ТАЛАНТ – ЭТО ЛЕГКОСТЬ, ВОЛШЕБНАЯ ЛЕГКОСТЬ

Действительно, все, чего можно добиться планомерным упорным трудом, что шаг за шагом, ступенька за ступенькой приближает нас к некоторому искомому результату – может вдруг оказаться совершенно ненужным. Трудолюбива – «посредственность». Ибо вмешательство таланта дает результат неожиданный: перенесет через сотни ступенек или вовсе проигнорирует ту лестницу, по которой карабкался труд, приведет к цели, которую ты до того и не видел. Работа таланта незрима, сознание о ней ничего не ведает (точнее сказать, может судить о ней лишь по косвенным признакам, часто – по своеобразной скуке). Когда в деле участвует талант, нельзя отдать себе отчета в том, чего достиг сегодня, и что осталось на завтра, и сколько еще идти; талант сам что-то за нас знает и открывается талантливому вдруг – благодатью – без (помимо) его труда. И никто не скажет, что быстрей ведет к прорыву таланта: непосредственное приложение рук или видимое безделье, например, разгульная «богемная» жизнь…

Можно бить и бить кайлом в какую-то скальную породу, но дело оказывается вообще не в том, сколько камней наложишь в вагонетку; талант и его достижение – фонтан, который вдруг брызнет из скалы сам по себе. Талант – это труд, изнуряющий, нередко и мучительный («творческие муки») труд.

Не тот труд, когда знаешь, чего достиг сегодня и что осталось на завтра; не тот, когда трудятся руки и мозги, и чем лучше они трудятся, даже чем сильнее устанешь, тем на душе спокойней. А тот, когда беспокоится, бодрствует и трудится именно душа. То есть и все то в ней, в чем мы и не могли бы отдать себе отчета. (Нередко эту тайную работу души в человеке можно запеленговать по своеобразной утомляемости, рассеянности, заторможенности, страху новых впечатлений.) Быть талантливым – надо еще решиться, не испугаться собственного непознанного, собственной стихии. Которая вполне может оказаться и не по силам…

Но как соотносятся явный труд (план и усилия) – и неявный труд таланта?

Правы те, хотя и неточны, кто говорит, что гений (талант) – это девяносто девять процентов труда и один процент вдохновения. Это значит: вмешательство гения, или вдохновение, венчает обычно упорный труд, вызванный искренним глубоким желанием – желанием всего твоего существа – постичь, воплотить чувствуемое, добиться искомого. Труд не ведет к результату, а наводит на него. Известный совет французского математика, как решать задачи, говорит о том же: главное – не то чтобы неотступно «решать» задачу, а неотступно желать ее решить, думая больше над условиями задачи, и решение придет.

В общем, надо суметь задать труд душе. А когда вам действительно всей душой что-то интересно, вы, уж конечно, не откажете своей собственной страсти в сколь угодно тяжком видимом труде, труде подчас отчаянном, ибо результат не зависит от него напрямую (так что нередко вынужденные досадные перерывы в работе быстрее приближают результат, чем сама работа) – и в конце концов эти муки творчества, как и муки застоя, могут вознаградиться откровением таланта.

Вы бьете и бьете кайлом какую-то скалу, отступаете и снова бьете, пока из нее не брызнет – сама по себе и одновременно в результате вашей страсти – живая струя.

Момент, когда наступает эта легкость таланта – «момент гениальности» – это вдохновение. Без вдохновения в искусстве работать бессмысленно, а оно ни по требованию, ни по расписанию не приходит. Его приходится ждать. «Известно, что в ряде случаев именно завершающая часть работы над большим произведением происходила у Пушкина с внезапной и необычайной быстротой, которой трудно было бы поверить, не будь точных свидетельств его рукописей» (Н.В. Измайлов). – Вдохновение, как уже сказано – это когда ваш живой и упорный интерес к делу, жажда познания или воплощения, ваш честный труд увенчивается вмешательством гения (таланта): приводит к сотрудничеству всех ваших сознательных и внесознательных (неконтролируемых вами и даже вам в себе неизвестных) душевных сил.

Тот же Пушкин заметил, что публика ошибочно «смешивает вдохновение с восторгом». На самом деле вдохновение – это, как удачно сказал Паустовский, – есть строго рабочее состояние. В конце концов, как то и бывает у мастеров, это вдохновенное состояние может стать даже совершенно будничным и привычным, ведь талант – это наш собственный, повседневный, а не с неба слетевший интерес. Соответственно ждать его визита, «ждать вдохновения» – глупость. Иначе говоря – как учил, например, Чайковский, да и многие другие – ждать вдохновения надо за делом (но не дождавшись, конечно, не считать дело сделанным).

Причем даже неохота работать не обязательно говорит о том, что работать не надо. Может быть и так, конечно, что сама внесознательная стихия в нас отдыхает, и насиловать ее бесполезно. Но не исключено, напротив, что таким нежеланием инстинктивно защищается слабая наша материя от слишком большого прилива психических сил, которое предчувствует. Или так робеет сознательное и устоявшееся в нас – перед необходимостью отдаться растущему в нас же, готовому прорваться стихийному.

Вдохновение приходит не по желанию, чтобы оно пришло, а по желанию сделать то, что хочешь сделать. Делай, и придет.

Талант – избыток, и от избытка.

Работа, не требующая таланта, рутинна – по крайней мере можно предусмотреть, чем завтра будет отличаться от сегодня – а талант в том, чтобы вдруг совершить неожиданное, «лишнее», в предыдущем не содержавшееся. Талант отбирает у человека все; талантливый в своем творчестве – «выкладывается».

«От избытка»-то успевает, скорее, именно не талантливый, а просто способный: ординарный труд нужно делать так, чтобы не снашиваться, то есть в принципе легко, – ну, а при особо хороших природных данных можно при тех же усилиях сделать его и получше, чем другие обычно делают. Но труд настоящего таланта по определению неординарен и ему нельзя выучиться, нельзя в нем набить руку; мало что значат и данные природой силы, нередко их таланту и не хватает. Тут нужно вдруг обнаружить в себе и отдать в какой-то миг то, что за пределами любых понятных возможностей, не просто силы, а будто кусок себя.

Талант – это не избыток возможностей, а хотя бы крупинка сверхвозможностей. Не превосходство в явном (его может и не быть), – а доступ в безмерное тайное.

Талантливый вызывает свой талант, как шаман – духов. Пусть шаман не пашет, но его камлание (похожее скорее на танец, чем на работу) оставляет его без сил.

