«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

БРИНЬКОВЧАНЕ И ДРУГИЕ ВСПОМИНАЮТ, РАССКАЗЫВАЮТ, ПИШУТ...

А. СТРЫГИН. "БРИНЬКОВСКИЕ БЫЛИ". 1976 г.

БРИНЬКОВСКИЕ БЫЛИ

§ 1.

Прокофий Потапович Захаржевский озабоченно поглядывал на окно, через которое хорошо была видна темная туча, быстро наползавшая на город. Мне показалось, что у секретаря райкома мало времени для разговора, и я стал сокращать свой рассказ о поездке в Садки и хутор Морозовский.

— Да вы не торопитесь, - понимающе улыбнулся секретарь райкома. — Это я на тучу смотрю. Не хотелось бы сейчас дождя. Уборка началась.

Хорошо, что секретарь райкома не торопился, - я не мог не выразить ему своего восхищения той картиной, которую увидел за хутором Морозовским... Клин пшеницы с полевой дорогой, убегающей вдаль, сначала показался мне кусочком скромного среднерусского пейзажа, но когда я взглянул левее, то увидел обрыв и море. Могучие волны Азовского моря медленно и величественно катились к пшеничному полю... Я нигде до этого еще не встречал такого близкого соседства пшеницы и морского простора.

— Вы впервые в нашем районе? — заинтересованно подался ко мне Захаржевский. — Тогда я расскажу вам кое-что о нашем приморье... До самого недавнего времени на вывеске, при въезде в город, можно было увидеть рыбину... Что-то вроде судака... Да и сейчас еще кое-кто судит о нашем районе по старым представлениям. Недавно товарищ один из Москвы приезжал... Спрашивает: как у вас тут с утками?.. Хорошо, говорю, больше миллиона сдадим... У гостя брови на лоб: где, мол, столько настреляли?.. Мы, говорю, не стреляем, а выращиваем в хозяйствах... Только тут товарищ понял, что о разных утках мы с ним речь ведем. За окном послышался шум дождя, Захаржевский качнулся в кресле и сожалеющие вздохнул:

— Совсем некстати льет!

Несколько мгновений мы оба смотрели, как хлещет по окнам спорый летний дождь...

— Нас теперь охотничьи дела меньше всего интересуют,— прервал молчание Захаржевский.— Мы выращиваем хорошие урожаи ячменя и пшеницы, у нас неплохое дойное стадо, успешно занимаемся птицеводством. Правда, о наших колхозах еще не пишут книг, — с усмешкой вонзил он в меня острый взгляд. — Видимо, очередь не дошла. Передовых хозяйств в крае много...

— Так ведь мы не хозяйства описываем,— ответил я на намек. — О людях пишем. Нужны яркие судьбы, интересные события.

— Я знал, что вы именно так скажете, к этому и я веду разговор. Ярких судеб и событий интересных в любой станице хватает.

— Подскажите,— ухватился я за слова Захаржевского,— буду очень благодарен.

— Да вот хотя бы в колхозе «Бейсуг». Слыхали о станице Бриньковской?
Я вспомнил, как один поэт, вернувшись из этой станицы, сказал: «Любопытное поселение на берегу Бейсугского лимана! Баек всяких там наслушался! Вот бы написать книгу: «Байки станицы Бриньковской»... Звучит!..» И я рассказал об этом Захаржевскому.

— Вот и напишите книгу! Только байки придется потеснить, там былей интересных куда больше, чем баек. Между прочим, сам Лопатченко, председатель колхоза, любитель острого слова и шутки. Ездил в болгарский город Габров, там еще понабрался у габровцев юмора! А председателем стансовета в Бриньковской — бывший журналист Ранюк. Историю станицы пишет, собирает материалы для музея. Он будет вам хорошим путеводителем. Мы увлеклись беседой настолько, что не заметили, когда кончился дождь. На небе засветилась синева.

— Насколько я понял,— Захаржевский встал и протянул руку,— до встречи на полях «Бейсуга»?

§ 2.

От прошедшего дождя не осталось и следа. Разговорчивый шофер Петро сказал, что в поле уже работают комбайны. Всю дорогу он объяснял, чьи проезжаем поля и какие на них ожидаются урожаи.

— Откуда вы все это знаете? — недоверчиво спросил я.

— Мы с Георгием Ивановичем поля соседей знаем. По нескольку раз в год объезды делаем, чтоб чувствовать локоть соседа. А вот и наши поля начинаются...

Справа от дороги — ажурная арка: «Бейсуг» — колхоз высокой культуры земледелия». Арка эта возвышается над неоглядным разливом пшеничного поля — без единого сорняка, даже взгляду не за что зацепиться. Петро косил глазами в ту сторону, куда глядел я, видно, старался угадать, как оценю это поле. Впереди показалось каменное здание.

— Это мельница. От старой Бриньковской осталась. Она на отшибе, а сейчас сама станица начнется.
Машина круто свернула с трассы направо, и за густыми яблоневыми зарослями открылась широкая станичная улица...

— Красная улица,— комментировал Петро. Ну, конечно, же, все главные улицы городов и станиц Кубани — Красные!
Добротные бело-голубые, бело-зеленые, бело-розовые дома с большими окнами в красиво расписанных наличниках и ставнях окружены раскидистыми яблонями, грушами, абрикосами, а в глубине дворов — летние домики, гаражи с асфальтированными подъездами.

— Неужели в станице столько машин? — удивился я.

— Модно стало строить дома с гаражами. В надежде на скорое приобретение, да и гости ведь могут приехать на своей машине.
Контору я угадал по вывескам: в двухэтажном доме размещены и сельсовет, и почта, и колхозные службы. Дом построен, видимо, совсем недавно — его окружают молоденькие деревца. Зато вся площадь перед ним усеяна белыми, желтыми, красными розами — такую роскошь в колхозах можно встретить только на Кубани. Петро развернул машину на стоянке у розария и вылез вместе со мной, чтобы проводить меня к председателю.

— А у него, вижу, гости есть,— указал кивком головы на светлую машину.
Поднялись на второй этаж. Вошли в просторный светлый кабинет. За массивным столом — круглолицый подвижный мужчина с солидной лысиной, и узкими проницательными глазами. Это и был Лопатченко. Понимающей улыбкой при рукопожатии он сразу дал мне понять, что хорошо осведомлен о цели моего приезда.

— Знакомьтесь,— сказал он, указав на богатырского сложения мужчину, сидевшего против него, - это наш гость из Ейского района, председатель колхоза «Родина» Егор Серафимович Кротко. Заинтересовался нашим поливным пастбищем. Придется показать ему хозяйство. Хотите с нами? Думаю, не помешает одно другому.

§ 3.

Когда уселись в машину, Лопатченко обернулся к гостю:

— А чего это вы к нам-то? Мы еще далеко не лучшие в крае.

— Зато вы еще не избалованы вниманием, - не без лукавства ответил ейский председатель. — В те показательные хозяйства едут делегация за делегацией. Уж дело-то в экскурсию превратили. А мне надо внимательно осмотреть, побеседовать по душам, посоветоваться.

— У показательных, наверно, тоже с этого начиналось,— стреляя глазами в мою сторону, весело продолжал Лопатченко.— И нас испортить хотите?

— Если с нас такое дело начнется, — смеясь ответил кратко,— желаем вам, Георгий Иванович, успеха и дальнейшего процветания!
Мы подъезжали к пастбищу со стороны, где шел полив. Ейский председатель залюбовался зеленым раздольем, он даже высунулся из машины.

— Разве у вас тут дождя не было? — не отрывая взгляда от поливного агрегата, спросил он.

— Как же! И тут был дождь. Только мы на него внимания не обращаем. В поливном земледелии дождю доверяться не следует. Дождь только расхолаживает людей. Чтоб нашу норму влаги дать земле, дождю придется неделю лить.
Слева от полевой дороги, по которой мы ехали, вдруг выросла стена густой зелени. Лопатченко велел остановиться.

— Узнаете богатыря? — радостно сверкая глазами, спросил он.

— Овес? — недоуменно ответил Кротко.— Но почему до сих пор зеленый? Удивительно. Мы овес давно убрали.

— А это такой сорт особый: овес зеленый. Только на зеленую массу. Зеленое золото! Обломные урожаи!

— Ни у кого в округе не видел такого,— признался Кротко. — Вы первые, наверно, за него взялись? Где взяли?

— А мы за многие дела первые беремся, — Лопатченко озорно повел глазами по сторонам.— Кто за границу камыш поставлять взялся? Бриньковцы! Кто пожалел редких уток и стал их выращивать, когда все от них отказались? Бриньковцы! Даже во вновь открытый в Приморско-Ахтарске вытрезвитель, — Лопатченко заговорил вдруг доверительно тихо и насмешливо, - первым попал житель Бриньковской!

Неожиданная концовка тирады председателя рассмешила нас, а у самого Георгия Ивановича улыбались только глаза — проницательные, изучающие, но добрые. И я невольно вспомнил слова секретаря райкома о тяге Лопатченко к доброй шутке.
Гость из Ейска смеялся, а глаз с зеленого овса не сводил.

— Имеем желание быть вторыми,— приурочил он свою просьбу к доброму настроению хозяина. Килограммчиков на сто могу рассчитывать?
Лопатченко посмотрел на просителя снизу вверх, этот взгляд был, видимо, настолько красноречив, что гость любезно склонился к председателю «Бейсуга» и доверительно сказал:

— Оправдаем доверие, вернем с процентами!

— А вы знаете, с какого количества начинали мы? С килограмма. В институте выпросили. В портфеле привезли.— Заметив смущение гостя, весело заключил: — А вам дадим и мешочек, мы добрые!
Невысокий, но солидный Лопатченко, освещенный ярким летним солнцем на фоне зеленого овса, поднявшегося выше поднятых рук, выглядел в тот момент самым счастливым человеком на свете, способным помочь каждому, кто попросит его. «Счастливый человек» снял с головы ажурную капроновую шляпу, вытер вспотевшую лысину и насмешливо сказал гостю-богатырю:

— Только запомни: поливать да поливать его надо! На дождь не надеяться! А теперь поедем в наш коровий санаторий...

§ 4.

Коров загоняли на дойку. Они нехотя отрывались от сочной травы и лениво плелись к новеньким корпусам летней фермы.
У входа в коровник Лопатченко остановился.

— Учти, между прочим, такую деталь: первое время, когда выгонишь коров даже на самую что ни на есть сочную траву, надои у тебя упадут. Дело в том, что на стойловом содержании коровы избалованы готовым кормом, к лугу трудно привыкают, им тут ведь надо прилагать усилия — щипать траву да еще и выбирать, какую лучше сорвать. Ученые рекомендуют приучать к пастбищу молодняк. Пусть с малолетства, так сказать, привыкают к подножному корму.

— Вот с таких деталей и начинается передача опыта,— благодарно ответил Егор Серафимович Кротко.
Мы вошли в коровник. Тонкий звон молока о подойники вместе с тихим хрустом сочных кукурузных бодылок успокаивающе поднимался над длинными ровными рядами кормушек, к которым приникли отдыхающие здесь от жары коровы. Только редкие остерегающие возгласы доярок нарушали размеренность звуков этого храма молока. Доярки заметили наш приход, косили глазами.

— Георгий Иванович! — крикнула молодая доярка.— Вы бы нам тут еще вентиляторы установили, такие, как в бригадных столовых, а?

— Во! Слыхали? — обернулся к нам Лопатченко. — Оказывается, санаторий еще недоукомплектован. — И громко доярке: — Крылья — это не проблема! Вот как смонтировать подачу вам на рабочие места газированной воды и мороженого — ума не приложу! — И хихикнул только для нас, идущих рядом с ним.

Мы уже выходили из коровника, а доярки все еще хохотали над подругой, которой председатель пообещал мороженое и газводу...

— Вы, наверное, из деликатности не спрашиваете меня о механической дойке, — обратился ко мне Лопатченко. — Не подумайте, что мы придерживаемся отсталых взглядов на этот счет. Совсем наоборот. Считаем, что механизмы для доения весьма несовершенны. Они пока не дают возможности учесть надой от отдельной коровы, а значит, и не дают представления о ее возможностях, о ее здоровье. Труд доярок по сути обезличен. Мы сейчас держим связь с одним работником проектного института, он работает над многообещающей конструкцией, в которой будут учтены все наши требования. А в Ленинградском сельхозинституте оканчивает аспирантуру наш зоотехник Вера Григорьевна Глущенко, она будет защищать кандидатскую по теме «Селекция черно-пестрого скота по пригодности к машинному доению» ...

— Вернется ли она после северной столицы в Бриньковскую? — выразил сомнение Егор Серафимович.

— Будем стараться завлечь перспективой. Одним словом, мы за такое передовое, которое не только в газетах и книжках расписать можно, но и в жизни утвердить прочно и надолго. Я однажды ездил к одним прославленным... Сто коров на одну доярку! Приехал, спрашиваю: сколько даете комбикормов и какие надои? Что бы вы думали? Четыре килограмма комбикорма на голову, а надои по три с половиной тысячи... Да вы, говорю, преступное дело делаете. Мы только свиньям столько комбикорма дать можем, а коровам никогда столько не давали, но по пять тысяч молока получаем. Лопатченко даже покрутил головой:

— Нет, от такой механической липы избави нас бог, как говорится. Подождем лучших времен, лучших конструкций. А пока живем. В доярках нужды не ощущаем. Недавно пришла женщина проситься в доярки, а мы отказали. Даже на пенсию не спешат уходить, зарабатывают хорошо, условия труда приличные.

