Поэтом Фёдора Андреевича Щербину сделали события, последовавшие после октябрьского переворота 1917 г. Первый его поэтический отклик вызван разгоном Учредительного собрания. Проигравшие выборы большевики решили проигнорировать волю народа и распустить этот представительный орган, призванный наметить пути выхода России из затяжного политического кризиса. Кубанский историк просто «захлебнулся от возмущения». Казалось, никакой статьей не выразить своего отношения к произошедшему. И тогда родилась ««Песнь борьбы» на 15 января, день манифестации сторонников Учредительного собрания» [1]. На следующий день он пишет еще одно стихотворение – «Большевистская правда (После 15 января, дня манифестации сторонников Учредительного собрания)», где эмоции достигают наивысшего накала:

Люди злобы, люди мести
      Сеют рознь и смуту в жизни,
Люди-звери, люди лести
          Яд и смерть несут отчизне [2]

Оба этих стихотворения написаны на русском языке. Далее Фёдор Андреевич задумывается о своих первых поэтических опытах, силе их потенциального воздействия на читателя и приходит к выводу, что, в отличие от беллетристики, стихи надо писать на своём родном, украинском языке. Поэзия рождается в глубинах души, где живут песня матери, запомнившиеся с детства казачьи традиции и обряды, рассказы стариков. Большинство населения Кубани того времени говорило на украинском языке, на его черноморском наречии, а потому по-особому горячо воспринимало каждое слово, обращённое к нему «по-нашому, по козачі». Не случайно, памятуя о том, кто на Кубани главный читатель, по-украински писали все основные кубанские поэты той поры: Александр Пивень, Яков Жарко, Олекса Кирий и др.

И вот 11 февраля 1918 г. Фёдор Андреевич публикует свою поэму «Петро-кубанец», написанную на материнском языке. «Вольная Кубань» отдала под неё две страницы такого дефицитного тогда газетного места, чтобы напечатать её полностью, в одном номере, понимая большое воспитательное и пропагандистское значение предложенного редакции поэтического текста, изучение которого предусматривается сегодня всеми школьными программами по кубановедению [3].

Исследователи отмечают, что поэма в определенной степени перекликается с «Москалевой крыницей» Кобзаря [4], которую Щербина мог знать хотя бы уже потому, что посвящена она кубанскому атаману Якову Кухаренко. Но и без этой красноречивой детали можно без труда разглядеть, кем были поэтические кумиры «нарождающегося» поэта: исполнители казацких дум кобзари и их гениальный последователь Тарас Шевченко. Поэтические строки на «коцацкой мове» рождаются у Щербины легко, из простых незатейливых слов лепится пленительный образ дореволюционной богатой и зажиточной Кубани:

На Кубані, у станицях
       Любо, легко всім живеться.
Всі їдять там паляниці,
         Хліб там білий лиш печеться.
  Там багато сала, масла,
Риби, птиці і скотини;
              П’ють там чай внакладку часто
      І борщ варять с осетрини.
  Білі хати держать чисто
    І кохаються в садочках,
Носять шалі і намисто,
         Ходять купами в рядочках...

Для главной героини поэмы, казачки Марьи, которая одна воспитала богатыря Петра, этот земной рай заканчивается известием о его трагической гибели. Нетронутый пулей в боях, её сын становится жертвой социальной неприязни группы российских солдат, с которыми решает разделить ночной отдых по пути домой. Они убивают его только за то, что он просит их не ломать ветви груши, а стряхивать плоды на землю:

 Тіла навіть не прикрили,
Наче то була здохляка,
     На стовп напис причепили:
       «Здесь лежит козак-собака».

Казачья Марья в поэме – собирательный поэтический образ самой Кубани. У кого не защемит в сердце от описания раннего утра, которое мать встречает, сидя на пороге хаты в ожидании приезда любого сына. Думой и сердцем летит она навстречу своей кровинушке. Кому не напомнит этот образ Ильиничну из «Тихого Дона» М. Шолохова, вечную печальницу за всех своих детей, мать, с надеждой ожидающую прихода казака-сына? Чувствовал ли тогда Щербина, что вскоре матери-Кубани предстоит вот так же оплакивать миллионы своих сынов:

І все ходе по станиці
   Стара Мар’я, сиротина,
  Не пече вже паляниці,
А шукає Петра-сина.

Однажды обратившись к стихам, Фёдор Андреевич остаётся верным своему новому, поэтическому призванию. На Кубани он продолжает писать и по-русски, и по-украински, в зависимости от обстоятельств. Вполне логично, что на смерть русского полководца он отзывается по-русски – в проникновенных строках стихотворения «Памяти Лавра Георгиевича Корнилова» [5]. А память земляка, народного любимца и казачьего вождя, воспевает в «Думе про Миколу Рябовола» и – соответственно жанру – создает её на черноморском диалекте. Её публикация в «Вольной Кубани» снабжена примечанием: «Дума эта составлена по просьбе одного из кобзарей дать что-нибудь для игры на кобзе. Содержание думы изложено в том приблизительно виде, как обращается уже она в народе и публике» [6].