Талант вне всякого прилежания. Так, одни «умеют» рисовать, а другие «не умеют»; и первые «кое-как» нарисуют лучше, чем вторые, даже очень постаравшись. «Нарисуй кое-как, у тебя все равно получится лучше, чем у меня, ты же умеешь рисовать!» – Но в том-то и дело, что любые таланты – это способность потратить сил больше, чем их тратит любое прилежание; это умение особого напряжения (невооруженным глазом не всегда и видимого), умение вдруг добиться от себя невозможного, сверхтрудного. Это редкое свойство вдруг «вспыхивать», или, точнее, вдруг послужить проводником для каких-то сверхсил, – а значит и хоть немного сгорать. В общем, не может талант – «кое-как». Лишь неумехам все легко. Талант же – это понимание трудного.

Талантливому с трудом дается и то, что другим легко, и то, что им невозможно…

Как говорил один из персонажей А. Володина, неталантливый думает, что к результату (художественному целому) можно приползти – а к нему можно лишь перелететь. Гармония – это целостность; образ, «гештальт» – целостность; понимание, осмысление – это понимание и осмысление целого. А целое не содержится даже в полной сумме своих частей – наоборот, части, «детали», всю сумму коих мы как правило не можем и обозреть, содержатся в целом; вот почему новый образ или новое понимание нельзя дедуцировать или выстроить, нельзя подойти («подползти») к ним рядом последовательных действий, – но всякая дорога к ним непременно должна завершиться у какого-то обрыва – который, как правильно сказал тот володинский персонаж, можно лишь перелететь.

То есть действие таланта не совершается поступательно, но – хотя нередко и даже обычнее всего после долгих трудов – сразу. Психическое состояние, сопровождающее это действие – невыразимое и переполняющее чувство или предчувствие искомого целого (гармонии, связности, осмысленности всего), которое подсказывает рукам частности, и есть то, что называется вдохновением. А сущность этого действия – прозрение, озарение, «инсайт». Вспышка света, в которой искомое целое становится видно – ощущаемо – непосредственно.

Талант – интуиция. По определению: внесознательное, внелогичное, спонтанное. Талант, по определению, – интуиция, – но ведь логика вообще сама по себе не работает. Так что вообще все продуктивное в нашем освоении мира – «интуитивно», и «логика» в том числе.

Поэт – мы скажем, вообще художественный талант – по ироничному, но в то же время и правильному определению Некрасова – «друг лени, баловень свободы». Заботы убивают непредсказуемые проявления спонтанного в нас. Скрытая от глаз работа «поэта» – работа таланта – проявляет себя лишь в эпизодических спонтанных результатах, а то и вовсе может не проявиться, – но притом поглощает столько душевной энергии, что «на поверхности» – иначе это называется «в жизни» – нередко остается лишь «лень» да страх кабалы.

«Ты работаешь и я работаю, – мог бы сказать "обычный" человек человеку талантливому, – допустим, у тебя получается что-то особенное; но что с того? Почему бы в свободное-то, "нерабочее" время, которого у тебя даже явно и больше, тебе не принять на себя все те заботы, что несу, скажем, я? Почему это ты, как ни спросишь, все время "занят"?» – «Именно потому, – мог бы ответить талантливый, – что я делаю по временам нечто особенное, я и не могу поднять всех обычных житейских забот. Я трачу не силы, а себя. И "нерабочего времени" у меня нет, я тут себе не принадлежу, я – именно – "занят", то есть не я занимаюсь, а мной нечто занимается…»

Талант – не просто «способности», а «сверхспособности». То есть самые замечательные способности к данному делу, плюс еще что-то непостижимое сверх. Способности – не талант, но – инструменты таланта. Колонковой кисточкой писать лучше, чем окурком, но у Репина, которому врачи запретят писать, и окурком получится талантливо. Нередко талантам (гениям) даются природой не самые лучшие способности к их делу: это говорил о себе Эйнштейн, об этом сейчас говорит нобелевский лауреат Виталий Гинзбург. Среди великих ученых очень мало обладателей золотых дипломов. У Достоевского его болезнь (эпилепсия) означала постепенное снижение умственных способностей (и с ним уж нельзя было обсуждать его произведений – он не помнил действующих лиц)…

Впрочем – и то верно, что совпадение способностей и призвания – то есть способностей в чем-то и таланта в этом – не может быть случайно. Можно определить способности как природную чувствительность к чему-то – форме, звуку, красоте логических построений и т.д.; естественно, эта чувствительность скорее всего предопределит и направление интереса – призвание.

Неизвестно, почему человек в чем-то талантлив. Спонтанное – «от Бога». Талант может быть и в том, к чему нет охоты (призвания?). Талант – это по сути то же, что призвание. Да и призвание – это уже талант, как минимум его важнейшая составляющая. Может быть, призвание еще не означает обязательно большого таланта, но какой-то талант оно предполагает безусловно. Ибо оно – и есть тот фокус, в который собираются наши душевные силы.

Небрежность во второстепенном, в деталях произведения – можно считать одним из косвенных признаков таланта. Она – недостаток, свидетельствующий о великом достоинстве: об искренности, безоглядности таланта. О том, что взгляд на свое произведение глазами оценивающего зрителя не играл для художника роли, и говорило в нем только непосредственное спонтанное. Талант – величайшая точность (если краткость – «сестра таланта», точность – это он сам). Не точность-скрупулезность (хотя, если требуется скрупулезность, то и она тоже), – а точность-острота.

И отнюдь не небрежность можно найти в произведениях таланта, а эскизность и набросочность. Причем важно понимать, что настоящий набросок не уступает в своей особой завершенности самой прилизанной картине, напротив, все достоинство наброска – в емкости, то есть сверхточности его скупых средств. Да кстати, если уж говорить собственно о наброске – это жанр, без особого таланта вообще немыслимый.

Вообще, чувствительность таланта к деталям, остротa его зрения, настолько превосходит таковую у среднего зрителя, что произведения его кажутся зарываемым кладом: настолько в них больше содержится, чем каждый зритель по отдельности способен разглядеть и оценить. А лучше сказать – в талантливом произведении «деталей» как чего-то случайного вообще нет и быть не может (ружье в первом акте, если висит, то уже и стреляет). Ибо в плодах подсознательного все отражается во всем, всякая деталь отражает целое… Приблизительность – от внутренней незаинтересованности, и есть сама неталантливость.

Талант – спонтанное – «дикое». Так что единственное, что необходимо художнику кроме его таланта – это «социализирующий» его «вкус»: чувство стиля и чувство меры. Талант – спонтанное – искреннее. Искренности, понятно, с категорией вкуса, как некоторой элитарно-социальной нормы, делать нечего. О «хорошем» или «дурном» вкусе талант ничего не знает – вкус для него, как Ролан Быков сказал – «это когда мне вкусно». И того не знает талант, что «в меру» или «не в меру», – вместо этих категорий у него другие: искренне или фальшиво. Тем более «стиль»: вот уж не для таланта эта игрушка. Есть и у таланта свой «стиль» – его творческий почерк, – но сам талант, покуда еще не выродился, его за собой и замечать-то не должен (разве что с удивлением, и не в процессе творчества, а оглядываясь на пройденное).

