В. Лихоносов  ("Родная Кубань", № 4 - 2008 г.)

Родиться на Кубани, жить там до семидесяти лет, прославить в своих трудах казачью историю, а на девятом десятке, уже принимая посланный день как милость небес, горестно смиряться, что вот-вот понесут его с закрытыми глазами не по улице с белыми хатками к последнему приюту отца, матери и всех родственников, а по равнодушной златой Праге, - зачем такая жестокость судьбы?!

В 1911 году на обеде в Екатеринодаре в честь 40-летия учёной деятельности земляки заверяли Ф.А. Щербину, что имя его не померкнет в родном казачьем краю, преподносили ему памятные бювары, подарки, низко кланялись автору "Истории Кубанского казачьего войска", но уже к 50-летнему юбилею той же деятельности, в 1921 году, никто на родине в нём не нуждался, - революция переписала историю в один миг.
   В буржуазной Праге отметил он свои семьдесят пять лет. Не дома, а в Украинском университете столицы Чехословакии состоял он ординарным профессором, деканом юридического факультета по выбору, ректором, позднее - профессором Украинской академии в Подебрадах. Был председателем Общества изучения казачества. Как и писатель Бунин в Париже, местной жизнью не увлекался, говорил на родном языке, любоваться европейскими странами не ездил - все думы и всё время посвящал материнской земле: писал статьи, написал поэму "Черноморцы", читал лекции по статистике - печататься не было средств.

Никакой надежды тогда на возвращение домой не было. И на эмигрантском островке приветствовали его в юбилейные дни такие же беженцы, как он, - казаки, унаследовавшие от своих предков-запорожцев долю вечных переселенцев. Студентка Галя Манжула читала на вечере стихотворение Г. Макухи, посвященное "Диду".

- Сердечно благодарю, - ответил историк, - всех вспомнивших меня казаков и не казаков. Желаю всем также здравствовать до возвращения на нашу Кубань. Буду работать... Есть ещё порох в пороховницах, не притомилась сила казачья, не иступилось перо... Поддерживайте и вы славу своих отцов и дедов!..

Отовсюду пришли к нему письма. Но был бы он счастливее, если бы положили ему на стол письмецо из родной станицы Новодеревянковской, про которую он теперь писал в тиши... для самого себя. Он покинул её впервые в 1857 году восьмилетним, и ему казалось, что первое прощание было прощанием пророческим, роковым - прощанием навсегда...

Так сладко было на 82-м году жизни снова подходить к станице Новодеревянковской - пускай и в призрачном сне. То шёл он от Круглого лимана, где был хутор полковника Кокунько, то ехал на волах с противоположной стороны, по екатеринодарской дороге, от Солёных озёр и Карабетовой балки с хутором бывшего наказного атамана Безкровного. Казаки возвращались с кошей в станицу. У двора всколыхнулась смуглая сестра Домочка: "Та то ж наш Фвэдя!.." И, как в младенчестве, совершал он "черепашью прогулку" к кургану, с которого впервые увидел широкую нескончаемую степь - с речками, лиманами, цариной.

Но что это? Так скоро кончились забавы, уже пора расставаться с Новодеревянковской. Он макал перо в зеркальную чернильницу и под стук экипажей на пражской улице писал об этой детской разлуке с домом.

"В последний раз поднялся я с постели, чтобы взглянуть на всё дорогое в нашем дворе... Ранним утром я побывал в саду, в загонах, гладил собак, провожал глазами коров, следил за тем, как взяты были на налыгач волы и привязаны к яслям. Гнедого, на котором я поеду в Екатеринодар, хорошо покормили. Ехали с нами из двора мать и сестра Марфа и проч. Соседи пришли взглянуть, когда мы выезжали. Никаких прощальных церемоний не было. Оставшиеся махали нам платками и шапками.
   Я не плакал потому, что сидел рядом с матерью и никого не было около нас плакавшего.

- Ты, Федя, сел бы поближе до меня та не вертелся б, а то, чего доброго, где с повозки слетишь.
    - Хто, я? Як бы и верхи на Гнедому сидел, то и тогда б не упал до долу.
    - Так ото ж по-казацысому скакал бы на коне. А то ж покатился не с коня, а с канапейчика, - говорила она со смехом...

Через греблю в станицу двигалось несколько волов, нагруженных сеном, а за ними шли фуры с арбузами, зерном и проч.; со стороны же станицы стояли пустые подводы.