— Да уж куда приличнее,— вставил с улыбкой Егор Серафимович Кротко,— если о вентиляторах мечтают! А у нас с рабочей силой плохо. Пенсионеров почти столько же, сколько работающих. В одном этом году провожаем на отдых пятьдесят человек, а школьников остается в колхозе только девять.

— Вообще-то и у нас трудно с этим делом. Средний возраст работающих пятьдесят три года. Как раз то самое поколение, на долю которого и война выпала, и послевоенные трудности. Закаленная гвардия, одним словом! Пока вроде справляемся со всеми делами, но секретарь парткома Зайцев уже волнуется, выкладки на бумаге делает, на будущее прикидывает. Это проблема, которая не одних нас касается...

— Долго вы строили эти летние корпуса? — спросил Кротко.

— Такие вещи долго строить нельзя,— Лопатченко жестом пригласил нас сесть за столик под навесом.— Нас даже морозы не остановили. Договорились мы с МСО делать монтировку и сварку опор в феврале, не думал никто, что грунт на полметра промерзнет, а он промерз, бедолага! Экскаваторы не смогли работать, решили рыть ямки для опор вручную — ломами, кирками. Узнал об этом бригадир МСО — обрадовался: не придется ему спешить с присылкой сварщиков. Думал, что вручную мы месяц проковыряемся. А мы за день все сто четыре ямки вырыли!

— Ну, у нас такого штурма не получится,— думая о своем, сказал Егор Серафимович.

— Все сделать можно — было бы только горячее желание. А без желания и начинать не стоит. — Лопатченко сказал это убежденно, даже как-то строго. — Надо, чтобы люди поняли пользу дела...

§ 5.

Проводив гостя, мы вернулись с Георгием Ивановичем на исходные, так сказать, позиции — в его кабинет. Зазвонил телефон.

— Ты зайди, зайди сейчас, Тарасыч,— бросая на меня улыбчивые взгляды, говорил кому-то Лопатченко.— Взаимный интерес, да, да...
Положив трубку, пояснил:

— Сейчас председатель Совета пожалует. Ранюк Александр Тарасович.
Вскоре дверь кабинета открыл высокий, поджарый, неторопливый в движениях мужчина, одетый в простенькую летнюю рубашку. Представился, пожал мне руку и сел напротив. Склонился к столу, теребя ежик светлых, коротко стриженных волос. Узнав о цели моего приезда, сдержанно, но учтиво сказал, что будет очень рад помочь, чем сможет, хотя никакой радости в выражении его лица я не разглядел.

— Ну что ж, Тарасыч,— предложил Лопатченко,— давай начнем знакомить товарища с историей, а?

— Давайте с истории...

— Надо выбрать день, когда можно будет показать фильм о знаменитом колхозе имени Тамаровского. Колхоз этот потом влился в наш,

— пояснил мне Лопатченко. — Теперь там у нас четвертая бригада, или, как теперь модно стало говорить, четвертое отделение.
Пока мы с Лопатченко беседовали, в кабинет без стука входили колхозники с бумагами, они молча протягивали их председателю колхоза, тот быстро пробежав листки глазами, подписывал молча или так же молча возвращал, выразительно помахав головой или указав пальцем на какую-то цифру в бумаге, а беседы с нами не прерывал.

— Вы не удивляйтесь, что люди идут без стука,— заметил Лопатченко,— считаю, что человек не должен ждать целыми часами минутную подпись. У меня специальных часов приема не установлено, за это меня районные руководители поругивают, но я нашел себе солидного защитника в лице товарища Орджоникидзе... Лопатченко вынул из бокового кармана блокнотик и прочел:

— «Ко мне всегда, в любой час каждый может и должен прийти и сказать о своих заботах и трудностях, поделиться своей радостью». Говорят, на двери его кабинета висела табличка: «Прием Орджоникидзе всегда. Можно домой»... Вот пусть Ранюк скажет, можно ли в сельских условиях городскую бюрократию разводить? Он ведь тоже без графика работает. Да и как его работу в рамки вставишь, если он иногда ночь не спит — усмиряет какого-нибудь разбушевавшегося фантомаса? Разве откажешь плачущей беззащитной женщине? Мы ведь с ним тут... да вот еще комиссар,— Лопатченко протянул руку в сторону входившего секретаря парткома Зайцева. — Мы тут иногда и в роли судьи, и прокурора, и адвоката, и милиции... "

— В роли нянек чаще всего,— бодрым баском включился в разговор Зайцев, пожимая мне руку.

— Николай Григорьевич,— обратился Лопатченко к Зайцеву,— позвони, пожалуйста, в рыбное хозяйство, Джеусу. Он обещал нам комнатку в гостинице. А мы тут еще побеседуем!

§ 6.

Меня «расквартировали» в свободном домике рыбного хозяйства — на окраине станицы.
Пришедший ко мне на другой день Александр Тарасович Ранюк рассказал, что отсюда зачиналась старая Бриньковская.

— Этот участок земли у лимана был когда-то живописным островком. Он очень удобно возвышался над окрестными плавнями, чем и привлек внимание не только первых поселенцев, но и русского командования, строившего по берегу Азовского моря оборонительную линию. Ранюк повел меня по поселку рыбного хозяйства на самую высокую точку бывшего острова.

— Видите? Отсюда хорошо видно в сторону станицы Ольгинской, где был построен кордон. А сюда, на север, еще лучше все просматривается до самой кручи, там начинается нынешний Каневской район. На круче и здесь были поставлены вышки сторожевые...
Ранюк сделал паузу, пытливо заглянул мне в глаза:

— Вы знаете, что я пишу историю станицы? Ну так вот... Я уверен, на этом месте, где мы с вами сейчас стоим, стоял когда-то Суворов, объезжавший эти места. Он и выбрал этот островок. «Сие урочище прекрасно!» — сказал он... Мог он так сказать?

— Мог,— ответил я,— только, пожалуй, в начало фразы стоит включить его излюбленное «помилуй бог»... «Помилуй бог, сие урочище прекрасно!»

— В 1783 году,— продолжал Ранюк,— в этом курене остановился заболевший в походе генерал Бринкин. Здесь он умер и похоронен на острове, а фамилия его так и приросла к рыбацкому поселению. Весной 1855 года, сто двадцать лет назад, царь утвердил решение военного совета об объединении поселений у лимана Бейсуг в казачью станицу Бриньковскую... Промышляли станичники в основном рыбой и дичью, всего этого было тут предостаточно. Даже когда на богатых окрестных землях успешно развилось хлебопашество, рыбный и охотничий промыслы предпочитались многими казачьими семьями. Иные даже сдавали свои земельные наделы в аренду, а за судака и тарань они выменивали себе все, что нужно в хозяйстве. Все это написано в моей рукописи очень подробно, в плане беллетристики...

— А в каком состоянии ваша рукопись? — заинтересовался я.

— В лежачем,— улыбнулся Ранюк,— лежит в моем письменном столе.

— А чего вы не пошлете ее в журнал или в издательство?

— Хватит с меня,— грустно улыбнулся он.— Однажды я имел несчастье связаться с изобретением. — И поведал печальную историю своих мытарств с изобретенным им сельскохозяйственным агрегатом.
В 1950 году сотрудником районной газеты Ранюк присутствовал на совещании, где очень остро встал вопрос об эффективности удобрений. Нужна была машина типа сеялки, которая вносила бы удобрения на заданную глубину. Ранюк вдруг загорелся идеей создания такого агрегата. Исчертил гору бумаги, все выходные проводил за конструированием деревянного образца. Потом показал свой макет механизаторам. Они увлеклись, помогли соорудить образец в металле. Помог ему и райком партии, представив изобретателя ученому совету... Когда Ранюк получил известие из столицы, что принято решение о выпуске экспериментального образца, вместе с ним радовались все, кто так или иначе помог ему. А по том... потом дело пошло на затяжку. Выпуск откладывался. За это время кто-то предложил агрегат более совершенной конструкции.

— Я не знаю даже, как назвать то чувство, которое тогда испытал. Ведь в общем-то изобретение мое дало пользу, если другой довел его до производства, но почему совсем отверг мое имя? Это ведь так оскорбительно! С тех пор дальше райгазеты трудов своих не предлагаю. А историю станицы в единственном экземпляре оставлю для своих станичников.
Александр Тарасович рассказывал все это, блуждая взглядом по сторонам, словно боясь встретить в моих глазах непонимание или равнодушие. Мне же было легко следить за сменой выражений на его разволнованном лице: то обиженная гордость непривычно сдвигала его белесые брови, то искреннее недоумение пряталось в горькой улыбке.

— Так что еще раз переживать за судьбу своих трудов не имею желания. Интересной работы у меня и без того хоть отбавляй...
Только теперь с открытой улыбкой он заглянул мне в глаза. И мне понятным стало то равнодушие, с которым Ранюк разговаривал со мной при первой встрече...

§ 7.

К давней истории станицы в разговорах с Ранюком я больше не возвращался. Пополнил мои сведения о Бриньковской писатель Павел Иншаков. Он, оказывается, когда-то жил в этой станице. Узнав, что пишу о людях «Бейсуга», Иншаков с удовольствием поделился своими воспоминаниями...

— Мне было лет двенадцать, когда я попал в Бриньковскую со своим отцом. Гонимые голодом двадцатого года, мы приехали в эту богатую станицу, как в рай... Жил я там только год, но многое хорошо запомнил. Станица делилась на старую и новую. Старая часть — это бывшие рыбацкие урочища вдоль гирла реки Бейсуг и вдоль плавней. Там была и своя небольшая церквушка. Новая Бриньковская тянулась вдоль обрывистого берега лимана. Тут была громадная каменная церковь, ее колокольню видно было за много верст... На буграх стояло два ветряка, а но дороге на Ольгинскую — мельница-вальцовка богача Демида Хорошилова. Сюда везли па помол зерно со всех окрестных хуторов и станиц.

Весь двадцатый год в Бриньковской еще действовал ревком, наделенный особыми полномочиями и правами. Его возглавлял казак-фронтовик Родион Васильевич Ермак из Стальной дивизии Жлобы. В плавнях еще скрывались банды, но открытых нападений на станицу я не помню. В памяти сохранилось как яркое событие того года — налет саранчи на поля. Помню, Ермак мобилизовал все население. Огромная толпа вышла за станицу. Ермак скомандовал: «Подымайте как можно больше шуму, стучите в ведра, кричите, свистите, да погромче!» Степная тишина была взорвана необыкновенным шумом и треском. Спугнутая туча саранчи отлетела версты на три и снова опустилась на ноле... Раньше я и представить себе не мог такой массы саранчи. Она облепила все стебли. Слышался только тихий хруст. Мы стряхивали ее на землю, топтали ногами, сметали в вырытые ямы и засыпали землей. Сколько мы уничтожили тогда этой противной хрустящей пакости, представить невозможно...

А Бриньковская изменилась за полвека так, что ее теперь не узнать. Уже нет ни плетней с глиняными горшками на кольях, ни базков для личного скота. Нарядные дома повсюду, в палисадниках — цветы. Из окон домов музыка слышится. Для детей музыкальная школа открыта. А в Доме культуры ты еще не был? Дворец такой сооружен! Говорят, когда открывали, даже старушки пришли поглазеть. Одна как подняла глаза на люстру, так и ахнула: лучше, чем в церкви, говорит... Георгий Иванович Лопатченко — человек мудрый. Он и от специализации не отказывается, но и все делает для того, чтобы хозяйство было многоотраслевым. У него и урожаи хорошие, и животноводство передовое, доходное, и сады с бахчами прибыль дают. Да что я рассказываю тебе, ты сам все это увидишь, если поживешь в колхозе. Одним словом, для блага народа коммунист Лопатченко трудится.

— Красоту тех мест нельзя представить себе без лимана,— заключил свои воспоминания Иншаков.— Как-нибудь перед зорькой постарайся на лодке выйти в лиман подальше от берегов... Потрясающее зрелище!

§ 8.

В один из вечеров за мной заехали Лопатченко и Зайцев, чтобы показать мне обещанный фильм о колхозе имени Тамаровского. Эту действительно историческую ленту в колхозе очень берегут, показывают теперь только в исключительных случаях, и потому, когда в хуторе прослышат о ее просмотре, в Дом культуры сбегаются все. Фильм отснят в 1948 году, называется он — «Колхоз-миллионер». Все эти сведения сообщил мне Николай Григорьевич Зайцев еще по дороге к Дому культуры, а перед началом сеанса поведал и раннюю историю колхоза.

Здесь, на берегу Бейсугского лимана, когда-то имел 200 гектаров земли помещик Жиленков. Землю обрабатывали, конечно, батраки. В 1921 году они на усадьбе сбежавшего помещика организовали коммуну «Красный боец». В распоряжении коммунаров оказалось две лошади, четыре рабочих вола, три коровы, два плуга, сеялка, две жатки и две бороны. Это было первое коллективное хозяйство на Кубани... В 1924 году коммуна получила трактор, в нее влились еще две маленькие соседние коммуны, а в 1934 году хозяйство перешло на устав сельхозартели. Хозяйством бессменно руководил Петр Степанович Тамаровский, партизан гражданской войны, коммунист. Он был избран депутатом Верховного Совета СССР и награжден орденом Ленина — его хозяйство славилось трудовыми успехами далеко за пределами Кубани, достаточно сказать, что доходность колхоза выросла в три раза! Тамаровский умер в 1946 году. В 1948 году колхоз имени Тамаровского добился миллионного дохода.

Когда в зале погас свет, на экране появилась панорама хутора над лиманом... Стадо коров пасется в степи, пшеничное поле обходят бригадиры. А вот и уборка хлеба. Полуторки везут зерно на ток, колхозницы сортируют пшеницу. На току еще главенствует, конечно, деревянная лопата.