Талант учить – только портить. Как можно выучить – будто выдрессировать – эту счастливую легкость, эту божественно правую непосредственность, неизвестно почему осеняющую избранных? Тут, скорее, совсем другая задача: не навязать чужого опыта, не вмешаться, не задавить нежные еще ростки своего. Ведь что такое, вообще, обучение? Это общие правила и тренаж. Но ни с тем, ни с другим непосредственности делать нечего. Прирожденный талант, или одаренность – не дар, а аванс. Это только задаток, и его надо развивать.

Разумеется, развивается талант так, как развивается личность: не в результате принятых или тем паче вколоченных кем-то правил и не как плод тупого тренажа, а в ходе личного заинтересованного опыта… в который включаются, между прочим, и усилия постичь общие правила (которые, во всяком случае, суть неплохие советчики, полезные и тогда, когда совету не следуешь); входит и тренаж (ведь и таланту лучше иметь инструмент наточенный); как и много такого, чего и вправду естественно избегать, но что задним числом оказывается необходимой его, опыта, составляющей.

Все это называется, между прочим: если талант есть, школа его не задавит.

(А что до непосредственности: усилия сохранить, скажем, в юных художниках их детскую непосредственность, ничему их не обучая, еще, кажется, не дали ни одного значительного результата, зато давали результаты курьезные.)

«Талант пробьется сам». Во- первых, все равно нельзя вырастить того, чего нет, так что «растить таланты» и бессмысленно. А главное, талант – если уж он есть – это даже не сила, это сверхсила: то, что не «пробьется», считай, не было и талантом. Есть замечательный афоризм: «Таланту нужно помогать, бездарность пробьется сама».

Что-то в таланте есть такое, что мешает жизненному успеху – а с этим нередко и успеху его дела (ведь нередко просто возможность продолжать дело зависит от его социальной оценки, признания, – то есть от этого самого жизненного успеха автора). Главное препятствие – в том, конечно, что для истинно талантливого человека задача жизненного преуспеяния никогда не является основной движущей силой, а побочные мотивы им движут мало. Пока «бездарные» работают непосредственно над своим персональным успехом, трезво и деловито организуют себе признание, – талантливые погружаются в дело, оказываясь не в ладах с конъюнктурой, ничего не ведая о «социальных заказах», этих вакансиях успеха – и теряя очки. Для талантливых людей успех дела и социальный успех – вещи разные, и они слишком склонны последним пренебрегать. Им все кажется, что без подлинных достоинств самого дела никакого социального успеха все равно не может быть, а подлинное все равно будет оценено, ибо это в интересах самих оценивающих… и они в этом, видимо, ошибаются.

Из второстепенных препятствий назову пониженную способность талантливого быстро и без раскачки переключаться с одной задачи на другую: привычка полной сосредоточенности делает это весьма затруднительным. Рукам будто и все равно, что делать, да каждое занятие имеет свое настроение, из которого не так легко вынырнуть, чтобы погрузиться в другое, – тогда как «успех» – от слова «успеть, успевать»…

Итак, для своего дела талант жертвует всем… отчасти и успехом самого дела!

Талантливый не ставит себе целей – спонтанному ведь не укажешь. Талантливость – это целеустремленность. Не такая, может быть, когда человек умеет безжалостно гнать себя к поставленной цели, но такая, когда какая-то цель сама им распоряжается, без служения себе не дает жить. (Это называется еще – призвание.)

Эта власть цели над талантом – штука вполне ощутимая, на уровне даже физическом. Юнг (психолог) определял, что какую-то работу нужно делать, по тому признаку, что, если он от нее уклонялся, то начинал себя хуже чувствовать. О том, что головную боль можно унять, принявшись за свою (умственную!) работу, я слышал, например, от Г. Абелева.

Талантливое (изображение, передача чего-либо в произведении искусства) во всем более или менее не похоже на знакомое и правильное (банальное); оно, как все отраженное во внесознательном, как увиденное во сне, «остранено» (слово Шкловского). Оно «странно», или, как это еще называют, – оригинально.

Талантливое всегда ново, так его и узнаешь. Может быть, это и есть – способность сделать новое. Талантливое – это глубоко личностное. Как таковому, ему нечего делать с категориями вроде «ново» или «старо», «необычно» или «банально»; для него есть только «мое» и «не мое», «волнует» и «не волнует». «Талантливое» означает такое, за подлинность существования чего в душе художника можно ручаться, сколь бы похожим, на сторонний взгляд, оно ни было на что-то уже знакомое. Талантливое – это подлинное; синоним подлинного – оригинальное. Талантливое – вечно ново, как вечно ново, в каждом своем акте, все живое. То есть в талантливом «новое» не отличается от «вечного», и не новизна – задача искренности, – а новая глубина. Нелепость, смехотворная суетность погони за новизной самой по себе таланту очевидна… По всему этому, кстати, лишь очень редкие люди способны истинную оригинальность хотя бы заметить.

Талант в своем искусстве создает свой особый оригинальный мир, не связанный необходимостью следовать бездушной объективности. Ведь внесознательное преображает, а не копирует. И этот внутренний мир таланта для него и его ценителей по-своему более совершенен, чем мир реальный. Это может быть мир идеалов, или мир мечты, или (изобретение нового времени) – мир тягостных, даже отталкивающих, но занимательных сновидений, мир сюрреалистического «бреда со значением»… Талант никогда ничего в мире не копирует, но ничего и не «придумывает»: он – постигает мир, постигает любовно (неравнодушно). Как говорил Дюрер ученикам, «остерегайтесь мысли создать что-либо более совершенное, чем произведение, созданное Богом». Прозрения таланту приходят от глубоко заинтересованного личного отношения; если речь о природе – от особого рода любви к тому, что видишь; а любить и прозреть от любви – значит прозреть относительно подлинных достоинств («созданного Богом»), значит увидеть и оценить реальную красоту, а не приукрашивать…

Талант – «ярок». Ярок ли талант? – Талант пишет красками, в которых ведь серого нет; талант – не ярок, а – цветен. Но неталантливый может лишь расцвечивать – будто подкрашивать черно-белое фото: и цвета кричат, и серое отовсюду лезет.

Талант обходится и без мастерства.

Что с того, что Ван-Гог явно не сдал бы вступительного экзамена даже в среднее художественное? Растрогают вас с мастерством или без него – какая вам разница? Когда – без мастерства, поверишь, пожалуй, и больше.

Скорее, мастерства надо опасаться, как своего рода обмана, как «искусства имитации искусства»; как чего-то, способного выдать неталантливое за талантливое. Талант – это прозревающая душа и, соответственно, обретаемая свобода в том, что делаешь; мастерство – это развязанные руки. То есть, можно сказать, это почти одно и то же, одно в другое переходит плавно. Нет таланта без какого-то своего мастерства. Не может быть настоящего мастерства, если вовсе нет таланта.