- Вон, дывыться! Стригун наш бежит до нас. Дывыться, як чеше... - тыкал пальцем Яцько.
     - Где?
    - Вон же, видел, як мы поехали от ворот. Разве вы не слышали, як Стригун ржал, колы мы поехали по улице? Мабуть, кто дверцу не зачинил. Ось чеше!

Харитон Захарович достал из повозки обрывок верёвки, накинул на шею Стригунца и привязал к оглобле.

- А вон, дывытесь, як кресты на церкви блещут! Не ниче кто их подпалил... - сказала Марфа.
     - То ж солнце...
     - А вон, дывытесь, як хтось сзади нас по дороге верном чеше...

Так покидал пределы своего детского горизонта и чеховский Егорушка.

- Уже не видно сада Поправки...
     - А церкву видно ще? - спросила меня Марфа.
     - Видно! О! - продолжал я некоторое время спустя. - Близ речки не видно уже ни хаты, ни садов.
     - А церкву? - снова спрашивала Марфа.
     - Видно, только не всю...

Мне даже теперь представляется, на каком изгибе дороги совсем скрылась из глаз Деревянковка. Думаю, если бы и сейчас я ехал на лошадях по стародеревянковской дороге, то неминуемо пережил бы эти детские впечатления.

1857 год - старина, сколько воды утекло на Земле! Когда по гладкой дороге ускачешь от края станицы за каких-нибудь семь минут, читать о том, как полдня маячит верхушка церкви, удивительно. Но так неторопливо тянулось тогда всё вокруг - и даже сама жизнь..."

Отец его, наверное, кое-чему научил бы, но рано умер. Мать много рассказывала о нём. На сходе казаки решили отдать Андрея Щербину, потомка "разумных и письменных запорожцев", в Екатеринолебяжий мужской монастырь - выучиваться на дьячка. Оттого что отец умер, "перестаравшись в познании богословских книг", маленький Федя долго не накидывался на учёбу. Без отца существовали внатяжку. Брат Тимоша не являлся из Ставрополя по два года - нечем матери было оплатить фургон. Сестра Домочка рано привыкла к работе.

Мать радовалась, когда Федю, без сияния в глазах стоявшего у золотых риз и дымящихся кадил, приняли в Екатеринодарское духовное училище на казённый счет. На казённый! - в этом всё облегчение. И ещё раз наступило расставание с новодеревянковской былью, с матерью, бессонным воплощением очага и колыбели, с той, которая была ему и кормилицей, и защитой, и душой всего сущего.
    "В момент расставания с матерью с особой болью в сердце поразила меня не вся процедура наших проводов и прощания, а один лишь момент: мать сидела на повозке одна! Эта мысль всё время ворочалась у меня в голове, пока мы не пришли на квартиру в город. Мне хотелось плакать от тоски, но я крепился. Придя на квартиру, я украдкой сходил в конюшню, где стоял Гнедой, и после долгой натуги разрыдался..."

Не библиотеки порождают желание писать историю своего народа. Никакого отзвука не дадут мертвые листы, ничто не воспламенится, ни одной загадки не разгадать, если не дано почувствовать душу народную. Происхождение, личная биография помогали Ф.А. Щербине. Сначала "черепашья прогулка" к кургану, любимые местечки - Береговая улица, царина, поездки, певучие малороссийские слова - зозуля (кукушка), кущанка (стадо овец), мнишки (сырники), казачьи лица - родственники, атаман В.К. Набока, пластун Костюк, типы черноморские, потом столица Екатеринодар, речка Карасун, старый собор в окружении громадных дубов, главная улица Красная с лягушками в болотцах, дворец наказного атамана ("...для детей Екатеринодар был легендарным местом..."), войсковой хор певчих, парад на Крепостной площади и опять предания, опять запорожско-черноморские типы - слепой пластун Печёный в постолах из кабаньей кожи, бывавший когда-то с генералом Завадовским в закубанских походах, речистый В.С. Вареник, смотритель училища Золотаренко, ночевавший под дубом с вросшей в его кору иконой, хозяин квартиры Гипецкий, тётушка Лукерья Камышанка, потом скитания по степи с земледельческой ассоциацией, новые знакомства - с потомками удалого Корнея Бурноса, есаулом Миргородским ("...с одного маху рубал надвое..."), потом Москва, Петровская академия, "пропаганда в народе", выдворение в Одессу, арест, революционные друзья - Софья Перовская, Андрей Желябов, снова арест, Тамань, и снова станица Новодеревянковская, хата, колодезь с гнездами ласточек в четырёх углах сруба, кресты на кладбище на могилах уважаемых стариков - Кобицкого, Набоки… Круг замыкался.

