Второй период моей детской и затем юношеской жизни составило мое шестилетнее пребывание в Черноморском войсковом духовном училище города Екатеринодара, из которого я три раза в году отлучался в станицу – на рождественские и пасхальные святки и на летние двухмесячные каникулы.

Последний год моего пребывания в Деревянковке, среди семьи и близких домашних людей, казалось мне, прошел чрезвычайно быстро. Более или менее я исчерпал в этом году все те забавы и влечения детского существования, которые нарастали по мере развития моих потребностей, отличались жизненностью и доставляли мне удовольствие. С мыслью о необходимости оставить родной дом и Деревянковку и ехать в город Екатеринодар к чужим людям я настолько свыкся, что она уже мало тревожила меня. По крайней мере, я не ощущал той кошмарной боязни, которую испытывал при воспоминании о своем пребывании в школе Харитона Захаровича. Мать и все домашние также заботливо относились ко мне, памятуя о той перемене, какая ожидала меня в жизни. Сам я настолько подрос и окреп физически и духовно, что отчетливо понимал необходимость взять себя в руки и учиться. Многое в хозяйстве и в моих отношениях к Явтуху, Охтиану и другим лицам, с которыми я почти ежедневно соприкасался и деятельностью которых интересовался, а иногда и сам принимал в ней участие, было мной понято и осознано. Одним словом, я был в достаточной степени самостоятелен и годен для жизни вне дома и родной станицы, а главное, в первые два из шести годов в Екатеринодаре я не был один. Там и в том же, в какое поступил я, училище учился и мой старший брат Вася, который мог руководить моими занятиями и оказывать помощь в случае нужды в ней. Мать и сестра неоднократно утешали меня тем, что я буду вместе с братом. Мои отношения с ним были близкими и дружественными.

При таких условиях я мало задумывался над тем, что ждало меня впереди. В последний год моего пребывания дома и в станице, понятно, особенно сильно тянуло меня к вольной домашней жизни. Удовлетворение моих естественных желаний, представление о моих любимых местах и животных, мои дружеские и сердечные связи, взаимоотношения между мной и семьей и близкими для меня вне семьи лицами жили еще в моей голове и передавались в моем ежедневном движении и деятельности. Я как бы стихийно стремился к тому, чтобы запечатлеть все это в моей душе и памяти и с этим умственным багажом двинуться из дому и родной станицы. Станица, церковь, река, гребля, большая могила, места прогулок и прочее – все это как бы тянуло меня к себе. К собственному нашему двору я был буквально прикован, а царина с ее баштаном, копнами, куренем и птицами в долине, которую я мог посещать во время каникул, рисовались мне в особенно радужных красках. Одним словом, целый мир в детском масштабе – природа, царина, широкие степи, живые люди, бившая ключом в Деревянковке жизнь и пережитые впечатления на Старощербиновских ярмарках и в портовом городе Ейске с морем и его чудесами – как бы собирались ­уехать со мной в Екатеринодар как нечто благоприобретенное и крепко гнездившееся в моей голове.

По мере того как приближалось время отъезда, все сильнее и сильнее, однако, овладевала мной и угнетала мысль о самом факте этого отъезда. Меня волновала не так временная потеря всего дорогого мне дома с отъездом в чужой город и к чужим людям, сколько сам факт этого отъезда как решительный поворот в предстоящей новой жизни. Когда настал, наконец, этот последний момент, я как бы очнулся, и мне померещилось, что для меня началось нечто новое, малопонятное и давит меня своей неизбежностью. Но произошло это после того, как обычно проводил я утро. В последний раз, с заранее предвзятым намерением, я поднялся с постели раньше обычного времени, чтобы взглянуть на то, что дорого было мне в нашем дворе, дома. Ранним утром я побывал в саду, в загонах, гладил собак Полкана, Дамку и Шарика, провожал глазами коров, когда гнали их в стадо, следил затем, как взяты были на налыгач волы и привязаны к яслям и прочее, – систематически присматривался ко всему, из чего слагалась моя дневная жизнь и мои вольные и непроизвольные движения в родном дворе. Один Гнедой остановил на себе мое внимание больше, чем другие животные. Я знал, что на нем поеду в Екатеринодар, и думал, что его следует накормить хорошенько в дорогу, но Явтух позаботился об этом раньше меня, и в яслях у коня было достаточно сена, а сам он в надетой на его морду шаньке усердно ел овес. Когда же в повозку начали накладывать вещи, я с неослабным интересом следил за всем, что должно было сопровождать меня в дальнюю поездку и предназначалось мне с Васей.