Да и как поверишь таланту без мастерства (даже в самом элементарном смысле этого слова)? Ведь, если художник не в силах нарисовать похоже лицо или фигуру, как может быть, чтобы он вообще когда-нибудь изобразил именно то, что желала его, возможно и талантливая, душа?

Особый талант к чему-либо – призвание – на фоне провалов во всем остальном.

«Музы ревнивы»: оно и понятно: глубина во всем – за счет ширины. Сосредоточенность на чем-то – это наше отсутствие во всем прочем. Естественно ожидать, что дар сосредоточенности, проникновения, раскроется в человеке в направлении чего-то главного для него. В направлении призвания.

В самой той области, в которой талантливый талантлив (например в литературе), есть его особенное амплуа, а нередко и его исключительная тема: так, говорят о писателях (и не худших), «всю жизнь пишущих одну книгу». В конце концов, оригинальность – это его, таланта, полная уникальность в чем-то своем. Талантливость в чем-то – залог того, что и во многом другом человек окажется (если всерьез возьмется) более или менее талантлив.

Быть талантливым в чем-то – значит чувствовать его глубину, чувствовать трудность дела, значит, и вообще чувствовать, что глубина и трудность существуют. Потому, взявшись и не за свое прямое дело, талант вряд ли остановится на поверхности.

Талант – брешь, через которую пробился в человека гений, эта, так сказать, абсолютная одушевленность. Если уж есть в человеке способность полной душевной самоотдачи в том, что задевает его за живое – то она и проявится, более или менее, во всем, что за живое его заденет. А задевает талантливого, как человека «особо одушевленного», слишком многое.

Еще об этом. – Талант – это интерес. Покуда определенная тема не сфокусировала и не зажгла этот интерес, он – «талант-интерес» – живет в человеке как восприимчивость. Конечно, восприимчивость тоже избирательна, и все же она не умещается в какие-то строгие рамки; конечно, счастливо найденное амплуа оттесняет другие возможные на второй и третий планы, но в принципе восприимчивость никуда из души не уходит, талант может быть разбужен и к чему-то другому.

…В этой же, левой колонке приходится поместить и такой, противоречащий приведенному выше тезис. Талант – легок, талант – от избытка, – так что большому таланту естественно быть и «разносторонним» и «универсальным»; заметив в человеке особый талант к чему-то, можно ожидать его, в нем, и ко многому другому. Трудно представить, что природа, оказавшаяся в чем-то к человеку безмерно щедрой, окажется во всем прочем совсем уж скупой. …Но (продолжая колонку антитезисов), конечно же, работа таланта занимает всего человека, талант – не «порхает», он естественно отдает себя чему-то одному, главному.

Ум таланту скорее мешает. Талант – это «не то, что мы понимаем, а то, что мы можем, не понимая» (Л. Облога, из разговора). Талант действует спонтанно, а уму должно быть все известно наперед, он – враг спонтанного. Сознание – контроль, а талант – стихия.

И потом, произведения таланта, как произведения подсознательного, содержат (скрещивая в себе бесконечность ассоциаций) много больше того, в чем мог бы себе отчитаться самый умный художник. Значит, следуя своему таланту, художник отрешается от ума, способного, вмешавшись в творение, все только схематизировать – лишить неисчерпаемости живого. Даже сосуществуя в человеке с умом и поделив епархии, талант на фоне ума будто меркнет.

Если уму и рассудку есть что сказать – пусть скажут прямо и доказательно, безо всякого «искусства». А в произведение искусства рассудок впустит только то, что по уму его автору, и не больше того; в таком произведении останется лишь то, что автор «хотел сказать», то есть голая тенденция, более или менее удачно приправленная «эмоциями» и проиллюстрированная «примерами». Тогда как подлинное искусство не поставляет иллюстраций готовым умным идеям, оно создает образ – живой факт, сам материал для эмоций, осмысления и идей. Мы верим таланту именно потому, что он не призывает нас верить автору – мысли у нас есть и свои, – но его талант – это другое, талант – свыше. Мыслитель может и ошибаться, больше того, он не может не ошибаться, – а вот «поэт всегда прав» (как говорила Ахматова). Безусловно, талантливое произведение «умнее» самого умного автора (как умнее нас природа, ничего не выдумывающая, но тайн которой нам вовек не разгадать и свершений которой нам не повторить); умом не сделаешь того, что надо делать талантом. Но и то факт, что культура – а значит, конечно, ум – определяют сферу того, что вообще доступно таланту, они-то и составляют поле его жизнедеятельности; можно сказать, ум в его подлинном смысле (не в примитивном смысле «знания и сообразительность») определяет масштаб художника. Отчего бывает, что подающий исключительные надежды писатель или поэт вдруг «испишется»? Оттого именно, что не хватило ему внутренней, не вычитанной только, культуры – ума; оттого, что ограниченной оказалось сфера его подлинных духовных интересов.

Итак талант автора выходит и должен выходить за пределы того, что сам автор может объяснить, но он не может выйти за пределы того, что автора по-настоящему и бескорыстно волнует. А эти пределы, повторю, и суть наш настоящий ум.

(К этому следует добавить еще вот что. Ум не должен вмешиваться в компетенцию таланта – но надо сказать, что он и сам этого не хочет: это было бы неумно.

И еще замечание. – Сам ум – это тоже талант: такой талант. Никто не знает, как действует талант, но ведь никто не знает и того, как действует в своих догадках ум, ведь обосновывает свои открытия он лишь задним числом. А уж мудрость – талант прямо по определению: способность быть в чем-то умнее себя, не логикой и не рассудком…)

Талант, понятно, штука редкая. Вообще, талант – вещь даже обычная. Я говорю не только о том, что всякая деятельность требует некоего таланта. Народная мудрость «утро вечера мудренее» – совет откладывать всякое трудное дело или решение до утра (чтобы, как психологи говорят, «пропустить /вопрос/ через подкорку») – это ведь о том, что ко всякому всерьез взволновавшему делу каждый в силах подключить свое подсознательное, подключить – талант. Просто, когда мы говорим о таланте, то имеем в виду талант в сферах, которые слишком мало волнуют человека обычного; талантливый задействует внесознательное там, где у обычного оно, как он ни бейся, молчит. Потому талант и кажется чем-то редким.

Талант – и это мнение весьма авторитетно – может превосходить самое личность его обладателя. Действительно, «пока не требует поэта…», то есть «в жизни» художник (поэт, писатель) может быть разочаровывающе не похож на тот его образ, который можно реконструировать по его талантливым произведениям. Ибо талант раскрывает тайные, от самого человека скрытые ресурсы (если не вообще – «от Бога»).