— Люблю этот фильм,— шепчет Лопатченко. — Есть с чем сравнить...
Вскоре на экране возникли кадры, показывающие зарядку малышей в детском саду колхоза. Слышу сзади голос: «Иван, да ведь это ты в первом ряду стоишь, штаны поддергиваешь». И — веселый смех.

— Слышите? — комментирует Георгий Иванович. — Участники фильма забавляются. У них теперь свои детки зарядку делают.
Фильм комментировался не только председателем — в зале то тут, то там — перекличка, шутки, смех...

Может быть, впервые в жизни меня не возмущали разговоры во время сеанса, наоборот, я ловил каждое слово, старался запомнить имена и фамилии. Но больше всего меня трогало отношение Лопатченко ко всему, что показывали на экране, его почти наивное восхищение людьми, которых он видит уже много раз. И потом я не раз буду убеждаться в том, что Лопатченко может искренне восхищаться успехами других, а такая черта характера не так уж часто встречается...

— Вот ищем операторов, которые смогли бы теперешний колхозный быт показать, — говорил мне на обратном пути из Тамаровского секретарь парткома Зайцев. — И показать есть что. И те ребятишки, что зарядку в детсадике делали, теперь замечательными специалистами стали во всех отраслях хозяйства.

— Да, надо, надо новый фильм сделать,— отозвался Лопатченко. — Лучшего агитатора и пропагандиста для наших людей и придумать трудно. Ищи, Зайцев, киношников. Дело стоящее.

§ 9.

Был поздний вечер. Кабинет председателя покидали задержавшиеся после наряда специалисты. Лопатченко подписал последнюю бумагу и устало откинулся на спинку стула.
Потом встал, прошелся по кабинету, думая о чем-то своем, — мне даже показалось, что он забыл о моем присутствии.

— Вот вы просите рассказывать подробно и откровенно, — вдруг заговорил он с ноткой недовольства. — Но ведь вам, пишущей братии, всего говорить-то нельзя. Выставляете на всеобщее обозрение самые тайные мысли...

— А что, те мысли — плохие?

— Да нет, вполне приличные мысли, — принимая шутку, улыбнулся Лопатченко.— Только не все бывает нужно доверять бумаге. Вот, например, я очень не хотел идти в этот колхоз председателем. Как вы об этом напишете? И — стоит ли писать?

— Прежде надо узнать, почему не хотел?

— А-а, в том-то и секрет... Как раз этого-то я и не хотел рассказывать. Хотя что ж... прошло уже тому тринадцать лет. Может быть, другим будет полезно узнать о таком?

И Георгий Иванович поведал мне поучительнейшую историю его предшественника Клиневского.
Лопатченко работал тогда начальником райсельхозинспекции. В феврале 1961 года его вызвали в райком и сказали, что он включен в весьма представительную комиссию по расследованию злоупотреблений председателя колхоза Клиневского, в станице Вриньковской.

— Каких злоупотреблений? — удивился Лопатченко. — Клиневский — честнейший человек! И работник отличный. Он первый в районе начал сеять безостую пшеницу, его колхоз собирает самые высокие урожаи!

— Вот вам и честнейший. А на него масса жалоб: творит беззаконие, груб с людьми. Одному механизатору вместо ответа дулю показал.
Перед отчетно-выборным собранием в колхозе три дня работала представительная комиссия (в нее входил даже прокурор!), но никаких грубых нарушений в деятельности Клиневского не нашла. В протоколе было записано только незаконное изъятие в пользу колхоза накошенных в плавнях кормов. И — вывод: к снятию с работы нет никаких оснований.

А из разговоров с коммунистами Лопатченко узнал: Клиневский потерял авторитет на «сумках». Не только отбирал накошенный в плавнях корм в пользу колхоза, но и к автобусу сам приходил, чтоб проверять, не везут ли люди в сумках колхозные семечки или кукурузу. А тут еще сгоряча механизатору дулю показал. С этого и загорелся сыр-бор...

На собрании раздавались крики о грубости председателя, о его неумении руководить, но за всем этим чувствовались обиженные "самолюбия" и личные претензии.

Прокурор и представитель райкома пробовали успокоить людей, но те из колхозников, кто мог бы поддержать Клиневского, почему-то промолчали — видимо, неписаные законы круговой поруки в тот момент оказались сильнее рассудка.
Член комиссии Лопатченко, сидевший в президиуме, до самого последнего момента даже подумать не мог, что всего через какой-то час окажется председателем вместо Клиневского.

Когда представитель райкома предложил — в связи с чрезвычайными обстоятельствами — его кандидатуру, Лопатченко стал отказываться. И не только потому, что все случилось так неожиданно,— его пугала мысль, справится ли он после такого требовательного и опытного руководителя, каким был Клиневский. Да и просто неудобно было садиться на «живое место», в обиду такому хорошему человеку. Только сам Клиневский сломил сопротивление Лопатченко...

При таких необычных обстоятельствах и стал Лопатченко председателем колхоза в Бриньковской. А когда принял колхоз и стал сдавать дела райсельхозинспекции, то был приятно удивлен и обрадован: пост свой он передавал в руки Клиневского! Не дали в обиду человека!

— Вот такие бывают в жизни метаморфозы,— раздумчиво заключил свой рассказ Лопатченко.

— Но ведь и вы, я думаю, Георгий Иванович, не позволяете тащить колхозное добро?

— Конечно же, нет! — воскликнул он. — И взыскиваем даже строже, чем Клиневский! Но все дело в том, что сейчас следит и взыскивает сам коллектив, а у Клиневского получалось, будто одному ему все это было нужно. Вот ведь на чем «погорел» замечательный человек! Поистине прав был один великий, сказавший, что любая добродетель при прямолинейном продолжении может превратиться в свою противоположность.

— Тринадцать лет на посту председателя многому меня научили, — продолжал Георгий Иванович. — За эти годы я успел полюбить и хозяйство, и людей... Когда на зорьке хожу по полям, мне кажется, что я всю жизнь жил только тут, на благодатной земле у лимана. А когда иду мимо Дворца культуры, то всякий раз вспоминаю Клиневского. Он, когда прощался со мною, попросил строить Дворец культуры именно на этом месте. Казалось бы, чего ему об этом думать, когда покидает станицу, а это, оказывается, было его мечтой... Мы выполнили его просьбу. Кстати, случайное, но очень знаменательное для меня совпадение: в 1943 году я освобождал Бриньковскую, даже ночевал здесь... В скольких станицах за войну побывать пришлось, где только не коротали мы тогда фронтовые ночи! Но разве могла мне тогда прийти в голову мысль, что в этой самой Бриньковской мне придется жить и даже председательствовать! Ведь я тогда мечтал о возвращении в свою Камышеватку, куда потом и вернулся. И вот... живу здесь, и дом мне колхоз поставил на том самом месте, где стояла хатка-развалюшка, в которой когда-то ночевал. И стала мне станица роднее родной. Лопатченко подошел к окну, постоял молча, вглядываясь в огоньки, мерцавшие над станицей.

— Во время войны в Бриньковской люди пострадали так, как, пожалуй, ни в одной станице края. Но об этом лучше меня вам расскажет Ранюк. У него даже архивные материалы собраны. Пойдемте к нему, он еще сидит в Совете. Недавно звонил.

§ 10.

В номере за 1 октября 1944 года газета «Колхозный ударник» писала:
«То, что произошло в станице Бриньковской нашего района, не поддается описанию. Кровь стынет в жилах, когда представишь жуткую картину чудовищной расправы немецких погромщиков над населением станицы Бриньковской... Захватив станицу, немцы оцепили ее со всех сторон. Ни один человек не мог показаться на улице. Марфа Бутко, 48 лет, возвращалась со степи в станицу. Немецкий танкист направил свой танк на женщину и в упор расстрелял ее из пулемета.

Колхозник Ефим Николаевич Черник, 60 лет, спасал в своем доме восемь раненых бойцов. Их обнаружили, и они тут же были расстреляны. Старика Черника изверги вывели во двор и уничтожили на глазах у семьи. 75-летняя колхозница Цилинская Екатерина Васильевна за то, что прятала раненых бойцов, тоже была расстреляна. Тринадцатилетний Ваня Никонов перебегал от соседей к своему дому. Его заметили немцы, схватили, подвергли мучительным пыткам, после чего расстреляли.

Жена рабочего госмельницы Елена Строцкая, 30 лет, была схвачена и вместе с четырехлетним сыном расстреляна немецкими офицерами.

Жертвами кровавой расправы стали также колхозники Авраменко Тимофей, 30 лет, Пилипенко Степан, 29 лет, и многие другие.
В пяти местах немцы организовали сожжение бриньковчан: в сарае колхозника Авраменко Семена Петровича, в двух колхозных сараях, в помещении рыбцеха, на ветряной мельнице.

Людей ловили на улицах, выталкивали из домов, сажали на машины и везли к месту казни. Гнали пешком по нескольку человек, подгоняя прикладами. Стоны и крики стояли над станицей. В сарай колхозника Авраменко С. П. согнали до 50 человек. Потом бросили в сарай ведро с бензином и подожгли. Вопли и крики доносились оттуда. Некоторым удалось выбраться через крышу и выбежать на улицу, но их тут же расстреливали. Такая же участь несчастных была и в остальных четырех местах. На ветряную мельницу немцы свезли до 90 человек. Облитый бензином ветряк был подожжен. Люди сгорели вместе с бревнами ветряка.

Чудовищным пыткам подверглись бойцы и командиры Красной Армии. Их вывезли к птичнику колхоза имени Калинина. Там им выворачивали руки, выкалывали глаза, вырезали на лбу звезды, разбивали прикладами головы. В числе замученных были две медицинские сестры. Гитлеровцы отрезали им груди, вырезали языки и разорвали рты. Такова история того страшного дня, именуемого бриньковчанами «кровавым воскресеньем».

— Всего в станице — рассказал Ранюк,— погибло более тысячи человек. В одном рыбцехе несколько сот наших новобранцев расстреляно. Не успели, бедные, даже форму красноармейскую надеть. Примитивные захоронения тех лет обнаруживаются до сих пор. В 1972 году мы копали котлован для строительства тира и наткнулись на кости. Оказалось, братская могила советских солдат. Решили перезахоронить в парке, у памятника. Шестнадцать гробов несли по станице. Из воинской части приезжали на похороны. Салютовали, как положено... И вот совсем недавно узнал я еще об одной братской могиле... Отмеряли мы для застройки одну усадьбу, а от нее люди отказываются. В чем дело? Оказывается, кто-то вспомнил, что где-то здесь должна быть братская могила. Теперь ведем поиски.
В тот вечер мы долго засиделись в стансовете. Ранюк показал трогательную переписку с женой Героя Советского Союза майора Шарова" Ивана Алексеевича, погибшего в боях за Бриньковскую.

Бесстрашный майор в самую критическую минуту боя подбежал к вражескому танку и бросил в открытый люк гранату. Экипаж фашистского танка был уничтожен, но в последние секунды враги успели ранить майора. Захваченного в плен, полуживого советского офицера гитлеровцы замучили на глазах жителей станицы...

— Станица может гордиться и своим Героем Советского Союза, уроженцем Бриньковской. Его имя теперь известно всему миру — Бахчиванджи Григорий Яковлевич. — Ранюк достал из сейфа папку и бережно открыл ее. — Вот тут целая эпопея... Очень нелегко нам было доказать, что летчик-испытатель Бахчиванджи родился и учился в нашей станице. Нашлись бойкие журналисты, не будем их называть, которые доказывали, что Бахчиванджи родился в Жданове. А у нас и до сего дня живет и работает человек, который учился вместе с Бахчиванджи. Правда, тогда в станице семью Бахчиванджи больше знали по кличке — «Садовники». Гришу Садовника многие помнили как бойкого хлопца, любившего плавать по лиману на лодке.

Началось с шаткого предположения, а потом и документы отыскали. Можно себе представить, каким огромным торжеством для Ранюка и для всей станицы было установление бронзового памятника Герою-станичнику перед фасадом здания станичной школы!

В папке я увидел запись речи Лопатченко, произнесенной им на открытии памятника. «15 мая 1942 года, — говорил Лопатченко, — Григорий Яковлевич Бахчиванджи совершил свой героический полет на первом в мире самолете-ракете, тем самым открыв путь в новое, неизведанное... Вся суть величия подвига Григория Яковлевича показана нам словами первого в мире космонавта Юрия Алексеевича Гагарина, который сказал, что без полета Бахчиванджи был бы невозможен полет в космос...»

Я просматривал папки с документами, читал письма, обращенные к председателю стансовета по самым различным вопросам, и думал о том, сколько в наших селах и станицах живет вот таких горячих, неуемных людей, кропотливо собирающих по кусочку, по зернышку яркую, правдивую историю своего народа! И ведь что примечательно в их деятельности: не для себя лично собирают они ценные документы эпохи, а для людей, всегда нуждающихся в обращении к памяти прежних поколений. Ведь вот и я пришел к Ранюку как к источнику интересных сведений о станице, сведений, которых ни у кого больше нет...

Лопатченко уже давно ушел, оставив нас «наедине с историей», как шутливо выразился он на прощание, а Ранюк все больше увлекал меня своими рассказами.