Несмотря на некоторую популярность в народе, дума эта ещё далека по своим основным параметрам от исторического жанрового канона. При желании в ней можно легко распознать (как и в «Двенадцати» А. Блока) частушечный перепляс – очевидно, оказавшийся близким по звучанию пресловутой «музыке революции»:

Ой поїхав наш Микола
Та свободу добувать;
Забажалось козакові
   Сірим людям волю дать.
       З тим його послала Рада, 
Приказаниє дала,    
     Та прознали монархісти 
Про козачі ті діла...  
            Злая шайка, царська челядь,
Сором, смуту завела,
    І смутьянів та шпіонив 
На Кубані розвела...

Более поздние думы, написанные Ф. Щербиной уже в эмиграции, близки к классическим, слово поэта набирает в них силу, свободно и органично накладывается на мощный поток народного исторического самосознания, ещё не угасшего тогда в основной массе казачества.

По существу в жанре казацкой думы написана вся большая поэма «Чорноморцы», посвященная истории «персидского бунта» во главе с Фёдором Дикуном. Родилась она в первые годы эмиграции и писалась урывками, во время поездок учёного для чтения лекций в Подебрадской хозяйственной академии.

Курортный городок Подебрады – в полусотне километров от Праги. Два часа езды на поезде сначала туда, а потом обратно полностью заполнялись сочинительством. Так родился этот поэтический шедевр, который с одной стороны всё ещё свидетельствует об отсутствии у автора большой поэтической школы, с другой – покоряет читателя смелыми прорывами к вершинным проявлениям поэтического чувства. Голос поэта достигает особой уверенности, когда в стихах возникает образ родной Кубани и праматери Украины:

Що Днепр той вуркоче? То пісню козачу він грає,
І плеще водою, клекоче, Кубань привітає:          
«Привіт тебе сестро! Течи та сріблом розливайся,
     І з військом своїм чорноморським живи та кохайся». 

Оказавшись в Праге, Щербина без труда мог бы найти работу в одном из русских высших учебных заведений или научных учреждений чешской столицы. Но он выбирает Украинский вольный университет, связывая свою судьбу с украиноязычной эмиграцией, которую составляли выходцы из материковой Украины и казаки-черноморцы. Стихи, как и новые научные работы по статистике, Фёдор Андреевич пишет теперь только на украинском языке.

В личном архиве автора этой статьи хранится машинопись неопубликованного сборника стихов Ф.А. Щербины – объемом 15 страниц, включающая его поэтические опыты первой половины 1920-х годов. История рукописи такова. В середине 1960-х годов хранитель пражского архива М.Х. Башмак продал архив Фёдора Андреевича нашему земляку из США, бывшему казаку станицы Пашковской Кондрату Плохому. Архив был тайно переправлен за океан – в течение двух-трёх лет небольшими партиями, в десятках, а то и сотнях заказных бандеролей. На случай непредвиденной утраты отдельных конвертов бывший владелец архива делал запасные машинописные копии всех пересылаемых рукописей [7]. Так небольшая рукопись, отпечатанная на папиросной бумаге (для облегчения веса), оказалась в Нью-Йорке.

После смерти К. Плохого его огромный архив-библиотека попал на хранение в Украинскую вольную академию наук, созданную эмигрантами после Второй мировой войны и ставшую затем крупнейшим хранилищем архивов украинской эмиграции. При описании фонда Щербины, выделенного из фонда К.А. Плохого, его сотрудники сочли возможным передать мне, как исследователю его творчества, эту не имеющую большого музейно-архивного значения неавторизованную копию. Таким образом, машинопись стихов Ф.А. Щербины проделала обратный путь авиапочтой в Европу, чтобы оказаться в моём личном архиве в Краснодаре.

Имеющаяся в моём распоряжении машинопись не имеет названия, которое в оригинале, очевидно, все-таки было. Ведь перед нами цельная рукопись подготовленного (или подготавливавшегося) к печати поэтического сборника. Об этом свидетельствует сквозная нумерация стихов, произведённая латинскими цифрами. В сборнике представлено 14 поэтических произведений.

О едином замысле говорит и логика расположения произведений, согласно которой стихи выстроены. Начинается он традиционным для украинских поэтов, оказавшихся в эмиграции, посланием к Т.Г. Шевченко. Для них – это была неизменная точка отсчёта, начало всех поэтических начал. Вот почему:

Тарасе, Тарасе,
Велика людина!
До тебе льне серцем
І Хведір Щербина.

Далее следует волнующее признание о любви к жизни человека, разменявшего восьмой десяток. Но он хочет не просто жить, а жить «в краю правди, в раю просвіти, в царстві творів, в морі знання». Ведь

...нема такої сили,          
Щоб Вселенну розвалити, 
  Щоб зарити мисль в могилу 
І заставить дух не жити.   
Бо як думи виникають,     
Дума думу оживляє,          
І кінця вони не мають.     
З ними жити я бажаю!       

