавали боеприпасы, сухой паек на 3-5 дней, грузили в автомобили и бросали к передовой, в помощь фронтовым частям. Бывало, в течение 2-3 дней удавалось ликвидировать просочившуюся группировку врага, частично уничтожали, а многих брали в плен. Война приближалась к победному концу – никому не хотелось умирать.
  Однажды в середине марта 1945 года мы несколько суток вели бои с одной из окруженных группировок противника. Немцы пытались вырваться из окружения – бросались то в одну, то в другую сторону. Это был крупный, хорошо вооруженный отряд. Они активно маневрировали в огромном лесном массиве, подготавливали заранее боевые позиции, хорошо их укрепляли. Нам – наступающим, приходилось значительно труднее. Рассыпавшись цепью в лесу, мы перебежками, укрываясь за деревьями, зарывались в снег, по-пластунски сжимали все туже кольцо. Бой вспыхивал то в одном, то в другом месте, со всех сторон неслась пулеметная и автоматная стрельба, ухали разрывы гранат, снарядов, мин. По цепи нашей команды передается команда: «По выходу на просеку – залечь!» Стрельба как-то утихла, пробивался проваливаясь в снег, к этой вожделенной просеке, чтобы немного отдохнуть, пожевать мерзлый хлеб и рисовый концентрат в пакете. Надеялся, что во время привала подтянутся наши минометы, пулеметы, артиллерия. Фух, наконец-то просека! Довольно накатанная пешими, конными и гусеничными следами. Просека как-то разделила густой кустарник, сквозь который мы продирались, и хвойный лес: ели, сосны, такие красавцы стоят, опушенные снегом. Высыпал на просеку солдатский люд: перекур, кто жует, кто оружие протирает, кто лег отдохнуть; каждый занялся своим делом, потеряв всякую бдительность и осторожность. Не долго мы блаженствовали: послышалась команда: «Приготовиться, вперед!» и только мы шагнули к этим елям, как по нашей цепи резанули из пулемета и автоматов. Свист пуль, крики раненых, мертвые тела! Как опаленные, мы ринулись назад в кустарник, попадали, зарылись в снег. Затихло, снова команда: «Огонь! В атаку! Вперед!» и опять пулеметные очереди, снова мы залегли. Немного очухавшись, повели ответный огонь, но чувствуем, безрезультатно, снова по команде поднимаемся в атаку, и снова нас приземляют, несем потери, а хода нет! И вдруг тут перебежками вдоль цепи появляется наш старшина роты, бывалый фронтовик, кричит: «Стреляйте вверх, там кукушки!» Упал возле меня, приказывает: «Ни с места! Сейчас будем смотреть, откуда он, гад, по нам бьет. Задирай голову вверх!», и, действительно, только рота поднялась в атаку, раздался резкий звук пулемета, и над нашими головами засвистели пули. «Ты видишь его? Вот он, сволочь, бей его!» - кричит старшина. Ударил очередями из автомата по одной из елей, среди ветвей которой вырывался огонь, что-то грохнулось сверху, и сразу как-то легче стало. Стрельба не прекращалась с обеих сторон, но такой гулкий пулеметный звук прекратился, и страх пропал. (Именно за эту «кукушку» я и получил впоследствии медаль «За Отвагу»). Перебежками добрались до этой злосчастной просеки, а там «птицы», укрывавшиеся за деревьями, встретили нас еще и автоматными очередями и гранатами. Но мы уже «озверели», бросились в рукопашную и разделались с ними быстро. Видимо, это была группа сдерживания или прикрытия, основные же силы немцев бросились в другую сторону, чтобы снова искать слабое место для прорыва. Жаль, наши командиры при первоначальном выходе на просеку не произвели разведку впереди. Этот заслон мог быть еще тогда обнаружен, и, возможно, удалось бы избежать лишних потерь. Недолго длился бой с этой группой, почти все немцы были истреблены, и мы двинулись вглубь леса, догонять уходящего противника. Но в этом бою при наступлении я был ранен осколками немецкой гранаты, и День Победы встречал в медсанбате.

День Победы! Сколько радости, ликования, восторгов, он принес! Все палили из всего имеющегося стрелкового оружия. И каждый, наверное, думал, что последний раз он сжигает боевой патрон, жаль, что не у всех оправдались их благородные мысли и надежды.

После такой жестокой, долгой войны, наступила пора передышки, перевода всего народного хозяйства на мирный лад. В армии началась демобилизация и реорганизация войсковых частей и соединений. Еще в первые дни после призыва, мы, группа земляков-кубанцев, в нарушении всяких уставных требований, скрытно написали письмо Верховному Главнокомандующему, товарищу Сталину И.В., с просьбой направить нас служить во флот. Не знаю, то ли письмо помогло, то ли фортуна, приехали в наш полк, дислоцирующийся аж, в Польше, «вербовщики» из Севастополя отбирать добровольцев для службы во флоте. И, наконец, УРА! Я - моряк! Правда, еще пришлось полгода обучаться за партой в учебном отряде, приобретая корабельную специальность – рулевой. Затем, для прохождения дальнейшей службы был направлен в бухту Стрелецкую на морской охотник. Так я на долгие годы связал свою жизнь с морем. К сожалению, отец так и не узнал о моих заслугах. Мать мне долго не сообщала, но оказывается еще в феврале 1945 года по клеветническому доносу одного человека, отец был арестован, осужден по страшной 58 статье УГ РСФСР сроком на 7 лет, куда-то отправлен и там погиб. Потом в справке о реабилитации, присланной матери из Верховного суда РСФСР, указано, что он оправдан со снятием судимости. А место его захоронения я много лет искал, выяснял, но точного ответа так и не получил. Моя мать до конца своих дней ждала отца и искренне верила, что он жив и скоро вернется домой.

Март 2005 г. 

В подготовке текста воспоминаний оказала
помощь студентка 1 курса Кубанского государственного
технологического университета Попова Кира Игоревна