— Разные, конечно, жили и живут в станице люди... Во время войны находились и пособники врагов. И до сих пор у честных колхозников прорывается злость к тем, кто хоть и отбыл наказание, но не прощен за свои злодеяния в душе... Как-то пришел ко мне в стансовет старик. Все сапоги и коленки в грязи, упал, знать, когда шел по околице. Я узнал этого старика сразу: станичным атаманом у немцев был... Он, конечно же, в те времена выгнал бы меня, осмелься я к нему в таком виде прийти. Но я себя сдержал... Садись, говорю, коли пришел. А он: по стою у двери, грязный я. И смотрит подобострастно, чует, что хоть я и представитель справедливой власти, но по человечески презираю его. Дал я ему справку, а у самого давление поднялось. Таблетку искать пришлось, когда он ушел...

— И Ранюк принялся возбужденно приглаживать свой светлый, коротко стриженный чуб...

§ 11.

В жаркий полдень мы с Лопатченко сели в лесополосе передохнуть от зноя. Я все еще любовался полем, работой комбайнов, от которых мы только что ушли, а Георгий Иванович продолжал что-то высчитывать в уме, нашептывая трехзначные цифры.
Уже несколько дней я пробовал выяснить, какой урожай выращен в колхозе, но Георгий Иванович все улыбался в ответ и переводил разговор на другую тему, что ему сделать было совсем легко, так как его "всегда окружают люди и отвлекают самыми разными вопросами. На этот раз мы были одни, и я решился повторить свой вопрос.

— Вырастили? — с усмешкой переспросил он. — По ладошкину подсчету намного больше, чем идет в бункер, и еще больше, чем возим на ток.

— Что за ладошкин подсчет? — недоуменно спросил я.

— Это я от стариков такую байку слышал... Горожанин к мужику в поле пришел, сорвал колосок, потер его в ладошках, сдунул остья и сосчитал зерна... Ого, говорит, много хлеба соберешь, отец! Я, говорит, двадцать одно зерно насчитал в одном колоске! А мужик взял ладошку горожанина в свою корявую руку и говорит: это по твоему ладошкину подсчету много. А я каждый колосок в ладошку собирать не стану. Сколько я соберу — вот как считать надо: ветер грозовой налетит — одно зерно из колоска долой, в покос еще одно выбью, копнить буду — еще одно уроню, а там при перевозке на ток, глядишь, по одному собью... Вот теперь, пожалуй, осталось столько, сколько ко мне в мешки попадет... И ловко бросил себе в рот оставшиеся зерна...

Весь этот рассказ Лопатченко сопровождал соответствующими жестами и, когда показал, как аппетитно тот мужик расправился с оставшимися зернами, весело рассмеялся...

— А если говорить серьезно, — продолжал он, — то, как и во все века, выращивать хлеб все же легче, чем сохранить и убрать его. И чем больше урожай — тем сложнее его убрать. Главное — успеть вовремя, чтобы меньше было потерь. Это вроде наша хлеборобская азбука, но азбука настолько трудная, что даже грамотные и опытные хлеборобы не могут точно попасть в цель в смысле сроков.
Незаметно Лопатченко возвращался от спокойного взгляда в историю вопроса к взволнованному рассуждению о злободневных, насущных проблемах.

— До бесконечности повышать урожайность да же самого лучшего сорта не удастся ни одному ученому, потолок у любого сорта есть. Нам надо научиться как можно меньше терять из того, что выращиваем. А то ведь у нас бывает и так: урожай увеличиваем — и потерь прибавляем. Щедростью природы все еще пользуемся, а пора бы и свою сноровку показать, не рассыпать того, что само в руки дастся. Вон, вон, лихач! Смотрите!

При выезде со стерни на дорогу машина под прыгнула на бороздке, с заднего угла кузова выплеснулось па землю золотое облачко зерна.

— Ах, подлец! — подскочил Лопатченко и кинулся на дорогу, к своему шоферу. — Догони его, отругай от моего имени. Ведь так он половину зерна до тока не довезет!

Вернувшись ко мне, он заговорил уже совсем сердито:

— Вот пока неразрешимая проблема. У нас не хватает колхозных машин на перевозку зерна в уборочную страду, мы вынуждены пользоваться услугами автотранспортных хозяйств. Но шоферы попадаются зачастую вот такие, как этот... Тонно-километры подсчитывают, скоростями гонят себе заработки, а брезентом зерно укрыть, как это положено, ленятся. Мы бы рады без таких «помощников» обойтись, да только машин-то нам не дают. А нам бы еще хоть пяток машин, и мы отказались бы от посторонних на уборке. Но кое-кто считает, что в автохозяйствах машины используются более экономично и выгодно для государства, что у нас они зимой будут стоять. Не знаю, но у меня они не стояли бы, и колхоз — частица государства, а частица эта страдает оттого, что теряет много зерна, а значит — от этого теряет и государство. Вот тут и ломай голову, что правильно и что неверно, что выгодно, а что в ущерб. Только наш колхоз очень хотел бы иметь по больше своего транспорта.

§ 12.

Интересно видеть Лопатченко рассуждающим, сомневающимся.
Когда разговор касается чего-нибудь нового, он сразу может отыскать в своей памяти аналогичное событие в прошлом, мудрое народное присловье по этому поводу — он как бы сразу видит это новое в разных измерениях, в разных плоскостях, сравнивает, взвешивает его и не спешит принять на веру. Человеку, увидевшему председателя «Бейсуга» однажды и успевшему переброситься с ним только не сколькими фразами, может показаться, что Лопатченко из тех, кто вечно чем-то недоволен, с чем-то не согласен. Но уже со второй встречи я понял, что сдержанность в принятии всяких новшеств — глубоко народная черта в характере Георгия Ивановича и, пожалуй, довольно сильная сторона его как руководителя. Его умение всесторонне изучать всякий факт видимо, помогает ему скорее других разглядеть будущий ход развития дела.

Однажды, в час отдыха, он — будто совсем не кстати — сказал:

— Я, наверно, становлюсь отсталым человеком... И отвечая на мой немой вопрос, горячо заговорил:

— Ведь вот сам в свое время ратовал за то, чтобы освободить колхозников от забот с зерном — заменить натуроплату деньгами... И это в общем-то, конечно, прогрессивно. Но... вот это «но» свело до минимума поголовье свиней и птицы в личном пользовании, а это, в свою очередь, ударило по карману тех же тружеников — цены держатся на рынке очень высокие и на птицу, и на свинину. А шашлычок-то научились жарить все, на рынок нести мясо не очень-то торопятся... Вот и получается противоречие роста.

— Когда-то, — продолжал он, — мы агитировали сдавать частных коров колхозу, а теперь и агитировать не надо: никто не хочет с коровами возиться. На всю Бриньковскую тридцать коров осталось у пенсионеров. Вот и подумываю я: не опережаем ли мы естественного хода событий? Ведь когда мы давали человеку зерно, он и в зимнее время полезным трудом был занят. Да и детей своих приучал к физическому труду. А теперь? И отец, и дети все свободное время просиживают перед телевизором. А отец еще и бутылочку, глядишь, посасывает, без отрыва от производства, так сказать...

— Георгий Иванович,— возразил я,— а как же со словами Маркса о том, что самое дорогое у человека — это свободное время?

— Не вижу, что мои слова противоречат Марксу. Да, свободное время для того, кто умеет им пользоваться, большое благо. А у иных наших молодых да и пожилых людей — это выпивка, зрелища да бестолковое фланирование по улицам с транзистором под мышкой. У нас совсем недавно даже руководящий товарищ от избытка свободного времени дурака валять стал... Так мы его рядовым во второе отделение направили. Там, на строительстве механизированного тока, человек совершенно преобразился. Оказывается, труд не только из обезьяны человека сделал, а и заблудшему человеку может человеческий облик вернуть... Между прочим, у Маркса и такие мудрые слова есть: людей надо с детства приучать к производству. Даже двенадцатилетний мальчик должен отдать два часа в день производству. Не ведерко с мусором в ямку отнести, не пол в доме помыть, а участвовать в производстве! А мы семнадцатилетнему парню, окончившему ПТУ, не имеем права трактор доверить!

— Вон пошел старик Онищенко,— Лопатченко кивнул на дорогу,— он в прошлое воскресенье просветил мне этот вопрос как нельзя проще и доступнее... Иду я по улице, а он стоит со своим посохом, к штакетнику привалился. Чего, говорю, один грустишь? Соседи вон уже за праздничным столом песню затягивают. А он: так я же, говорит, уток стерегу, делом занят. Отбери у меня это занятие - и я сяду за чарку. Работать и пить одной и той же рукой невозможно. Пьет тот, кому делать нечего... Вот как малограмотный трудовой человек с Марксом мнениями сошелся.

Нашу беседу прервал бухгалтер, который принес на подпись срочные документы. Лопатченко долго и пристально изучал бумаги, потом что-то прикинул на счетах и поставил подписи. Мне показалось, что он даже совсем успокоился и больше не вернется к теме нашей беседы, но, как только ушел бухгалтер, он снова обратился ко мне, взволнованно сверкнув глазами:

— Хуже того, я вам скажу... кое-кто драгоценное свободное время не прочь использовать даже для воровства. Да, да, не удивляйтесь. Тем более что мы сами неразумными действиями своими наталкиваем на это людей.

— То есть как это наталкиваем?

— А как же иначе назвать то, что делает потребкооперация? Она заготавливает у частников лук, подсолнечник. А откуда берут эти частники лук и подсолнечник? Ведь их редко кто выращивает на своих огородах в таком количестве, чтобы продавать. Вот и получается: не выращивают, а сдают потребкооперации. Ловко? Чистая прибыль, ничего не скажешь! И кооперация план выполняет. Еще с трибуны какой-нибудь демагог речь закатит о поощрении выращивания сельскохозяйственных культур в личных хозяйствах.

— А чего вы, Георгий Иванович, не выступите на каком-нибудь совещании по этим вопросам?

— Выступал, и не раз!

— Ну и...

— Иногда даже аплодировали, но чаще хихикали,— и сам грустно хихикнул. — Наверно, плохой оратор.
И всякий раз, когда Лопатченко выговаривался, он вез меня в поле, чтобы на природе отдохнуть, как он говорил, от треволнений дня. Но все получалось очень часто наоборот — в поле встречались люди, прибавлявшие волнений и забот...

§ 13.

— Случилось так,— рассказывал Ранюк,— что я начал работать председателем стансовета в том же году, когда пришел в колхоз Лопатченко. Помню как-то в первые дни вышли мы вдвоем к лиману после обхода набережной... Лопатченко меня спрашивает: «Ну, как будем работать?» - «Только дружно»,— отвечаю. Да и нельзя было иначе. Совместными усилиями мы кое-чего добились. Электрифицировали станицу, водопроводы всюду проложили, тротуары сделали. Много труднее было ломать старые станичные нравы. Выложили мы тротуар на одной улице плитками. На другой день смотрим — половины плиток нет. Вечером получили анонимное письмо: ищите в погребе такого-то... Хозяин погреба на коленях просил не позорить его, дал слово ночью уложить плитки на место. И — уложил, еще ровнее, чем было. А потом розы перед клубом посадили. Утром идем на работу мимо клуба, а розария нашего там нет. Где искать розы? Пять тысяч населения! И почти каждый хозяин розы имеет. Я — к Лопатченко: «Что будем делать?» — «Как что, — отвечает, — будем сажать до тех пор, пока совесть у людей не заговорит или таскать надоест». Еще дважды подсаживали. И совесть, видимо, все же заговорила. А сейчас, сами видите, сколько роз и у Дворца культуры, и у правления колхоза, и никто ни одной розы не сорвет! Всякое бывало... и горькое, и смешное... Однажды смотрю: по улице мимо моих окон идут после регистрации молодые. Он — впереди вышагивает, а молодая сзади, метров за шесть, тащится. Что такое, думаю... Потом вспомнил: по старым казачьим обычаям жена должна на людях идти сзади. Вызвал я молодых в Совет. Вы, говорю, чего это выдумываете? Оказывается, старики заставили обряд почтить, следили всю дорогу за ними. Пришлось и со стариками по душам разговаривать...

Все это Ранюк рассказывал мне в своем кабинете после очередного просмотра архивов, чувствовалось, что Александр Тарасович стал откровеннее. Он даже заговорил о серьезных проблемах, которые волнуют его сейчас.

— Вот, например, трудоустройство,— Ранюк даже пересел поближе ко мне. — Человек летом работал в колхозе на полях, он не специалист, зимой ему тоже хочется подработать. Приходит ко мне в Совет, а у меня тоже нечего ему предложить. Особенно сложно с молодыми специалистами. Парень кончил школу механизаторов, приехал в родную станицу, а места ему нет, старые трактористы работают хорошо, снимать нет оснований. Куда девать парня? На пятнадцатирублевую зарплату он не пойдет. Говорят, мол, сменность скоро придется вводить в сельском хозяйстве. Но как ее внедрить, эту самую сменность, если летом люди привыкли работать в поле весь день, ведь каждому хочется побольше заработать. Предложи мы хорошему специалисту-механизатору восьмичасовой рабочий день — сбежит! Сейчас он в летние месяцы зарабатывает до ста сорока и более рублей, а за восемь часов он получит не более шестидесяти. На мой взгляд более верный путь — строить производственные цехи переработки сельской продукции в колхозах, чтобы в зимнее время занять людей. Лопатченко уже строит консервный цех, это частично выручит нас...

Или вот такой вопрос: ребята кончают ПТУ в семнадцать, а мы не можем доверить в таком возрасте трактор. У ребят пропадает интерес — для чего тогда учились? А иной умный парень говорит: Гайдару, значит, можно было полк доверить в его шестнадцать лет, а нам и в семнадцать доверия нету?

— А чего вы не напишете об этих проблемах в газету, Александр Тарасович? Это сейчас важнее истории. Вы смогли бы дать глубокий анализ...