Третье стихотворение – маленький шедевр так называемой «научной поэзии». Это одетое в бесхитростные поэтические строки восхищение человеческим гением, напоминающее природой своей образности фантазии современного нам кубанского казачьего художника Сергея Воржева:

Дуже хитрі люди стали,        
Очі склом бач замінили.       
      Через скло чудес багато взнали, 
Уші з блискавки зробили.     
І промінням з неї, як очима  
В нетрах тіла гарно бачуть, 
Бо чудові іскри ті без дима,  
Як сороки, всюди скачуть.    
Не всі сили люди покорили,  
А далеко досягають.             
Окіяни кораблями вкрили,   
Судна, як нірці, ниряють.     
         В небо бричку добре підпускають, 
Аж за хмарами вже дують,    
      Може, в бричку скоро посідають 
Та до Марса помандрують... 

В четвертом стихотворении сборника «Завіт Січі» впервые звучит тема Кубани – края свободного, как завещала нам «Січ-мати». К ней он возвращается в двенадцатом («Розмова Дніпра с Кубанню») и тринадцатом («До дітей-чорноморців») стихотворениях. В них звучит тоска по родине, попранной большевицким сапогом, и утверждается мысль,

Що нема нічого краще в світі,
Як країну рідну підтримати.    

Остальные стихи сборника («Світу людям треба», «Шукайте правду», «Серцем льните до любові», «Хмуро небо, чорні хмари...», «До щирої праці», «Звіри люди») отмечены некоторой декларативностью, морализаторством, поисками абстрактного «щастя», «братерства», «світа» и «любові», «царства мира», призывами к совместной работе для достижения желанной цели, на пути к которой возникает зловещая тень большевика.

Завершает сборник «Байка про Ромула і Рема», написанная Ф.А. Щербиной во время поездки в Рим в феврале 1925 г. Басня (легенда) об основателях вечного города переосмыслена под пером кубанца в русле его философских размышлений о звериной натуре человечества, о зле, которое по-прежнему руководит поступками людей. Так происходит потому, что Ромул и Рем были вскормлены молоком волчицы. И с тех пор в людях «вовче молоко с людським ще скризь клекоче», требуя своей кровавой дани.

Как можно оценить художественную сторону стихов Ф.А. Щербины с высоты сегодняшних дней? Мне вспоминается мысль, высказанная литературоведом И. Ростовцевой – в её выступлении перед аспирантами Литературного института им. М. Горького в Москве, в числе которых довелось быть и мне. Оценивая стихи позднего Н. Заболоцкого (послелагерный период), она, отмечая их прежнее и даже возросшее версификаторское совершенство, обратила наше внимание на преклонный возраст поэта и сопутствующую этому возрасту постепенную утрату витальной (жизненной) энергии, без которой поэзия красива, но полумертва.

Исходя из этого посыла, недостаток Ф. Щербины как поэта двойной: ему не хватает выработанной поэтической формы, а это приходит с годами, и свежести чувств, которая присуща лишь цветущей юности. Вот почему в одном ряду с удачными строфами находим откровенно слабые; избитые образы и символы слишком очевидно превалируют над первооткрытиями автора, а неловкое старческое брюзжание порой выдаётся кубанским поэтом за истинную поэтическую мудрость. Может быть поэтому (вкупе с материальными трудностями) сборник так и не дошел до печатного станка.

Публикуя машинопись [см. Приложение 5], необходимо указать и на её технические недостатки, снижающие качество текста. Очевидно, что тот, кто перепечатывал рукопись, не очень хорошо разбирал почерк Фёдора Андреевича и «обогатил» её многочисленными неправильными прочтениями, вплоть до искажения смысла и даже (по крайней мере, в одном случае) пропуска отдельных строк. Поэтому будущим исследователям творчества Ф.А. Щербины предстоит отыскать автограф и критически сопоставить нашу предварительную публикацию с первоисточником.

Литература:

1. Вольная Кубань. – 1918. – 17 января. – № 10.
2. Вольная Кубань. – 1918. – 18 января. – № 11.
3. Вольная Кубань. – 1918. – 11 февраля. – № 30. – С. 3–4.
4. Мазурик Т. Федір Щербина як поет // Малиновий клин: збірник. – Тернопіль: Збруч, 1993. – С. 34.
5. Вольная Кубань. – 1918. – 18 августа. – № 44.
6. Вольная Кубань. – 1920. – 15 февраля. – № 34.
7. См. об этом подробнее: Б. Боук, В. Чумаченко. «Американський слід» у долі наукового архіву Федіра Щербини: від гіпотези до підтвердження її // Пам’ятки України. – 2005. – № 3–4. – С. 190–201.

В.К. Чумаченко,
кандидат филологических наук,
профессор Краснодарского государственного
университета культуры и искусств.