Лишь только вообразят талант – своей собственностью, захотят подчинить его своим вкусам и склонностям, как он и гаснет. Талант – в самобытности; личность только и интересна в искусстве. В таланте человек не «перепрыгивает себя», а прорывается к себе, к своему неизведанному. У каждого талант – свой собственный. Лишь только пожелаешь в своем таланте проявиться лучше, чем есть на самом деле, как он тебя и оставит.

«Гений и злодейство», а лучше сказать – гений и ничтожество несовместны: гений (талант) раскрывает глубинные ресурсы личности, и раскрывает их, конечно же, в направлении ее собственных самых глубоких и заветных интересов, к тому, что ей искренне небезразлично, к ее кровному. То доброе и значительное, что талант утверждает – содержится, без сомнения, в личности автора, может быть в ее «святая святых». Так что нет по-настоящему значительной личности без какого-то таланта (хотя бы такого, которому нет своего названия и профессионального применения), и нет таланта без глубокой, значительной личности.

Но человек, конечно, существо не одноплановое, и герой не в каждом своем поступке остается на своей собственной высоте. Да этого и несправедливо было бы от него требовать: герой не совершает подвигов каждый день, не герой их вообще не совершает. И вот, талантливое творчество естественно оказывается тем подвигом, лучшим делом в жизни, на которое человек способен, ведь именно на него талантливый кладет все душевные силы, отбирая их у остальной своей жизнедеятельности (просто обыватель не знает, что талант требует сил); в том и подвиг таланта, чтобы уметь «выложиться», отдать произведению все свое лучшее. Так что подсматривать за талантливым «в жизни» – все равно что за чемпионом после кросса в раздевалке: покажешься себе спортивнее.

Думаю, впрочем, что и «в жизни» не очень поверхностный взгляд разглядит и оценит в таланте личность. Для этого необщепринятое не надо принимать за дурное, то есть самому не быть обывателем.

Таланту с нравственностью делать нечего. Нравственность – правила, узда, а талант не знает правил и обуздать его нельзя даже с лучшими намерениями – но только задавить. Талант, игнорируя плоскую сознательность, имеет дело с сущностями, а не с правилами (которые существуют для тех, кому сущности недоступны или кто о них предпочитает не знать); этим характеризуются и отношения таланта с нравственностью. Он «циничен», по ту сторону нравственности, но потому что он больше, чем нравствен, больше правил; он – сама зрячесть, а значит – сам и представляет собой добро. Циничен, ибо добрее нравственности. (А зло – это ведь «ломать – не строить», на зло таланта не нужно…)

Талант непосредственен и целен, он не философствует, не различает главное от частного и суть от формы в том, что делает – это операция умственная, убивающее живое внесознательное. «Дойти до самой сути» во всем, в том числе и в «сердечной смуте» (Пастернак): вот – талант. Заинтересованность идет в глубину, к главному… И когда суть будет открыта, она сделает важными и незаменимыми все свои частности. Суть сама придет в форме, как одно целое, – отдельно о форме думать действительно не надо.

Зритель воспринимает произведение и волнуется – он подключает земной багаж своих представлений, свою персональную заинтересованность в том-то и том-то. А сам талант, напротив, отключается от этого багажа, чтобы слышать другую, более объемную правду, ту, которую ведает его внесознательное; он выходит за пределы узко личных пристрастий и отношений, подчас оскорбляя внимающих ему своим равнодушием… У вас появилось личное отношение к чему-то? Стало быть, в этом отношении у вас появились и интуиция, и ум, и вкус, и талант. (И вы скоро с тоской, или с возмущением, или с отчаянием ощутите себя живым среди мертвецов, или – не так грубо – бодрствующим среди сомнамбулов… Но это я к слову.)

Любить – это значит видеть и чувствовать то, чего другие не видят и не чувствуют (не зря, когда что- то или кто-то кому-то вдруг понравится, говорят – «разглядел»). Значит быть внимательным, восприимчивым, чутким; одним словом – быть талантливым.

(Впрочем, и любящие люди проявляют все-таки разную степень внимательности к любимому, так что сама внимательность – требует таланта…)

Талант, гений – «счастливый дар», он в избранном человеке – «как птица поет», или как Моцарт у Пушкина сочиняет. То есть не зная, почему «поется» так, а не иначе, и естественно, без усилий (которые убивали бы непосредственность). Талант в талантливом – органичен, несознаваем, как все прирожденное и естественное; так почему бы их (человека и его таланта) сосуществованию не быть, при благоприятных обстоятельствах, вполне безмятежным? Талант, гений – это миссия, взваленная Богом или судьбой на человека и требующая от него иногда – если не как правило – полного самоотречения. Он существует в человеке будто вопреки ему самому (на самом деле – это конфликт внутренний). Если уж поселилась в человеке эта духовная доминанта, подчиняющая себе его чувства и помыслы – то сил «на себя», то есть на материальное, уже скорее всего у него останется мало или вовсе не останется. Главное в нас естественно оттесняет второстепенное, а ведь «второстепенным» в данном случае оказывается – то, что называется «жизнь», обычная жизнь; которая, как говорят, только и может составить человеческое счастье.

(Талант легок, как юмор. – Говорю в скобках, потому что это, кажется, не относится к числу известных тезисов о таланте, которым посвящена моя статья. – В том и другом мы умнее себя, в том и другом – за счет включения сил подсознательного.) (Самый распространенный в мире талант – это юмор. В том, что юмор есть именно талант, сомневаться не приходится: ему не обучишь, если нет данных, он – задействует приходящее из подсознательного спонтанное, и произведения его, как и произведения всякого иного художественного таланта, имеют логику ассоциативную. – Однако труднее – быть талантливым всерьез. Ибо юмору достаточно только что-то разрушить, пробить, например, какую-то брешь в условностях или приличиях, чтобы освободить некое скрываемое нами от себя содержание – а таланту «серьезному» надо быть еще и конструктивным.)

Талант – счастье, выпавшая удача. Счастливое обладание тем, чего не заработал. Талант – повышенная способность переживания. То есть, особая способность равно к счастью и несчастью. А главное, что из этого следует, это то, что талант – своего рода заслуга. Ведь даже только воспринимать (не делать) что-то талантливо – значит душевно себя утруждать.

Бесполезно желать быть талантливым (спонтанное спонтанно…). Талант и желание – почти одно и то же. Только не «желание иметь талант», а «талант иметь желание». Талант – это страсть (говорит, например, Розанов). Если желаешь, то будешь и талантливым, спонтанное ведь – твое, ты сам…

Талант – волшебное средство победить в конкуренции. Все состязающиеся бегут к цели, в лучшем случае очень быстро, а талант способен перелететь. Талант – вне конкуренции.