Я не помню, где и как я завтракал, что ел и пил. Все это испарилось из головы, когда мы двинулись в путь. Но я живо представляю себе тех, с кем я ехал, и смутную группу лиц, провожавших нас. Ехали с нами из двора мать и сестра Марфа, провожали же сестра Домочка, Андрей, Оксана, Палажка, Явтух, Дурна Катерина и кое-кто из соседних дворов – Гавра, Палчунов и Хабла. Соседи пришли взглянуть, когда мы выезжали из двора; никаких прощальных церемоний и угощений не было. В самой станице наша повозка, на которой я восседал рядом с матерью, и повозка Харитона Захаровича, на которой к нашему двору подъехал сам он, с Яцьком и с старшим сыном Дашком, выехали разом с площади, и никто не сопровождал нас. Оставшиеся махали нам платками и шапками.

А я в волнении, которое мне хотелось стиснуть и подавить, которое давило меня до слез, не знал, как вести себя и куда глядеть, бросая взоры то на родной двор, то на мелькавшие вдоль улицы строения и людей. Я не плакал потому только, что сидел еще рядом с матерью, и не было около нас никого плакавшего, кто заразил бы меня. К тому же с задней повозки мой приятель Яцько подавал мне какие-то смешные знаки и размахивал так руками, точно он ехал не на повозке, а плыл в реке по воде. Мать, видимо, догадывавшаяся о моем настроении, ласково заговорила со мной: «Ти, Федя, сiв би ближче до мене та не вертiвся б, а то – чого доброго – ще з повозки полетиш на землю». «Хто, я? – очнувшись, не без задора заговорил я с матерью. – Якби верхи на Гнiдому я сидiв, а вiн скакав би зi всiii сили, то й тодi не впав би додолу». «Так тож по-козацькому скакав би ти на конi! А же ж ти покотився не з коня, а з канапейчика», – говорила со смехом мать.

Смеялись Марфа, Вася и я сам. Со мной действительно случился такой казус. Как-то, после усиленных в течение дня разъездов верхом на камышинке и беспрерывной беготни по улице и в саду, ночью я сладко спал на узком деревянном диванчике, еле держась на его окраине и метаясь в очаровательном сновидении. Мне снилось, что я мчался на чудной верховой лошади и, увидев огромное красное яблоко, лежавшее на земле, нагнулся с седла, чтобы поднять его на всем скаку. В сонном состоянии я действительно протянул руку, чтобы молодецки схватить с земли яблоко, но от размаха рукой я полетел с окраины диванчика на пол, свалив туда же и подушку. Хотя при падении я не ушибся больно, но был ошеломлен и громко, не очнувшись как следует, в полубессознательном состоянии, закричал: «Ой! Що ж це таке?» Мой крик разбудил мать и сестру, и они бросились ко мне, но, увидев меня сидевшим возле подушки, рассмеялись, поняв, в чем была причина моего крика.

– Це ти мабуть упав з канапейчика? – спросила меня мать.

– Упав! – ответил я, почесывая затылок.

– Як же це ти упав? – осведомилась мать.

– Менi приснилось, що я верхи на конi на всьому скаку, як робе це гвардеiць Палчун, хотiв схопить яблуко з землi у нашоi яблунi, що росте бiля причiлка у хати, – ответил я матери, вызвав новый веселый смех у нее и у сестры.

Долго потом домашние подтрунивали над тем, как я верхом вскачь на лошади поднял яблоко с полу в горнице, вызывая веселый, безобидный для меня смех. Очевидно, и в данном случае мать, заметив волновавшее меня при отъезде из дому настроение, пустила в ход смешивший всех, в том числе и меня, казус. Она не ошиблась в своем расчете. Я повеселел и от станицы до гребли ехал в более бодром настроении, а далее потом произошел новый, совсем комичный казус, еще успокоительней подействовавший на меня.

В то время, когда мы подъезжали к гребле, она была запружена подводами. Через греблю в станицу двигалось несколько возов, нагруженных сеном, а за ними шли фуры с арбузами, зерном и прочим; со стороны же станицы стояли пустые подводы в ожидании продвижения возов с сеном через узкое полотно гребли. Пришлось и наши повозки остановить позади возов, направлявшихся в степь и в царину из станицы. Я и Яцько быстро оставили свои места на повозках. Слез на землю и Харитон Захарович. Но в тот же момент Яцько, прыгавший на одной ноге, вдруг во все горло закричал: «Батю! Батю! Он дивiться!»