Ранюк потрогал свой светлый ежик, отвел взгляд в сторону и произнес строго и убежденно:

— По этим проблемам пора уже и решения принимать, а не только бумагу портить... Историю я все равно не брошу. Годы летят, даже то, что недавно было, быстро людьми забывается, а забывать ничего нельзя. Живые свидетели-то умирают, а написанное пером — не вырубишь н топором!

§ 14.

Образ станицы западает в память иногда по одной характерной постройке на окраине или по одной уютной зеленой улочке, убегающей от центра к реке. Точно так же одна колоритная фигура человека может остаться в памяти как ориентир для воспоминания о целом коллективе интересных людей...

Эта мысль пришла мне в голову после близкого знакомства с секретарем парткома Николаем Григорьевичем Зайцевым, несколько дней возившим меня по бригадам.

Зайцев — человек заметный, общительный, запоминающийся. Он полон энергии и оптимизма. Молодость? Да уж не так он и молод, просто — веселая у него душа, как сказал о нем один механизатор.

Зайцев вездесущ: в какую бригаду ни приедешь, он уже там или только что уехал, передав людям частицу своей энергии. Гулкий басок его можно услышать издали, этот уверенный голос притягивает к себе. Стоит только появиться Зайцеву на току или на ферме, как вокруг него образуется кружок заинтересованных слушателей, которым он щедро раздаривает свою широкую белозубую улыбку.

В Бриньковской он появился с семьей в сентябре 1965 года после окончания совпартшколы с дипломом агронома-организатора. Два с половиной года работал агрономом и бригадиром в отделениях, так что успел набраться практики и узнать людей колхоза и в делах и в быту. Пришелся ему по душе моральный микроклимат в среде специалистов" колхоза: незлобивая шутка, доброжелательность и — принципиальность. Он и сам теперь умеет в разговоре во время подпустить безобидную подковырку и сопроводить ее обезоруживающим смехом...

В один из погожих дней Зайцев заехал за мной, чтобы повезти в поле, где полным ходом шла уборка пшеницы. Поинтересовался, как у меня идут дела, не нуждаюсь ли я в чем.

— Постоянно ощущаю недостаток впечатлений, Николай Григорьевич, и чувствую, что только мешаю вам. Но уж коли мешать, так мешать... Очень хочется увидеть раннюю зарю на лимане.

— Забросим, забросим вас на моторке, да подальше от берега, чтобы пострашнее было,— гулким баском ответил Зайцев, заговорщически переглянувшись с шофером.
Сели мы с ним на заднее сиденье, и он сразу же повел речь о вчерашних успехах комбайнеров и жатчиков. Кое-где по пути, завидев идущего по обочине дороги человека, останавливал машину, подзывал пешехода к себе и объяснял ему что-то...
Уже за станицей нашу дорогу пересекла далеко впереди черная «Волга» Лопатченко.

— Георгий Иванович поехал смотреть кукурузу, — уважительно сообщил шофер.
Зайцев вдруг повернулся ко мне:

— А вы знаете, каким был наш Лопатченко в послевоенные годы? Сорок пять килограммов веса! Половина того, что есть теперь. Тяжелейшую болезнь перенес, но выкарабкался солдат, да еще каким крепышом стал! Он вам сам расскажет, только зацепитесь за те годы...

Мы подъехали к механизированному току, шофер, увидев тень за весовой, мягко вырулил.

— Тут у нас второе отделение, гвардейское, можно сказать. — Зайцев вылез из машины и подал руку вышедшему из весовой молодому невысокому мужчине в фуражке.

— Знакомьтесь, это — Петр Дмитриевич Ларин, управляющий отделением. Он хоть и хозяйственник, но я считаю его своим заместителем по воспитательной работе. Мы к нему присылаем людей, на перевоспитание... Ну, как дела, Петр Дмитриевич?
Ларин коротко, но крепко пожал мне руку, неторопливо поправил фуражку на вспотевшей голове. Потом еще оглянулся вокруг, словно проверяя, не забыл ли сделать что-то срочное, и только тогда ответил как бы нехотя:

— Лучше бы шли, если бы не дожди. Видите, опять наволакивает? Уже пролил бы один хороший, а то, как говорится, позавчера лил полдня, да вчера около того, да нынче возле этого, так ведь и зерну в валках прорасти недолго!
Он, этот Ларин, явно напоминает чем-то Лопатченко: и ростом невысок, и в кости крепок, и так же нетороплив.

— Один год, помню, после ливня,— продолжал Ларин,— зерно даже цвет изменило: беловатым, а не красноватым стало. Для мастеров выпечки хлеба, говорят, такое зерно дает лучшую муку, но нам это совсем ни к чему, мы тогда по шести центнеров с гектара потеряли! А это с наших площадей, знаете, сколько хлеба!

— Ты нам зубы не заговаривай,— Зайцев улыбнулся Ларину. — Нам в поле надо. Как сегодня у жатчиков?

— Задержек нет, все идет хорошо. Вчера, за день Николай Михайлович Британ срезал сорок гектаров. А молодой коммунист Григорий Водолага намолотил за день четыреста двадцать восемь центнеров, на сто восемнадцать больше личного плана. А вот идет один из лучших наших механизаторов — Иван Харитонович Паталаха. Его у нас все зовут просто — Харитоныч. Мы ему доверили обкосы и прокосы вершить на полях. Сейчас он переезжает на новое поле...

— Петр Дмитриевич, — обиженным, с хрипотцой голосом обратился Паталаха к Ларину. — Ну когда же я молотить начну? Чего я зароблю на этих твоих раскосах-прокосах!

— А доверие, Харитоныч, чего-нибудь стоит или нет? — спрашивает Ларин так, как будто награду вручает, и ждет ответа, глядя в упор на смущенного механизатора.

— Оно конечно, — Харитоныч чешет затылок, хмуря брови от сознания своей нужности.— Я ведь это для того, чтобы не забув про мене...

— Да как же про тебя забыть! — весело вмешивается Зайцев. — Вчера повариха в поле у комбайнов такое про тебя сказала... Один подает ей миску и спрашивает: «А щи-то хорошие?» Да мои щи, говорит, сам Харитоныч одобрил, понятно?

Польщенный Паталаха не удержал на лице хмурость — широко улыбнулся и, отмахнувшись, молча зашагал к своему комбайну, ожидавшему хозяина на обочине дороги.

§ 15.

Распрощавшись с Лариным, мы поехали в поле.

— У Петра Ларина жизнь сложилась так,— рассказывал дорогой Зайцев,— что в свое время он не смог получить образование. С детства работал в поле, потом сел на трактор. Теперь, в тридцать семь лет от роду, решил наверстать упущенное. В вечерней школе занимается, готовится в техникум. А хлебороб золотой. Три медали ВДНХ имеет. За успехи получил Ленинскую медаль и орден Трудового Красного Знамени. Его отделение первым в колхозе отличилось высокой культурой земледелия. За такого медленно идущего в гору я двух скороспелых грамотеев не возьму. Как-то он при мне стал сетовать на свою судьбу: мол, столько времени упущено... «Это какого времени?» — насел я на него. Ты, говорю, один за это самое время материальных благ на тысячу человек произвел, да себя закалил в труде, да какого опыта набрался! Пусть завидуют те, кто со скамьи на скамью перепрыгивал! А к дипломам и теперь твоя дорога не закрыта, учись — не ленись! Между прочим, у него в бригаде работает механизатор Валентин Доронин, наш молодой изобретатель. Ровесник Ларина. У того общего образования всего шесть классов. Когда отец пропал на войне, у матери их четверо осталось. Валентин — старший. До учебы ли было ему? Пацаном пошел работать в поле. Только в годы службы в армии удалось ему прибавить себе знаний: увлекся радиотехникой, остался на сверх срочную. Когда вернулся домой, стал механизатором. И каким механизатором! Я бы таких в центральное конструкторское бюро забрал, чтобы консультировали иных дипломированных мужей. Помню: получили мы свеклокомбайн. Неплохой, только ломается часто. Попадет камень в погрузчик — цепь летит, а то и вал. Валентин сделал простую, казалось бы, операцию: заменил цепь на ремни. Ремень пробуксует, коли в погрузчик камень попадет. Сразу ясна причина — камень. До аварии дело не доходит... К зерновому комбайну сделал копнитель своей конструкции. Одним словом, голова! Да у Ларина таких талантливых ребят много: Александр Квач — секретарь комсомольской организации бригады, молодые коммунисты Виктор Кошевец, Григорий Водолага. Всех сразу и не припомнишь! И почти каждый из них — рационализатор. А технической смекалке учились они все у механика Ивана Васильевича Быкши и у бывшего главного инженера колхоза Григория Яковлевича Иваненко, того самого, что вы видели в фильме. Помните? Сейчас Григорий Яковлевич ушел на отдых, ему присвоено звание заслуженного колхозника. Быкша тоже на пенсии. Но дома им не сидится, то и дело видишь их на току, на фермах. Помогают. Кстати, заметьте: и старые, и молодые рационализаторы наши делали свои изобретения не с корыстной целью — заработать на этом деле, а чтобы улучшить агрегат, облегчить труд товарищей. Многие из них не знали даже, что такое патент на изобретение.

Я слушал Зайцева, не отрывая взгляда от пшеничного поля, к которому мы подъезжали, и, улучив момент, спросил, не увидим ли мы сейчас кого-нибудь из тех, о ком он так вдохновенно рассказывал.

— Мы как раз к ним и едем...
Шофер крутнул с асфальта на проселок и вырулил к лесополосе. Мы вышли из машины и стали ждать, когда комбайны подойдут к концу загонки.

— На первом комбайне идет Доронин,— сообщил Зайцев. — Вы только не задерживайте его долго.
Я ответил, что важнее всего сейчас увидеть человека в деле, а побеседовать можно и позже, но комбайнер уже издали заметил нас и вывел комбайн для остановки: просто так посторонние люди к полю не приезжают.

По ажурной металлической лесенке к нам на землю спустился «хлебный бог» — высокий, стройный, богатырь в простенькой кепочке, из-под которой топорщился русый чуб. Обветренное, загорелое лицо его припудрено пылью до самых ушей, остья пшеницы густым слоем осели на потной шее и в волосах, Доронин не стряхивал их и не вытирал лица — то ли привык ко всему этому, а может быть, и гордился этими непременными спутниками жаркой битвы за хлеб.

Беседу начал Зайцев, и вся та беседа состояла из односложных вопросов и ответов: «Ну как?» — «Ничего, идет».— «Вчера какой талон получил?» — «Отличный».— «Удержишься?» — «Не подведу».— «Уберем за десять дней?» — «Надо бы».

По выражению лица Доронина я понял, что сидеть у штурвала комбайна ему куда легче, чем отвечать на вопросы, он то и дело оглядывался на на парника, косил глазами в мою сторону, словно просил: отпустите меня, дорогие товарищи!
И мы отпустили.

Да, такой не подведет, не будет тратить время, на выколачивание патента, он лучше отдаст это время новому изобретению. Оторви его от машин, от винтов-гаек, от этого неоглядного пшеничного поля — и он, как Антей, оторванный от земли, потеряет свою хлеборобскую богатырскую силу...

Когда комбайн, вздымая над собой легкое облако пыли, отдалился настолько, что шум его не мешал говорить, я спросил Зайцева, что это за талон, о котором он говорил с Дорониным.

Зайцев достал из бокового кармана листки размера блокнота и протянул мне. «Талон для оценки работы на уборке урожая в колхозе «Бейсуг». После даты, фамилий комбайнера и лафетчика, на именования продукции и номера поля — стоят слова: «Ваша работа за сегодняшний день оценивается на отлично, талон является основанием для начисления 40 процентов надбавки к основной оплате». И — подписи: главный агроном и контролер. На другом талоне стоит оценка хорошо, дающая право на 20 процентов надбавки, удовлетворительный талон права на надбавку уже не дает.

— Такой принцип стимулирования мы ввели первыми в районе, а может быть, и в крае,— прокомментировал Зайцев и, одарив своей белозубой улыб кой, шутливо добавил: — Так что стремление быть первыми у нас тоже есть, а это, как известно, главный стимул...

§ 16.

 Переезжая на другое поле, мы увидели на дороге, у лесополосы, две «Волги». Неподалеку от машин по стерне шли их хозяева, в которых мы узнали Лопатченко и Захаржевского. Прокофий Потапович, увидев меня, заулыбался.

— Ну, как? — здороваясь, спросил он.— Что-нибудь приглянулось?

— Приглядываюсь.

— Он болельщиком стал за наш колхоз,— вступил в разговор Лопатченко.— Каждый день справляется о показателях...

— Кстати, о показателях, — Захаржевский бросил взгляд на Лопатченко, потом на Зайцева. — На сегодня вы в сводке стоите последними... По урожайности.

— Так точно, — без тени смущения отрапортовал Лопатченко. — У нас тридцать восемь и одна десятая, в колхозе имени Ленина — сорок четыре, в «Заре коммунизма» — сорок четыре и две десятых... Но они начали с высокоурожайных, а мы — наоборот. Так что у нас еще не все потеряно, Прокофий Потапович. Сегодня вот ячмень по сорок семь центнерочков дал...

— А откуда ты знаешь, сколько у других? — вонзил улыбчивый прищур в Лопатченко секретарь райкома.— Сводку-то еще не рассылали.

Лопатченко опустил голову, пряча улыбку. Ответил уклончиво:

— На земле живу, а земля слухом полнится... Захаржевский покачал головой, обратился ко мне:

— Он у нас иногда такими сведениями располагает, каких у нас в районе нет. Так или не так? — опять с прищуром к Лопатченко.