Конкуренция – это когда цель поставлена, и ждут только самого проворного. А талант не знает никаких финишных ленточек и гаревых дорожек. То по-пластунски, то по воздуху, наперерез всяким тропинкам и столбовым дорогам он пробирается к целям, которые то видит, с восторгом, прямо перед собой, а то с отчаянием теряет из виду…

Время таланта – молодость.

«В известную пору каждый – лирический поэт»: это пора сил здоровых и еще неизведанных, именно спонтанных. Тут опыт еще не вмешивается и не губит непосредственности этих «богоданных» сил, главная из которых – и которая так и должна остаться для ее обладателя непостижимой – его талант. Время, лучшая пора таланта – зрелость.

Ведь та непосредственность, что является непременной составляющей таланта, – это не просто молодая неопытность. Напротив, талантливая непосредственность – это способность видеть и оценивать мир своими глазами, без посредства принятых извне установок, во власти которых мы оказываемся с рождения; чтобы быть по-настоящему и плодотворно непосредственным, эти установки надо пережить, переосмыслить, переоценить – нужен свой личный опыт… Можно сказать, что состоявшаяся (увенчавшаяся мудростью) зрелость – пора, в которую каждый – талант… И в особенности, именно, талант лирический (то есть такой, который за сиюминутным прозревает шкалу вечного)…

Кроме того, зрелость – время, когда человек должен изучить себя; следовательно и научиться чувствовать, когда говорит в нем спонтанное, и знать ему цену.

Талант собой не управляет, ничего от себя не требует. Соответственно и подлинный художник, творя, никогда до конца не знает, что у него получится (ибо наше сознание не извещено о многом, что творится в подсознании): так персонажи создающихся произведений вдруг совершают нечто, что будто и не входило в замыслы их авторов (как Пушкин с удивлением «жаловался» на Татьяну). По одному этому, между прочим, несовместимы искусство и тенденция. Нельзя заставить искусство чему-то служить, хотя бы и «народу», как нельзя заставить, например, биологию быть лысенковской. Подлинный талант – не изобретает желаемое, а открывает, ищет и находит; а что именно откроется, что будет им найдено – того, естественно, предусмотреть невозможно. (Потому-то тенденция, навязывая таланту ответ, убивает искусство. Тенденция и талант имеют противоположные векторы.) Талант на то и талант, чтобы видеть острее, шире и глубже, чем позволяют даже собственные, добытые опытом и умом, представления художника, и потому управлять им он не в силах и не должен. Не знает художник до конца, что он «хотел сказать», а если и думает, что знает, то фактически, своим произведением, вполне может «сказать» нечто прямо тому противоположное. Благословить, например, вместо проклятия и т.п. И лучше всего искусство выполняет свое общественное предназначение, когда ничему не служит. Все это безусловно так.

Но самому таланту отнюдь не все равно, что у него получится: в словах, на холсте или в звуках у него должно запечатлеться точно то, единственно важное, что он видит и открывает для себя. Публика, может и сам автор иной раз давно удовлетворились бы тем, что написано или нарисовано, но неудовлетворенным может остаться сам талант, с досадой чувствовать: нет, не то и не то. Он, понятно, не мог бы рассказать, чего хочет – нет у него общепринятого языка (другого языка, кроме языка его искусства) – но требования его к себе абсолютны.

Первое озарение, первое сказанное (нарисованное, пропетое) с вдохновением – и есть наилучшее, подлинное. А вот всякая доработка, подключая к делу сознание (то есть все внеталантливое в нас: знания, рутинный опыт, умыслы) – способна только засушить или вовсе погубить в нем спонтанное живое, закопать все открытия. Первое озарение – вспышка света, в котором мы начинаем что-то видеть. Вот тут-то, при этом новом свете, и надо идти вперед; всматриваясь в видимые теперь детали и частности, из которых всегда и созидается художественное целое – дотягивать, дорабатывать, уточнять и шлифовать. Таланту все мало, все не то – потому что он видит острее. Приблизительное его не устраивает. Взгляните на черновики Пушкина – и не сразу отличите, чем каждый последующий вариант лучше предыдущего. Но так же, как, если добавлять по зернышку к кучке зерна, из горстки когда-то вдруг выйдет несомненная гора – так из талантливого незаметно получается гениальное.

Тот, для кого озарения внесознательного – дело не случайное, не задавит своих открытий рассудочными представлениями, тенденцией, желанием кому-то или чему-то угодить и т.п.

Да, талантливое умещает в себя так много, что родиться может только спонтанно – так, что самому автору остается еще себя постигать и удивляться. Поэтому правкой, доделками, переделками часто только портят, особенно дилетанты. Но финишная прямая к совершенству – подлинный профессионализм, полное владение материалом – это научиться править, не портя.

«Свое дитя хоть криво, да мило» (Шостакович в применении к какому-то своему произведению). Всякое порождение таланта – родившееся чудо живого, – каким бы ни было, нечто неожиданное, божественное. Художник (писатель, композитор…) – это неудовлетворенность. Нет отчаяннее занятия, чем перечитывать себя (озираться на пройденное). Ведь то, что содержится в наших глубинах, никогда не может быть вполне воплощено в материале («мысль изреченная есть ложь…). Если в пылу творчества художнику и покажется, что сделано именно то, что было им почувствовано – по прошествии времени мираж рассеется, неизбежная эта разница станет художнику явной, и ранит.

А что такое бездарность? – В ней особой загадки нет. Это когда человек пересказывает то, что хочет сказать, и не больше того (пересказывать можно и красками и звуками). А как все перескажет, убежден, что все сделал талантливо. Действительно, чего еще нужно? Есть (вполне возможно) умное содержание, есть (иногда даже профессиональная) форма, одно другому соответствует. Кто скажет, чего не хватило? – А не хватило – только спонтанного, только таланта. Описанный только что тип неталантливости может называться (не вполне точно) посредственностью. Посредственность в искусстве вообще не годится, но в ней автор не выглядит, по крайней мере, дураком.

Но есть и другая бездарность. Она кое-что заимствует у таланта, и потому не есть посредственность, но – ниже среднего… Что имеется в виду? – Едва ли не все в наше время как-то чувствуют или знают (уже упоминавшееся), что работа таланта – «камлание». Талант не пересказывает того, что мы задумали, ему доступно нечто высшее и ему надо позволить действовать за нас. И при том, что здесь для нас важно, талант видит и тщится выразить всегда больше, чем мы фактически выражаем – и сразу не замечаем этого, не можем замечать, ибо самокритика убила бы спонтанность. Зато потом наступает закономерное отрезвление, работа, если не над произведением, то над собой, у художника продолжается.