В 1901 году предложили написать историю Кубанского войска знаменитому профессору Д.И. Эварницкому. Он в силу занятости своей отказался. Тогда выбор пал на Ф.А. Щербину.

100 000 дел валялось в связках в архиве; на 10 000 000 листов путалась в донесениях, приказах, формулярных списках, дознаниях, жалобах, письмах, отчётах неразобранная и не сведённая в единый фокус история. Как выловить оттуда самые золотые песчинки, а ещё одному?
    Дали в помощники шестерых. За четыре года Щербина написал I том - 700 страниц.

Через три года было готово еще 845 страниц II тома. Покаемся: мы так в науке не умеем работать! Советами помогал Е.Д. Фелицын. С ним Ф.А. Щербина объезжал точки бывших кордонов, укреплений, аулы и станицы, проходил по тропам Адагумского отряда, плавал по ерикам и гирлам - местам передвижения лодок с ранеными в Русско-турецкую войну 1855-57 годов, читал донесение полковника П.Д. Бабыча из Темрюка о высадке англичан на Тамани, о регистрации обмена военнопленными на постах: Великолагерном, Копыльском, Смоляном, Андреевском, обо всём, что забылось и забудется ещё крепче, а именно: как не было дороги из Черномории в Анапу и Тамань, где находился Хомутовский пост, как отправляли в Турцию черкесов, что творилось на речках Псебепс, Шуко, Чукупс и Шокон, кто были эти храбрецы - Шарап, Семеняка, Волкодав, Борзиков, Леурда, в одиночестве правившие на кордонах, косившие с отрядом сено и спавшие с ружьём, перед кем хлопотали о наградах за отличие в бою, какую переписку вели о черкесах и почему отправляли их в Новочеркасск, как по речке Джиге, Вороному ерику, Бугазу и болотам искали выгодного кордонного пункта Филипсон и в его свите - Лев Сергеевич Пушкин, брат великого поэта.

Все Щербины были добрыми запорожцами в Переяславском курене. В какой-то книге, уцелевшей от старой Сечи, есть собственноручная подпись прадеда по отцу - в ряду подписей вольных казаков, не поплывших от обиды в Турцию в 1775 году, а приноровивших свою верность России. Дед прибыл на Тамань вместе с Головатым и Чепегой.
   Вот где выкопался первый родничок кубанского историка Ф.А. Щербины! Родственные чувства к земле своей и предкам вызывали порыв к тяжким трудам летописца.

Старощербиновской его прабабушке Шишчихе, к которой он ездил мальчиком в гости, было сто восемнадцать лет. До уничтожения Сечи на Днепре она прожила дивчиною среди запорожцев целых двадцать лет, и как же ей было не поклоняться славе рыцарей с оселедцами, не внушать внучку Феде любовь и к матери-Украине и к няньке-Кубани?! Ещё сиживал за плетнём казак Корбицкий, в 15-летнем возрасте заставший исход отцов в Черноморию. А родной дедушка по матери, тот же В.К. Набока, казаки, хотя и помоложе упомянутых выше, почитали бывалое царство гурьбы запорожской не меньше.

Великие воспоминания длинноусых стариков сопровождали детство Феди, ему даже казалось, что и он ехал на Кубань в 1792 году на бурых конях. Мальчик воспитывался переживаниями, настроениями и духом всей станицы. Набег на Васюринский курень, случившийся до его рождения, всё равно, через разговоры старших, волновал его. Усыновление черкесского малыша, подобранного в разорённом ауле казаком Георгие-Афипского укрепления, шевелило интерес к чужой народности, а в юные годы, когда дружил с этим сироткой, названным Степаном, - и жалость.
   В 1855 году английская эскадра лупила по приморскому Ейску из пушек, гул доносился до Новодеревянковской, вся станица скучилась на площади в единую громаду и поразила Федю воинственностью чувств, и он, это слияние народного схода запомнив, с зелёного возраста при каждом удобном случае спешил к дощатому заборчику, откуда ему было лучше слышно то важное, над чем мудрили выборные головы, члены станичного сбора.

До самой старости помнил он их слова, выражения на их лицах, как помнил сына бабушки Шишчихи, всегда лежавшего в одной и той же позе на траве в саду или на рядне в хате и курившего "люльку с долгим чубуком". Ещё упрятались в душу чисто малороссийская ласковость женщин, их причитания: "Мои ж вы диточки, мои любые...", - и эта ласковость перевоплотилась потом в его чувство к степи и всему кубанскому.