— Да, бывает, когда нужда в этом есть. — И вдруг заговорил горячо, будто переходя в атаку: — Вы же нас учите доверять, но и проверять. А когда слова и отчеты иного проверишь, то липой здорово попахивает. И хотя это дерево благородное и аромат сладкий, а все же не дуб, за который хотят выдавать липу. Кое-кто кормовые до зерна доводит и в отчеты включает, чтобы в передовиках покрасоваться. А потом к вам же идет зимой корма просить. Мы ведь и таких знаем. А у нас все по-честному... Зачем нам голову ломать, как обман скрыть? Голова для полезного дела нужнее.

— Видели? — Захаржевский задал мне этот вопрос с восторгом и, увлеченный горячим тоном Лопатченко, сам заговорил горячо и взволнованно: — Он и на районных совещаниях вот так всех будоражит, а то и под ребро кое-кого цепляет. Вы обратите внимание на их чуткость ко всему новому. В Усть-Лабинске еще только эксперимент ставят, а они уже копию того агрегата сооружают. Сегментную борону по уходу за сахарной свеклой первыми у нас в районе в дело пустили.

— Наш механик Профотило когда-то в техникуме учился вместе с Третьяковым из Усть-Лабы, — пояснил Зайцев.— Вот они и делятся новинками по дружески.

— А затею с рассолением воды лимана для полива овечьего пастбища не оставили? — переходя на деловой тон, спросил Захаржевский.

— Как можно такое выгодное дело оставить? Уже проект составлен, будем начинать строительство насосной станции у лимана.

— Ну и последний вопрос... всем председателям его задаю: в какой срок собираешься «Кавказ» сеять?

— Как всегда: в середине сентября.

— А точнее — надо постараться посеять пятнадцатого сентября. Так говорят ученые, так подсказывает и опыт. Для нашей зоны. Мне понравился ваш прошлогодний опыт массированной вспашки. Будем распространять ваш опыт на район. Повнимательней подготовьте к этому делу людей и технику.

— Людей и готовить не надо, — вступил в разговор Зайцев. — Они ждут — не дождутся. Как большого события ждут. Представляете?

— это он уже говорил, обращаясь ко мне. — Десяток тракторов сразу на одном поле! Ночью — прожектора! Друг перед другом стараются трактористы, не заскучаешь и не задремлешь, да и на выручку придут сразу все в случае поломки. И поужинать вместе — одно удовольствие...

— Знаю, — ухмыльнулся Захаржевский, — бриньковцы мастера анекдоты рассказывать за трапезой,— и покосился на Лопатченко.— С председателя пример берут. Русские габровцы! Ну, бывайте здоровы! А то еще анекдоты начнете рассказывать, а мне в два колхоза успеть надо до вечера...

Мы распрощались с Захаржевским.

§ 17.

Когда пыль, шлейфом поднявшаяся за машиной секретаря, осела в лесополосу и сама машина скрылась за поворотом, я спросил Лопатченко, не тяготит ли его опека районного начальства? Я ждал обычного в таких случаях ответа: да, мол, сковывают свободу действий и т. д.

Лопатченко ответил замысловато:

— Опека может тяготить только тех, кто на каждый чих шлет пожелания здоровья, кто безвольно, не раздумывая, следует каждому слову начальства... Вы вот мне дали книжку Василия Федорова почитать... Я у него там такой стих вычитал: «Начальники, они отцы для нас, но тоже с целями земными, и потому-то за иными еще нам нужен глаз да глаз...» Надо уметь каждую встречу с начальством обратить к пользе дела, к пользе хозяйства. Уметь доказать свою правоту. Уж если что меня тяготит, так это отчетная писанина. И даже не сама писанина, а требования многочисленных райучреждений представлять эти отчеты в строго назначенный ими срок. Меня в этих учреждениях не любят, я часто задерживаю отчеты, да ведь в хозяйстве нельзя работать торопливо, в этом я глубоко убежден и стараюсь им доказать это... Для кого, говорю я им, работает колхоз: для отчета или для дела? Вам прежде отчет нужен, а мне дело.

Мне показалось, что Лопатченко не так понял мой вопрос, и решил уточнить, неужели он против того, чтобы иметь побольше свободы действий?

— Э-э, нет,— отрицательно покачал головой председатель «Бейсуга».— Свободу действий нам, председателям, давать еще рановато. Один великий человек когда-то сказал: пока объективные условия для принятия закона не готовы, закон не приживется, силы иметь в жизни не будет. От такого закона будет только вред... Да ведь нам послабление уже пробовали дать, сами помните. А что получилось с планами? Брали заниженные обязательства и выполняли на сто восемьдесят процентов. А кто честные обязательства брал — едва вытягивал сто. Честные в отстающих оказывались, а очковтиратели — в героях. Хитрецов ведь не сеют, не пашут — они сами родятся, и между прочим самых разных оттенков. Одни к славе рвутся всеми силами, а есть хитрецы-скромняги, которым хочется поспокойнее и потише прожить... Скромняги план выполнять не рвутся, плачутся и на условия валят свои грехи. На таких обычно машут рукой, утверждают им старые задания, а им того и надо. А кто везет, старается, на того еще нагружают. Наш колхоз сейчас довел продажу яиц до двух с половиной миллионов штук, а соседи, при такой же площади земли, полмиллиона штук дают. А какими путями иногда к славе рвутся? На все выдумки идут. Лет восемь назад в соседнем районе шум вокруг прямого комбайнирования подняли, мол, метод свала устарел! Ваш брат в печати рекламу дал. Цифры действительно впечатляли: высочайшая урожайность по тому времени!.. Я кинулся туда, чтобы самому убедиться. Неужели, думаю, я заблуждался, ратуя за свал? Приехал, спрашиваю: «Сколько бункерного зерна сдали?». Столько-то. «А сколько с вас на элеваторе воды сняли?» Мнутся... Оказалось, урожай-то им зачтен в показатели бункерного веса, как и нам, а что потом воду исключили из того веса — их это уже не касалось. Слава-то уже гремела! А ведь теперь каждому механизатору, не только агроному, известно, что зерно, подобранное из валков, и полнее и чище, и отражает истинную урожайность, и к хранению готово без подсушки. Оно ведь, пока лежит в материнском ложе колоса, в валке добирает и соки колоса, и его аромат, да и лучи солнца не сравнить с горячей воздушной струей на элеваторе. Другое дело, дожди могут пометать уборке и вынудить убирать впрямую, но ведь дожди могут уменьшить урожай и той пшенички, какая стоит на корню!

Лопатченко сделал паузу, заглянул мне в глаза, словно проверяя, можно ли мне сказать то, что появилось у него в мыслях.

— А в делах рекламы тут, пожалуй, ваш брат пишущий бывает очень виноват. Уж больно вы любите прибавлять и преувеличивать. Однажды читаю: «Один скотник ухаживает за четырьмя сотнями коров...» Я своих скотников и заведующего фермой командирую туда за опытом. Возвращаются мои посланцы — смеются! Там, оказывается, больше нашего людей занято по уходу за стадом, только под другим соусом. Недавно меня самого подвел один хороший журналист. И откуда он только взял, будто мы шесть укосов с полива берем? Ума не приложу! Ну, четыре мы берем, пятый прихватываем иногда, но не шесть же! Я не терплю хвастовства в хозяйственных делах. Другое дело — рассказать на досуге веселую байку — смех, он, говорят, здоровья прибавляет... Про меня говорят иногда, что я несговорчив и упрям. Да, бываю. Но ради чего? Не ради личного интереса. Я считаю так: ты доказал свою правоту — я признаю. Я докажу — наберись мужества, признай мою, ведь мой многолетний опыт тоже кое-что значит! Вот я знаю: многие руководители колхозов ездят за опытом только в хозяйства-маяки и не знают того, что те маяки сами не стесняются поехать за интересной новинкой в самый рядовой колхоз. Жалко, что у нас в крае нет такого координационного центра, куда бы стекалась вся новейшая информация из колхозов и совхозов. Какой золотой фонд опыта собрался бы там!

Лопатченко явно настроен был в тот день на откровенность.

§ 18.

— Ты знаешь, с чего пошел послевоенный хлеб? — спрашивал Лопатченко молодого шофера, рассыпавшего на крутом повороте дороги с полмешка пшеницы.— Не знаешь? А я знаю... Вдовы собирали в узлы пальто и костюмы тех, кто не вернулся с фронта, и несли иногда за сотни верст — выменивать на семена. На плечах, в перевязанных надвое мешках тащили они в родной колхоз первые семена нашего теперешнего большого хлеба... Зерно первого урожая мой Должанский колхоз возил на элеватор в бочках из-под вина, на ишаках... Ведрами насыпали и ведрами вычерпывали. Каждую горстку семян берегли. А ты этак ухарски сыпанул целых полмешка!

Парень слушал нотацию председателя молча, склонив голову, от переживания на лбу выступили крупные капли пота. Лопатченко, видимо, заметил эти капли на лбу шофера, тоже замолк. Потом кашлянул как-то надсадно и глухо, едва слышно обронил:

— А теперь иди!

Он недаром вспомнил о событиях колхозной жизни послевоенных лет — именно тогда он, израненный и больной, весом в сорок пять килограммов, о чем мне говорил Зайцев по пути в поле, вернулся в Камышеватский район и стал председателем колхоза «Красная звезда» в станице Должанской. Он мог бы рассказать парню-шоферу такой случай из жизни тех лет, который был для него послевоенным испытанием на верность своему народу, на партийную смелость и принципиальность...
В тот год выдался хороший урожай ячменя. Но убрать быстро было некому и нечем. Ячмень осыпался. Поле, конечно, убрали, вспахали, а весной после боронования благодатный кубанский чернозем дал густые всходы осыпавшегося ячменя.
Не один день ходил вокруг этого поля худенький человек в выцветшей гимнастерке, прежде чем принять очень рискованное решение... Правление его поддержало — семена, предназначенные для этого поля, раздали на пышки многодетным семьям и тем, кто работал в поле.
Уполномоченный, заехавший в колхоз, отыскал Лопатченко:

— Слушай, открой секрет, как ты сумел на севе людей пышками кормить?
Лопатченко почесал затылок и, поняв, что рано или поздно придется держать ответ, рассказал ему все как на духу...

— Да-да," братец,— сочувственно и уважительно прошептал в ответ уполномоченный. — Многим ты, братец, рисковал... Но победителей не судят!

Лопатченко долго не знал, что прогрессирующая худоба его не только от полуголодной жизни. Здоровье его подтачивала болезнь. А тут еще и простудился, как на грех. С левосторонним воспалением легких, без сознания, его отвезли в больницу.
Очнулся ночью. Первое, что увидел, — коптюшка-ночник на подоконнике райбольницы... Из баночки с маслом торчал на проволочных опорах тонкий жгутик, питавший жиденькое пламя... И такая радость охватила его, ожившего, что маленькое пламя это показалось ему тогда самым ярким огнем, который он когда-либо видел.

Когда кризис прошел (не сдался солдат смерти!), Лопатченко ухитрился при свете коптюгаки, тайком от медсестры, прочитать книгу Каверина «Два капитана», которую принесла ему в больницу обрадованная его выздоровлением жена.
Колхозники, кто чем мог, в то трудное время поддержали своего больного председателя, а когда он вернулся из больницы, правление дало ему путевку на курорт, да еще и на дорогу денег выделило. Видавший виды фронтовик-политработник был растроган вниманием людей до слез...

Лопатченко всю свою сознательную жизнь связан с землей, с хлеборобами. Агроном по образованию, он знает цену честному труду на земле и беспредельно любит ученых людей, способных продвинуть вперед хоть на один шаг хлеборобское дело.
С какой теплотой рассказывает он о своих встречах с великим ученым, «пшеничным батькой» Лукьяненко.
В 1957 году, еще будучи директором МТС, Лопатченко присутствовал иа краевом совещании хлеборобов и там впервые увидел и услышал Лукьяненко.

На небольшом клочке бумаги Лопатченко послал в президиум на имя Лукьяненко волновавший тогда всех вопрос: для чего выводится столько новых сортов, если урожайность их остается низкой?
Лукьяненко в ответе своем на этот вопрос сделал упор на возможности агротехники возделывания культур, но Лопатченко в выражении лица ученого заметил все-таки смущение. Мог ли будущий председатель знать, что «пшеничный батька» как раз в то время работал над выведением высокоурожайного сорта?

Через десять лет, в 1967 году, Лукьяненко приехал в Приморско-Ахтарский район, чтобы убедиться в успехах «безостой-1» в северных районах края. Замечательный сорт этот и здесь дал по 35 центнеров с гектара!
На банкете, посвященном живому классику советской науки, руководители хозяйств района произнесли много тостов с пожеланием новых успехов Лукьяненко. Когда очередь дошла до председателя «Бейсуга», он сказал:

— Дорогой Павел Пантелеймонович! Я, конечно же, тоже за вас тост предлагаю, но какой же тост без присказки?

— Присказки — полезная вещь, — улыбнулся Лукьяненко.

— Хочу вам покаяться... Десять лет назад на краевом совещании вы отвечали на вопрос, почему сортов много, а урожайность продолжает оставаться низкой. Под тем вопросом подписи не было, а писал его я... Теперь сознаюсь. Вы тогда в своем ответе почти все свалили на агротехнику, но мы теперь свидетели того, что «безостая-1» опровергла самого создателя, она при той же нашей агротехнике дает двойной урожай! И тост мой за то, чтобы почаще такие детища появлялись, которые могут опровергнуть даже своего создателя!