Так вот, есть такая бездарность, когда разность между увиденным внутренним духовным взором и переданным фактически слишком велика, а момента трезвости вообще не наступает. Если талант, предаваясь непосредственному спонтанному, отрешается от удерживающих его на земле уз общепринятого и «воспаряет» – то эта бездарность освобождает творчество главным образом от уз самокритики, и оно падает.

Итак, в чем человек талантлив, он выше себя, а в том, в чем бездарен и проявляется – ниже. Если судить о человеке, скажем, по его плохим стихам, можно представить и олигофрена, а это вполне может оказаться замечательный инженер или ученый…

(Впрочем, называть описанное явление однозначно бездарностью не вполне справедливо: скажем, подлинный примитив – это и есть такая «бездарность», потрясающая неспособность к самокритике, за которой можно вдруг ощутить и талант).

«Посредственный» талант – равен нулевому. Талант, как цитировалось в начале статьи, «извлекает» тот же абсолютный «гений». Да, раз «талант» – то уже не «посредственность», потому что уникальность вообще не может быть сравниваема с другой уникальностью. Потому, что «посредственность» в искусстве есть по своему настоящему смыслу не «средний уровень», а «передача увиденного через посредство принятых способов видеть и передавать», то есть то, что по определению не талант. – Но есть ведь, с другой стороны, и масштаб самых подлинных талантов (как гениальные боксеры бывают в разных весовых категориях); да и «извлекать гений» можно с разной эффективностью, так что зритель соответственно вправе ценить одни таланты больше, другие – «средне»…

«Средний талант»? – О, неважно, что «средний», оценка вообще дело субъективное, важно, что – «талант»…

Поскольку можно говорить о влиянии, постольку – о недостатке таланта. «Влияния – все, за исключением нас самих», как говорил Гёте. Влияния – это может быть и наша «материя», талант же – это спонтанное, «дух».

Выше уже упоминалось (едва ли не общее место): художник не может и не должен уметь объяснять, что он хотел сказать своим произведением (а если бы мог и умел, то не был бы художником – за художника ведь говорит внесознательное). Пусть растолкованиями его произведений занимаются другие, те, кто не художники. У них это лучше получается. Как бы умно ни судили критики и истолкователи о произведении искусства – его автор знает его лучше, и лучше настолько, что всякое истолкование неминуемо кажется ему каким-то до смешного однобоким, примитивным или тенденциозным. Действительно, толкователям доступны только отдельные аспекты произведения (может, даже и те из них, что остались вне поля сознания автора), – но целое – только самому художнику. Художник, как природа, создает неисчерпаемую конкретную «вещь - в - себе», а нам, зрителям-интерпретаторам, остается лишь абстрагировать из нее разные, по интересам, «вещи - для - нас».

Из непонятного талант возник и остается в каждом свое акте, в каждом творении непонятным и удивительным. Талант, вдохновение, как прорыв к какой-то глубинной правде, скрытой от людских глаз под коркой «привычного», видит и понимает больше, чем принято понимать. Соответственно, в каждом своем акте он понятен – и в каждом удивителен.

…Впрочем, если и сам не можешь понять, что вещаешь – это еще не значит, что твоими устами вещает дух.

Есть и такое мнение: для того и рассыпаны таланты в человечестве, чтобы ему светить; талант – для всех. То есть должен быть, все-таки, каким-то образом понятен. Иной раз надо и «снизить планку»… Чем больше удивительного в мире удалось понять науке, тем меньше остается в мире людей, способных понять саму науку. Так и с талантом. Его обычная трагедия – встающая перед ним стена непонимания, притом что сама его миссия в человечестве – объяснить и объясниться. Слишком многое, слишком глубоко он видит. Художник и рад бы делиться своими сокровищами, творить «для всех», но, чтобы не изменить своему таланту, ему приходится творить «ни для кого» – «все» оказываются равнодушны и некомпетентны…

Для того в человечестве и рассыпаны таланты, чтобы продвигать его к освоению мира; в этом смысле на то и талант, чтобы быть понятным; но самый заинтересованный прием, на который он может рассчитывать у публики (слава) – «кривые толки, шум и брань». Что делать тому, кто разглядел лишние цвета в спектре, и в этих цветах видит больше – а обращаться вынужден к тем, кому доступны максимум семь.

Итак, задача таланта – не быть понятным, а быть до конца искренним. Так, чтобы не разочаровать тех немногих, кто возьмет на себя труд его понять.

Так как талант – помимо сознания, можно и не знать, есть ли у тебя талант или нет. А сделав что-нибудь «на пробу», не мочь этого правильно оценить. И спрашивать у знатоков: стоит мне вообще браться за такое дело? Есть у меня талант?.. Талантливый это знает. Так как талант – не одна из вещиц на полочке в сознании, о существовании которой можно не ведать или запамятовать, а глубоко занимающая тебя страсть, трудно «не знать», есть он у тебя или нет. И спрашивать у других: талантлив я или нет? будто: испытываю ли я голод и жажду? чувствую или не чувствую? встревожен или спокоен?..

Талантливый часто знает это еще до того, как что-нибудь создаст, так что до поры поражает окружающих «самомнением». Надводную часть айсберга ему еще предстоит создать, но ему уже ведома большая, подводная.

Впрочем, бывает, что таланту, как страсти, может фатально не хватать технических способностей, чтобы найти в материале (на бумаге, в словах или звуках) то, что он находит в душе. Но и в этом талант – «сам свой высший суд».

Нельзя указать правил, хотя бы и самых трудновыполнимых, что надо делать, чтобы вышло талантливо. (Вразумительнее, чем «взять глыбу мрамора и отсечь от нее все лишнее» или «взять нужную краску и положить в нужное место», правил нет.) То есть, формальных признаков таланта в произведении не существует. Потому нельзя доказать бездарному, что он бездарен, как и талантливому нет другого способа доказать свой талант, да и самому удостовериться в нем, как – понравиться (лучше всего, знатокам). Чтобы увидеть и оценить талант, надо самому обладать определенным талантом, «чувством таланта» (по аналогии с «чувством юмора», без которого, как известно, не пробьет человека самая смешная шутка). Бесполезно объяснять бездарному суду, что такое-то художественное произведение талантливо, если оно его не трогает. Напротив, равнодушный бездарный суд все видит, так сказать, через обесценивающее бездарное стекло, в котором талант и сам себя не узнает… И однако талант вполне объективен, и можно даже привести объективные признаки его наличия в произведении.

Это признаки приемов работы подсознательного: концентрированность и ассоциативность.

Концентрированность – это свойство всякого талантливого произведения отражать в себе, именно как в капле воды, универсум (ведь это только мышление избирает строго определенные аспекты, чтобы приходить к определенным результатам, а чувство аспектов не выбирает, оно отражает одновременно все). Ассоциативность – это неслучайность случайного в произведении (о чем уже говорилось). Каждый штрих в талантливом произведении говорит о главном в нем, а главное в нем не может быть выражено иначе, как в этих самых штрихах.