Обо всём этом приходится рассказывать кубанцам и напоминать. Потому что Ф.А. Щербина - последний солидный историк Кубани. Не просто член-корреспондент Петербургской академии наук, профессор, а историк, летописец. И после него в учебных заведениях Кубани числились профессора, кандидаты исторических наук, - но историка не было.

Очевидно, плодовитость в историческом деле - следствие кровной любви к своей земле, любви такой невыразимо высокой, поэтической и реальной, какой славились все настоящие историки. Не кинемся преувеличивать заслуг Ф.А. Щербины, но то, что он по чувству и по стилю жизни своей - истый кубанец, этого у него не отнимешь. А кто не заметил в нём этого, тот ничего не заметил. Ну, разве что одни минусы. Казачья гордыня многих вытолкнула на чужбину - это тоже правда. Умер за рубежом и Ф.А. Щербина. Но это не значит, что имя его может быть затушёвано навсегда. Превзойти Щербину можно только блестящими трудами!

Ф.А. Щербину забыли даже там, где никто никогда не забывается, - в музейных хранилищах. Передо мной лежит выписка из государственного архива: "Гипсовая маска Щербины Ф.А. передана 27.07.79 года в дар краевому музею из фонда N° 764, описи 1-й".
    Зачем мне понадобилась эта выписка?

Маска с лица покойного Ф.А. Щербины была привезена из Чехословакии на Кубань - от бывшего секретаря историка М.Ф. Башмака, погостившего перед тем в своей родной станице Каневской. Где же она? На мой вопрос по телефону, хранится ли маска в музее, заведующая фондами (!) ответила: "Впервые слышу". Но когда узнали, что я в архиве добыл выписку о дарении маски в музей, стали, видимо, перебирать ящички и маску нашли. Разумеется, она никогда не лежала в экспозиции музея и не могла лежать: на стендах нам не найти упоминания об историках Кубани.

На Кубани водились олени, кабаны, разные другие звери и птицы, накопилась кое-какая утварь, обнаружены стоянки древнего человека, было ещё кое-что, теперь развешенное и прибитое к стенам, но... не было многообразной казачьей истории - до того убого оформлены комнаты, для неё-то и предназначенные. Валяется в закрытых фондах не только маска Щербины, - валяется сама история Кубани!..

Во введении к "Истории Кубанского казачьего войска" Ф.А. Щербина писал: "...время не ждёт, и история родины говорит своим детям: пощадите памятники, сберегите мои сокровища!" 
   Не хочется перепечатывать статью одного профессора ("верного ленинца") и словоблудную дискуссию в "Комсомольце Кубани" по поводу "корней историка" Ф.А. Щербины. Теперь, после падения советской власти, все такие смелые, удалые, не побоятся постоять в храме, перекреститься, выпить "за Государя Императора", поскорее других тиснуть в типографский станок что-нибудь про империю, про белое казачество, про всё то, что самими же проклиналось или замалчивалось.
   Теперь легко. А когда моя статья появилась в "Комсомольце Кубани" и вслед за ней эта же редакция холопски склонилась перед идеологическим отделом крайкома КПСС, всего несколько писем было получено в защиту Ф.А. Щербины, и письма эти присланы не теми, кто потом вылез в атаманы, в составители учебников и пособий по истории казачества, кто и раз, и два плавал на пароходе к берегам Галлиполи кланяться кресту православному и вспомнить под рюмочку несчастных белых казаков, кто летал на "Боинге-707" в Америку стряхивать пыль со священных казачьих регалий и переписывать их. Все нынешние богатыри возрождения казачества и прославления "рыцарей степи" молчали и прятались.

Скорбным был отъезд историка Ф.А. Щербины в чужую землю, но так же скорбным стало возвращение домой. С небес, как говорится, всё видно.

Слышали ли речи, чуяли ли косточки родных в Новодеревянковской, когда прах Фёдора Андреевича приспустился на казачью землю под Екатеринодаром?
    Чья-то чуткая душа когда-нибудь напишет об этом...

*   *   *   *   *

    Из станицы Новодеревянковской многие казаки и хранители памяти о Ф.А. Щербине не поехали на перезахоронение в Краснодар. Земляки Щербины обиделись глубоко.
   Они мечтали приютить прах историка там, где он родился и вырос, спустить гроб в землю поблизости от рассыпавшихся могил матери и отца, сестры.

Во время перезахоронения Ф.А. Щербины в Краснодаре