— Припомнил, хитрец,— ласково ответил Лукьяненко, чокаясь с председателем «Бейсуга»...
Через несколько лет этот председатель осмелился появиться и в институте у Лукьяненко, чтобы вы просить для репродукции новый сорт пшеницы.

Лукьяненко вспомнил «дотошного» председателя, приветливо усадил в кресло, но когда узнал, за чем пожаловал далекий гость, развел руками:

— Семян этого сорта, к сожалению, уже не осталось.

— Осталось, Павел Пантелеймонович,— разоружающе улыбнулся Лопатченко,— двести килограммов еще у вас есть.

— Это кто же тебе сказал, дорогой мой?

— Да ведь, Павел Пантелеймонович, мне всю жизнь с людьми работать пришлось... Неужели я стал бы отрывать у вас драгоценное время, если бы точно не разузнал?
Лукьяненко с доброй усмешкой покачал головой, нажал кнопку.

— Сколько у нас осталось твердой? — спросил он у вошедшей сотрудницы.

— Двести, Павел Пантелеймонович.

— Однако,— покосился он в сторону Лопатченко,— точнейшая информация! Хорошо... Отпустите колхозу «Бейсуг» сто килограммов.
Лопатченко начал извиняться за беспокойство, а Павел Пантелеймонович молча смотрел на него и улыбался. Когда дверь кабинета за сотрудницей закрылась, Лукьяненко приблизился к необычному посетителю и доверительно сказал:

— Мне самому иногда приходится пользоваться таким методом, когда позарез нужно то, чего мало,— и весело засмеялся, пожимая руку на прощание.

...Трагическую весть о скоропостижной смерти ученого, Лопатченко встретил как большое личное горе. В составе делегации от Приморско-Ахтарского района он привез на могилу Павла Пантелеймоновича горсть бриньковской земли.

§ 19.

Как всегда, Лопатченко подписывал бумаги многочисленным посетителям, не прекращая беседы со мной. Со стороны могло показаться, что председатель подписывает бумаги, не читая. Но вот он поворачивает голову к посетителю и укоризненно говорит:

— Я же говорил, что пятьсот не могу, зачем же ты опять эту цифру поставил? — Он резко перечеркивает ее и пишет: 300.
Молодому строителю вернул бумагу сразу:

— Не подпишу. Ты должен был сделать дорогу шириной в четыре с половиной метра, а сделал в три. Переведи все в квадратные метры и вычти. Что получится? А ты мне в погонных метрах подсовываешь!

На столе у него всегда счеты. Он иногда придвигает их к себе и начинает ловко, с дробным стуком бросать костяшки, проверяя сомнительные показатели в отчете. Никогда не отступает от золотого правила своего: верь, но лучше проверь!

В тот день ему, видимо, нездоровилось. Он крепился, не показывал вида.
Но вот глаза его оживились, повеселели — они были устремлены на входившего в кабинет худощавого загорелого мужчину в запыленной одежде. И лицо, и одежда вошедшего имели какое-то общее качество — они одинаково выгорели на ветрах и солнце, что, несомненно, выдавало причастность этого человека к полям.

— Знакомьтесь, — подвел его ко мне Лопатченко. — Агроном-семеновод Яковенко Николай Петрович, ученик великого Лукьяненко. В соавторстве с Павлом Пантелеймоновичем выводил сорт «краснодарская-6», а сейчас самостоятельно вывел замечательный сорт пшеницы «ахтарская». И зерно крупное, и урожайность высокая, и морозоустойчивая. Одним словом, наша родная, ахтарская пшеничка. Можем гордиться своим автором!

Яковенко пожал мне руку, сел к столу, неторопливо развернул походный планшет и достал колосья пшеницы. Пока я рассматривал новый сорт, Яковенко вел дружеский разговор с Георгием Ивановичем. Он чувствовал себя в этом кабинете свободно и прочно, как дома.
Когда я вернул ему пучок колосьев, он бережно спрятал его в свой видавший виды планшет.

— Спасибо Георгию Ивановичу, он за меня и за мой сорт ратовал на всех совещаниях и активах... Теперь вроде моя «ахтарская» пошла на поля края. Георгий Иванович целую тонну отборного зерна отдал со своего поля для репродукции в другие хозяйства...

— А чего же в этом деле скромничать! — Лопатченко даже нахмурился, словно готовясь пойти на кого-то в словесную атаку.— Простой агроном вывел новый замечательный сорт пшеницы, надо радоваться, дорогу этому сорту давать, а ведомственные бюрократы целый год перепиской занимались. Недаром Владимир Ильич Ленин боялся, что к Советской власти бюрократы приспособятся.

— Ну, ничего,— миролюбиво перебил своего защитника Яковенко  — Теперь дело наладилось. Давайте съездим на участок, надо распланировать будущий сев. Там ждет нас Головенко...

Головенко — главный агроном колхоза. Его все зовут в коллективе и в глаза, и за глаза — Григорием Григорьевичем, хотя, глядя на него, так и хочется; назвать Гришей — так молодо он выглядит. Ни ростом, ни голосом похвастать он не может, а ценят и любят его здесь за знания и ум, за практическую сметку и настойчивость. И унывающим его никто никогда не видел. Недаром, уезжая в отпуск, Лопатченко оставляет его за себя.

Биографию Григория Головенко можно уложить в одну строчку: учащийся, студент, агроном, главный агроном. Еще учеником Приморско-Ахтарской школы увлекался прививками в саду, любил работу на огородах, в полях. Эта любовь привела его потом в сельхозинститут. С дипломом агронома вернулся в родные места, стал работать семеноводом по гибридной кукурузе в колхозе «Бейсуг».
Его старательность и инициативность раньше всех заметил и оценил Лопатченко. Однажды, вызвав на откровенный разговор, попытал, насколько он осведомлен в колхозных делах. Головенко был в курсе всех дел.

— Слушай, Григорий Григорьевич, а ты ведь, сможешь и за главного агронома потянуть,— сказал ему Лопатченко  — буду рекомендовать тебя правлению.

— Пост почетный, — не веря в серьезность предложения, отвечал Головенко,— да только страшновато на нем сидеть.

— Про страшное весело не говорят, а я тебя в обиду не дам, кое-какой опыт агронома и у меня есть.

— Ну, тогда надо попробовать,— весело согласился Головенко.

§ 20.

...Я познакомился с ним еще в день приезда, но беседу откладывал до подходящего случая, и вот теперь этот случай представился.
Мы объездили с ним много полей, побывали почти во всех бригадах. Я старался не мешать ему, только наблюдал и записывал, и сквозь массу его указаний агрономам, бригадирам, механизаторам, сквозь массу мелких замечаний колхозникам и даже шутливых розыгрышей я отметил для себя одну главную характерную черту в его поведении — целеустремленность.

Со стороны отношения между людьми в горячее время полевых работ кажутся путаными: тут и общественное и личное переплетено в сложных взаимосвязях, и только тот, кто постоянно живет среди этих сложностей, может легко и свободно решать и большие проблемы, и мелкие неувязки одновременно. И может быть, это — основное качество для настоящего руководителя, пользующегося авторитетом у коллектива.

Григорий Григорьевич настолько тесно связан с бригадами, фермами, с отдельными людьми, что даже Лопатченко удивляется его осведомленности в положении дел на самом маленьком участке работ. Иногда на наряде все специалисты ломают голову, где найти лишний прицеп, Головенко вдруг обращается к бригадиру:

— Да у тебя за птицефермой, на пустыре, стоит старый, списанный... Подремонтируй!

— Ходячая энциклопедия, — говорят о нем.— Голова-мужик, недаром фамилию такую носит: Головенко!
Кстати, в колхозе и главный инженер такой же молодой и такой же дотошный — Шульга Анатолий Петрович. Он пришел на смену Иваненко. Так вот этот самый Шульга не уступает главному агроному по осведомленности во всех делах колхоза. Иногда даже самого Головенко «уличает»: у тебя, мол, на таком-то поле солому не всю убрали, пахоте мешает...

Лопатченко, размышляя об общих познаниях главных специалистов, как-то сказал:
— Вот в городах бывают магазины «Тысяча мелочей»... У наших специалистов головы должны быть еще повместительней тех магазинов, они должны уметь рядом с тысячью серьезных дел сохранить миллион мелочей...

Но вернемся в поле, где мы закончили тот день с главным агрономом. В станицу мы решили возвращаться пешком, чтобы поговорить наедине, по душам.

— Прочно осел в станице? Или временно? — поинтересовался я.
Григорий Григорьевич ответил уклончиво, с улыбкой:

— Ванну уже поставил... и газовую плиту... Хочу столицу в станице заиметь! А по природе, по целебности воздуха с нашей станицей ни одна столица не сравнится... Вы были на лимане? — вдруг ко мне с вопросом.

— У лимана был, а на лодке в лиман еще не выходил. Меня восхищает вид пшеницы над морем.

— Вот этот самый вид и меня в полон взял. А если вы на зорьке в лиман не выходили, то еще многого не видели! Будто все краски мира стекаются в лиман в те минуты! Да и земля никогда не бывает одноцветной — какими глазами на нее смотреть! Недавно мне в Краснодаре друг встретился. Спрашивает: не надоело тебе станичное однообразие? Скукота небось беспросветная? Земля, говорит, она и есть земля, рыжая да грязная... Ну что такому ответишь? Ты, говорю, в городской суете ослеп, по тому и видишь землю только грязной да рыжей... А в степи земля, которая тебя кормит, красивая и всегда разная: утром не та, что днем, вечером не та, что утром. Десятки оттенков на ней, даже когда вспахана и кажется одинаковой... После дождя утром синей дымкой вскипает, а на вечерней зорьке багрецом схватывается... Он меня слушал и самодовольно улыбался, так мы и разошлись, не поняв друг друга... А я эти места ни на что не променяю!

После короткой паузы Григорий Григорьевич заключил:

— Да и разве можно бросить землю, которая на твоих глазах стала давать вместо девятнадцати — сорок и больше центнеров пшеницы!

§ 21.

Вечером ко мне на огонек пришел высокий худощавый человек с рыжеватыми бакенбардами и серьезно, как-то строго представился: Джеус Василий Терентьевич, директор нерестово-выростного хозяйства.

О нем мне много уже рассказали как о бескорыстном и педантично-дисциплинированном человеке, мне оставалось теперь поближе познакомиться с ним.

— Я беспокою вас по очень серьезному вопросу, — сказал он, садясь к столу. И положил перед собой коричневую папку, как бы отрезая пути к не деловым разговорам.

— Вот здесь, — он указал на папку, — проблемы Бейсугского лимана. Прочтите, пожалуйста. Мы писали вдвоем с руководителем геологической группы КраснодарНИПИнефть Смотровым. Помогите нам выступить с этой статьей в печати. Собственно, не нам, а лиману помогите. Многие не видят опасности. Чего, мол, бить тревогу, если лиман тот же и рыба пока есть... Но вы почитайте, мы приводим доказательные цифры! Опасность ближе, чем мы предполагаем! Кстати, будьте готовы, рано утром за вами зайдет рыбак и повезет вас на моторке в лиман. Простите, конечно, что этой статьей мы испортим вам впечатление от внешних красот замечательного водоема, но я знаю, что и для писателей правда дороже красивой иллюзии.

Последние слова он проговорил, вставая, и я понял, что уговаривать его посидеть еще — бесполезно. — Не буду отрывать у вас время,

— заключил он, протягивая руку, — оно понадобится на чтение нашей статьи.
Я проводил его за калитку, успев справиться о делах хозяйства, о кадрах, он отвечал нехотя и односложно: «Пока хорошо», подчеркивая слово «пока».

Сутуловатая высокая фигура его уже растворилась в темноте, а я все стоял и смотрел в ту сторону улицы, куда он ушел, жалея, что не смог задержать его. А вдруг он разговорился бы и раскрылся вдруг необычной человеческой стороной? А может быть, после знакомства моего со статьей и состоится откровенный разговор?
И я сел за статью...

«...Можно ли что-то предпринять немедленно для того, чтобы уменьшить урон, который наносит азовским рыбным богатствам наступление соленых вод Черного моря? Мы считаем, что Бейсугский лиман, этот неглубокий водоем площадью в 37 тысяч гектаров, может стать спасительным убежищем судака и тарани до рассоления основных площадей Азовского моря. Но беда в том, что за последние годы и в Бейсугском лимане катастрофически повышается соленость воды, и это зависит не столько от связи его с водами Азовского моря, сколько от неправильного регулирования стока вод реки Бейсуг в лиман и от неразумного перекрытия одного из гирл Ясенской косы в конце пятидесятых годов... Для устранения этих помех не потребуется огромных затрат и большого количества времени, поэтому мы осмеливаемся здесь предложить практические меры к спасению Бейсугского лимана, этого уникального водоема для нагула ценных пород рыб.

...С пятидесятых годов быстрыми темпами наращивался забор воды из реки Бейсуг, уже тогда было построено около ста прудов и водоемов, а к концу шестидесятых годов их стало в пойме реки 250! Сток воды в лиман снизился в несколько раз, это привело к повышению солености, и таким образом работа крупнейшего в стране Бейсугского нерестово-выростного хозяйства сводится к нулю...»
Здесь нет смысла приводить другие, не менее показательные цитаты, статья была напечатана потом в газете «Советская Кубань», но даже эти несколько абзацев говорят сами за себя. Я внимательно разобрал карту, приложенную к статье, несколько раз
перечитал практические меры, которые предлагались авторами, и с каждым разом убеждался, какого огромного труда стоила эта добровольная работа двух людей совершенно разных специальностей, но спаянных единой заботой о народном достоянии, подвергающемся серьезной угрозе...