Добавлю еще следующее. Если взять литературу (к другим видам искусства это имеет отношение лишь в очень тонких преломлениях), то ее произведения – так называемые в психологии «дневные грезы», или мечты. Однако в обычном случае дневные грезы, в отличие от сновидений, хоть и питаются подсознательным, но бывают весьма мало талантливы: они чаще всего пережевывают что- то лестное для самолюбия грезящего (есть и другая пища, например, для истериков – обиды, – но здесь обсуждать это не место). Так и в мало талантливых произведениях обычно выпирает авторский нарциссизм (как и мстительность); чувствуешь, что ситуации в них придумываются так, а лица делают то, что автору лично приятнее. Отсюда – третий признак таланта: умение «грезить» (творить) так, как грезит сон, за пределами нарциссизма. Когда шла речь о том, что талант – это едва ли не то же, что искренний интерес к чему-то в мире, что «размер» его предопределен масштабом личности – имелось в виду и только что сказанное. Литературный талант – богатая, умная, неравнодушная к чему-то объективно важному и умеренно нарциссичная мечтательность.

(Произведение вовсе без нарциссизма тоже не бывает особо интересно. Должен быть, хотя бы «за кадром», положительный герой, в котором автор и читатель тайно ощущают себя, свое лучшее…)

Талант – это воображение (под этим простым определением можно было бы поставить подписи весьма многих авторитетов, в частности – Толстого). Это несвязанность объективным. Не случайно талантливейшие писатели – Гоголь, например – говорили о недостатке у них воображения. Под воображением имелось в виду умение придумывать небывалое. Но в общем, они не так уж и хотели его придумывать. Ведь невозможно «придумать правду», и художественную правду в том числе; небывалое само по себе, что говорится, художественной ценности не представляет.

Понять же душу другого, найти другого в собственном я – или я в другом, «в предлагаемых обстоятельствах» – без воображения невозможно. Вот это-то, высшего рода, «объективное» воображение и составляет (литературный, актерский, вообще психологический) талант. И еще. Воображение – это и способность представить и держать перед внутренним взором целое своего произведения, «гештальт» – образ, до поры видимый лишь художнику. Озарение тоже ведь – воображение, – его не дедуцируешь.

Воображение – это и чувство связности, присутствия «божественного замысла», в который собираешься проникнуть (если ты мыслитель или ученый-естественник). Как сказал один физик о другом, переквалифицировавшемся в поэты (как то я уже это цитировал) – «для физики у него было слишком мало воображения».

Талант – не «что», а «как». Наши головные «почему» да «зачем», тем паче «какая польза» ему глубоко безразличны. Самая достойная и интересная тема не делают талантливого произведения. И никакое доброе намерение не выручит бездарное произведение, скорее, погубит талантливое. Можно талантливо врать. И предосудительное вполне может быть талантливо. Может быть даже, во всем талантливом ханжи обязательно должны найти что-то предосудительное. Талант (если это не талант дизайнера – а впрочем, и он тоже) – не может быть средством к каким-то внехудожественным целям: ни достойным, ни тем более корыстным или злым (потому «тем более», что это внесло бы в душу раскол, тогда как талант – это все душевные силы в фокусе). В этом смысле талант – не «как» мы что-то делаем, а само «что».

«Как только художник, – говорят, – захочет выразить ложную, бессовестную идею, отважиться покривить душой – так и талант его, удивительным образом, покидает». – На самом деле, конечно, ничего удивительного: талант – это и есть вся искренность, на которую ты способен вплоть до раскрытия несознаваемых глубин души; от искренности он родится и к искренности ведет; сфальшивить – это и есть – дать петуха.

(Фальшивя сознательно, можно более или менее искусно имитировать внешние приметы своего таланта. Но и это искусство не каждому дается.)

Талант и заказ, талант и руководство им – вещи несовместимые. Что можно заказать и что указать таланту, который и сам знать не может, что откроет ему его демон – его внесознательное?

(Таланту нужно, кажется, лишь одного: чтобы им не управляли. Но серость – скажу к слову – хочет как раз управлять…)

Заказная работа – это как те строки в стихотворении, которые у поэта сразу не написались и их ему пришлось придумывать для размера и рифмы. Тут каждое слово одновременно притянуто (к явной цели) и случайно (заменимо, приблизительно). Тогда как в настоящем произведении искусства точнейшие «средства» (в поэзии – именно эти, незаменимые в данном стихе слова) суть одно целое с «целью» (которую невозможно, по отдельности от этих средств, и сформулировать). Талант находит то, что находится, неизвестную до него правду – и, естественно, не может сделать этого по заказу. Но что именно может стимулировать прорывы таланта – того предсказать нельзя. Может быть это будет, как у Шиллера, запах гнилых яблок (державшихся на этот случай у него в ящике письменного стола). А может быть и заказ: если заказан не результат, а, так сказать, направление, и это направление не против твоего душевного естества.

Между прочим, у настоящих поэтов слова, которые «заказали» размер и рифма, вполне могут оказаться самыми точными и замечательными, даже ключевыми (как долго искомое Пушкиным слово «страдать» в стихе – «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…»). Здесь «взведенное», талантливое подсознание уже не просто соучаствует в работе сознания, а срабатывает самостоятельно (в ответ на стимулирующее «скажи что-нибудь – только чтоб кончалось на определенные буквы»). Вообще, гениальные слова рождаются чаще всего именно в поэзии, жанре, где каждое слово будто несвободно. Размер сковывает сознание, а подсознание – тем самым – выпускает на свободу!

Бывает также, что один гений подскажет другому сюжет (как Пушкин Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ» – будто «поруководит» им: вот вам и возможность «руководства». Это возможно потому, что сюжет – только повод, только способ высечь искру, зажечь огонь…

…А есть такие области искусства, где идеальное исполнение заказа и составляет то, в чем может быть талантлив талант (например архитектура, дизайн). Где эстетическое, в худшем случае, есть приложение к функциональному (заказному), а в лучшем – продолжение функции, плод ее изощренного постижения.

Талант в сем мире страстей – всегда оказывается «над схваткой». Его не ангажировать ни одной партии, даже той, к которой может принадлежать сам художник, ибо – непредсказуем. Вообще, чтобы надеяться на посещение тебя талантом, надо добиться от себя определенной безмятежности. Талант – это неравнодушие, иногда, может, и мятеж. Но его страсть – что правда и что здесь главное – всегда «внепартийная», ибо возникает из глубин личности. Он столько же страстен, сколько не ангажирован. Иные «схватки» ему безразличны, большинство из них выбивают его из рабочего настроения (убивают вдохновение); зато в иных он – весь целиком… но (как говорил С.Е. Лец о справедливости) – всегда на своей стороне.

Александр Круглов