Я долго не мог заснуть, размышляя о том, что заставляет авторов этой статьи лезть в драку, давать советы тем, кому, как говорится, по штату положено заботиться обо всех этих вещах. И вспомнил о том, что Владимир Ильич Ленин уже в первые годы Советской власти с радостью отмечал, что коллективные заботы приблизились к русскому народу. На всякие просьбы разгрузить свой рабочий день за счет разбора писем трудящихся Владимир Ильич отвечал категорическим отказом. Революция подняла с низов массу добровольных советчиков нового правительства, народ проснулся и желает сам управлять государством: одни советуют, как лучше вести банковское дело, другие

— как выгоднее обращаться, с концессиями, третьи предлагают проекты законов, четвертые указывают, где лучше строить гидростанции... Мог ли не прислушаться к их голосу вождь народа?..

Нет, не оскудел наш народ добровольными бескорыстными советчиками!

§ 22.

Перед зорькой на моторке рыбака-любителя мы мчались по Бейсугскому лиману...
Рыбак, который назвался Сашей, видимо, получил наказ Зайцева забросить меня подальше от берега, как он и обещал, — мы вскоре оказались так далеко от станицы, что дома на берегу уже выглядели совсем игрушечными.

Начинало светлеть, я крутил головой, оглядываясь вокруг, боясь пропустить самые первые блики, но так и не уследил таинства первых лучей — солнце выглянуло из-за горизонта как-то сразу и мгновенно залило весь лиман радужной рябью. Искрящийся перламутром лиман показался огромной рыбиной со сверкающей многоцветьем чешуей. Эта рыбина будто уперлась в станичный берег и никак не может развернуться, чтобы уплыть назад в Азовское море.

— Красиво? — спросил со значением Саша-рыбак, заглушив мотор.— Наслаждайтесь, а то скоро пойдет волна, и краски поблекнут. Солнце поднимается быстро. Я попробую порыбачить.

Загремела цепь по борту, спускающая якорь на дно. Лодку слегка отнесло, потом застопорило на месте. Под брюхом лодки тихо заплескалась вода.

Я был поглощен искрящимся простором, ослепляющим многоцветьем, я забыл обо всем на свете — такая красота была вокруг! Но вскоре краски исчезли, исчезли так же незаметно, как и появились, будто их смыла невидимая волна в одно мгновение.
Над водой поднималась легкая пелена тумана, тут же испаряясь, в солнечной дорожке заплескались серебристые и яркие, как само солнце, волны...

Саша-рыбак протянул и мне удочку. Я возвращался к действительности. Попробовал даже увлечься рыбалкой, но глаза не хотели следить за поплавком. Они тянулись к берегам, к дальнему горизонту, они привыкли уже к новой красоте — серебристой красоте лимана...
Мне попадались мелкие рыбешки, я их тут же бросал в воду. Да и у Саши рыбалка не складывалась, он что-то бурчал себе под нос, сердито сплевывал в воду.

— Нет, — не выдержал он наконец, — это не рыбалка! Еще несколько лет назад таранка на голый крючок лезла, а теперь! — и пренебрежительно махнул рукой.

Его слова напомнили мне о статье Джеуса, но в голове все еще никак не укладывались рядом с той красотой, которую я видел, какие-то недуги лимана, открытые чутким директором рыбного хозяйства.

Саша свертывал снасти, продолжая рассказывать, какие раньше были рыбалки, а я все еще переживал очарование половодьем красок, которое я увидел впервые на огромном водном пространстве. Увидел и полюбил этот лиман, как когда-то полюбили его и Головенко, и Лопатченко, и Зайцев, и Ранюк...

— Да, сие урочище прекрасно! — воскликнул я, когда Саша начал заводить мотор.

— Что вы сказали? — не понял он или не рас слышал.

— Ранюк говорит, будто в Бриньковской когда-то побывал Суворов и, когда увидел такую красоту вокруг, будто сказал: «Помилуй бог, сие урочище прекрасно!»

— Ну конечно, прекрасно! — охотно откликнулся Саша. — Какое может быть сомнение!

§ 23.

Урожай семьдесят четвертого в колхозе «Бейсуг» составил сорок и более центнеров с гектара. Лопатченко и Головенко остались недовольны таким результатом. Под урожай семьдесят пятого решили провести сев за десять дней. Кое-кто из специалистов сомневался, что это можно осуществить, но настойчивость и упорство взяли верх. Когда победа была одержана, механизаторы еще больше уверовали в свои силы.

Своевременные дожди и необычайно долгая и теплая осень вызвали бурный рост зеленей. Лопатченко даже опасался — не переросли бы... Но все обошлось благополучно.

Весна пришла необычная: ливневая, буревая. Ураганом в колхозе выдуло шестьсот гектаров свеклы и сто гектаров лука. Свеклу пересеяли, а для лука время было уже неподходящее. Сколько убытку принес весенний ураган колхозу!
Но хлебные поля устояли, и виды на урожай были блестящие. Лопатченко все свое внимание сосредоточил на подготовке коллектива механизаторов к уборке.

Жатва предстояла небывалая в истории края: за десять календарных дней убрать всю озимую пшеницу. Такое обязательство взяли механизаторы края перед страной, перед партией, готовящейся к своему XXV съезду.
Во всех отделениях задолго до уборки появились плакаты: «Хлебороб, помни! Потери зерна на 12-й день после созревания при урожайности 40 центнеров составляют 720 килограммов на гектаре. Наша задача убрать хлеб за 8—10 календарных дней!».
В мае колхоз посетил первый секретарь крайкома партии. Осмотрев чистые, ухоженные поля буйно растущей пшеницы, Сергей Федорович Медунов спросил:

— Сколько думаете взять с таких полей?

— Да по пятьдесят надо бы, — хитровато улыбаясь, ответил Лопатченко.

— Ну что ж, тогда желаю вам взять то, что назвали, и еще то, что в голове держите.
В голове, конечно же, держали бейсужане собрать с таких замечательных полей значительно больше.
Лопатченко признался секретарю крайкома, что теперь наглядно убедился, как дорог каждый день на севе. Однажды, объезжая поля, он обнаружил в пшенице полосу, сильно отставшую в росте. Это был просев, его было приказано засеять через несколько дней...

— И хотя дальнейшие погодные условия способствовали росту, полоса просева заметно отставала,— заключил свой рассказ Лопатченко.

— Интересно, интересно,— Медунов с любопытством выслушал Лопатченко и посоветовал: — Уберите эту полоску вручную, обсчитайте урожайность, сравните. И сообщите потом мне. Кстати, как готовитесь к уборке? Верите, что справимся за десять дней?

— Осенью с трудом верилось, что посеем за десять дней, а справились, хорошо посеяли. Думаю, что и с уборкой справимся. Только...— замялся Лопатченко.

— Что «только»?

— С транспортом как будет? С горючим? За это боюсь.

— Все силы на обеспечение бросим. Этого достаточно?

— Вполне, — улыбнулся Лопатченко удовлетворенно. От волнения он снял свою капроновую шляпу и старательно отер с лысины пот.

— А как у вас с деньгами в хозяйстве? Есть деньги?

— И есть, и нет... Одним словом, не хватает денег.

— Это хорошо, что есть деньги и их еще не хватает, строите, значит, много?

— Птичник на шестнадцать тысяч кур-несушек построили, консервный цех заканчиваем, и еще своя стройка БАМ у нас есть.

— Что за БАМ?

— Это наша молодежь придумала такое сокращенное название: бриньковский автоматический мехток. К началу уборки торопимся закончить. Будет у нас, собственно говоря, свой элеватор. Ни дожди не страшны, ни очистка зерна, ни погрузка-разгрузка.
Приезд секретаря крайкома, его добрые пожелания воодушевили бейсужан. Подгоняемая заинтересованными взглядами хлеборобов, на полях росла богатырская пшеница.

..Беда пришла, как это часто бывает на Кубани, совсем неожиданно, как гром среди ясного неба. Подул суховей в дни самого интенсивного налива..

Три дня обжигал злодей-суховей многотрудно выхоженные, колосья пшеницы. От одного вида поблекших колосьев замирало сердце. Лопатченко по нескольку раз в день выезжал в поля. За всю свою хлеборобскую жизнь он так не страдал душой, как теперь, когда на глазах погибал выращенный с таким старанием и с такой любовью урожай.

— Ополовинил наш урожай горячий ветер, — грустно сказал мне Лопатченко, когда я заехал в колхоз в дни завершения жатвы. — Мечтали о пятидесяти и больше, а собираем по двадцать пять-тридцать. И то спасибо тому настрою, который держали в коллективе с самой весны: сокращением срока уборки мы спасли многие центнеры с каждого гектара. Вот закончим год, вытрем пот с лица и засядем изучать опыт этого необыкновенного года. Люди еще не осознают, что они совершили подвиг, а дела ведь были поистине героические. Мы достигли таких моральных рубежей, такой заинтересованности, такого энтузиазма людей, что теперь не страшны и более сложные и трудные задачи. Это — главное.

§ 24.

Лопатченко показал мне все, что построено в колхозе за год, сообщил массу новостей.
— Да! — вдруг вспомнил он что-то. — Помните прошлый год, когда осматривали коровий санаторий, я рассказывал об аспирантке нашей Вере Глущенко? Так вот, вернулась она к нам из северной столицы, не побоялась нашей глуши. Я вас познакомлю, она сама расскажет, как все получилось.

...Я увидел молодую худенькую русоволосую женщину с серыми искренними глазами и, честно говоря, не поверил, что эта хрупкая женщина и есть кандидат наук.

Сначала она только отвечала на вопросы, чувствовала себя скованно, но потом разговорилась, и я узнал трогательную историю заботы колхоза о молодом ученом.

Еще в 1965 году Вера Глущенко на семимесячную студенческую практику поехала в колхоз «Бейсуг», где к тому времени завелась у нее подруга. Работала на племенной овцеводческой ферме над улучшением стада молодняка. Работала добросовестно и аккуратно. Когда возвращалась в институт, председатель колхоза предложил ей стать колхозным стипендиатом. Вера охотно согласилась и по окончании института приехала работать в «Бейсуг». Пять лет проработала зоотехником-селекционером племенного стада молочного направления. А в январе 1971 года решила поехать учиться в аспирантуру Ленинградского сельхозинститута. Думала, что руководство колхоза будет возражать, но, к ее немалому удивлению, Лопатченко одобрил ее решение и тепло напутствовал — не подкачать и не забывать о проблемах, которые волнуют бриньковский колхоз. Вера выехала в Ленинград окрыленной.

Экзамены сдала на отлично и стала заниматься в отделе крупного рогатого скота молочного направления, у профессора Лебедева.
Переписывалась с подругой из Бриньковской, узнавала новости, но время делало свое дело: Вера все больше привыкала к столичной шумной жизни и уже реже вспоминала о далекой станице. Легко сказать — четыре года! Да и в колхозе, думала она, давно о ней забыли.
Но подруга напоминала о себе, интересовалась, как пишется диссертация, как самочувствие. Вера посылает подруге автореферат. И совсем не подозревает, что подруга передаст его председателю колхоза, а тот будет цитировать раздел автореферата по машинному доению на отчетно-выборном колхозном собрании...

В феврале семьдесят пятого Вера защищала диссертацию. Все двадцать членов ученого совета проголосовали «за»... Ее поздравляли с большим успехом, друзья дарили цветы. И вдруг ученый секретарь протянул ей какую-то бумажку. Занятая ответами на поздравления, Вера отложила было бумажку, чтобы прочесть потом, но ученый секретарь настойчиво сказал:

— Нет, вы прочтите, прочтите.
Это была телеграмма из «Бейсуга»: «Горячо поздравляем. Приезжайте наш колхоз. Лопатченко».
Вера была ошеломлена вниманием, преодолевшим огромное расстояние, а главное, что ее поразило, это — уверенность Лопатченко, что она успешно защитится. Ведь не мог же он узнать результат голосования, которое состоялось только час назад! А она-то думала, что о ней совсем забыли.

— Товарищи, — глотая слезы радости, сказала она,— вы не знаете, какую я получила телеграмму!
Многие тогда позавидовали ей, обласканной таким большим человеческим вниманием...

— Ну разве я могла не поехать в такой колхоз, к таким людям? — заключила свой рассказ Вера Григорьевна далеко не риторическим вопросом.

§ 25.

Я уже вычитывал последнюю страницу этой рукописи, когда принесли свежую почту. На первой странице «Советской Кубани» бросился в глаза крупный заголовок: «Передовики животноводства». Это было решение о занесении на краевую доску Почета хозяйств — победителей социалистического соревнования в борьбе за производство продуктов животноводства. Среди отличившихся колхозов я нашел ставший мне дорогим «Бейсуг»...

И — сразу вспомнились дни, проведенные на земле у лимана, вспомнились люди, разные по характерам, но объединенные общей целью: и веселый вездесущий Зайцев, и задумчивый (себе на уме!) Ранюк, и страстно влюбленный в поля агроном Головенко, и богатырь -изобретатель Доронин, и одержимый идеей спасения лимана Джеус...

Вспомнились посещения поливного пастбища, «коровьего санатория» (теперь каждый день, наверное, посещает его молодой ученый Вера Глущенко), а стена зеленого овса встала перед глазами вместе с фигурой плотного приземистого мужчины в ажурной капроновой шляпе... Председатель Лопатченко. Мой сверстник, мой современник. Сейчас, когда я читаю газету, он идет, наверное, по полю, щурясь от яркого кубанского солнца, и что-то нашептывает, хитровато улыбаясь...