– Чого ти кричиш, як оглашений! – осадил его отец. – На що там дивиться?

– Он! Он! – не унимался Яцько. – Стригун наш бiжить до нас. Дивiться, як чеше! – тыкал Яцько пальцем по направлению к станице.

– Де? Де? – тревожно говорил Харитон Захарович и, увидев мчавшегося и поднимавшего целый столб пыли за собой стригуна, он только руками развел, недоумевая: «Як же вiн узнав, де кобила?»

Яцько быстро сообразил, «як стригун узнав, де кобила», и заговорил, обратившись к отцу: «Вiн же, батю, бачив, як ми поiхали од наших ворiт по площi, бачив, куди ми поiхали од двору по вулицi. Хiба ви, батю, не чули, як стригун iржав до нас, коли ми поiхали од двору з площi по вулицi? Мабуть, хвiртку хтось не зачинив. От вiн i махнув прямо до нас i не промахнувся. Ось вiн! Косю, косю, косю!» – побежал Яцько навстречу стригуну, появившемуся у наших повозок.

Дело в том, что Харитон Захарович запряг в повозку кобылицу, мать жеребенка, который все время бегал за ней. Хотя жеребенок на второй год сильно вырос, стал стригуном, так как ему отстригли гриву и отлучили от матери, переставшей кормить его молоком, но он по-прежнему никогда не отставал от нее. Понятно, что при поездке в дальнюю дорогу стригун был лишней обузой. Это, собственно, и обескуражило Харитона Захаровича, приведя в восхищение Яцька, рассчитывавшего на забавы в дороге со стригуном, раз пойдет он за повозкой.

Но Харитон Захарович разрушил заманчивые планы Яцька. Он направился к повозке, достал из нее обрывок веревки, подошел к стригуну, стоявшему близ матери, накинул на шею ему веревку и привязал к оглобле.

– Нащо? Нащо то ви, батю, прив"язали стригуна? – протестовал Яцько. – Нехай вiн бiгаi за повозкою. Одвяжiть, батю!

– Еге ж! – коротко ответил на это Харитон Захарович и направился к группе, столпившейся у подвод, казаков и подростков. Оттуда он привел знакомого молодого казака, отвязал от оглобли стригуна и передал веревку парню. «Так гляди ж, Ничипоре, – сказал он ему. – Як приведеш додому стригуна, безпремiнно прив"яжи його сам в конюшнi, та скажи там кому-небудь, щоб не одв"язували його до самого вечора».

– Нащо? Нащо, батю, ви одсилаiте стригуна додому? – почти с плачем упрашивал Яцько отца. – Нехай стригун зостанеться з нами. Так краще буде!

– Еге ж! – снова воскликнул Харитон Захарович. – Сiдай лиш на повозку! – приказал он Яцьку, взбираясь на нее и сам.

В это время через греблю продвинулись уже громоздкие, с сеном, возы, и мы вслед за другими подводами двинулись на другую сторону реки. Яцько хныкал на повозке, так неожиданно расставаясь со стригуном… Я сочувствовал ему.

Однако этим дело не кончилось. Когда мы переехали греблю и, обогнув большой изгиб широкой реки, поднялись на покатую возвышенность, с которой в двух верстах пути от нас, как на ладони, красовалась Новодеревянковка, со своими мощными садами у реки, с церковью и рядом мельниц на северной стороне, Харитон Захарович, ехавший сзади, закричал нам: «Нехай лиш трошки оддихне Гнiдий! А я поправлю нашу дугу, бо вона щось хляба?. Треба пiдтягнуть гуж?». С этими словами он встал с повозки, распряг лошадь и начал подтягивать в ее хомуте гужи.

Я и Яцько тоже спрыгнули на землю и побежали навстречу друг другу, встали с повозок и остальные. Брат Вася и Дашко, заложив в карманы руки, с важностью расхаживали по зеленому шпорышу вдоль дороги, разговаривая о чем-то, Марфа заботливо срывала цветочки с чахлой и пожелтевшей растительности около дороги, а мать подошла к Харитону Захаровичу и внимательно следила за тем, как он подтягивал и перевязывал гужи в хомуте. Мы же с Яцьком впились глазами в Деревянковку и любовались ее видом.

– А то на краю станицi сад Поправки. Бачиш, Федька, здоровенну тополю бiля його хати? – спрашивал меня Яцько, тыча пальцем вдаль. – Ну й сад! А грушi та яблука! – восхищался он, причмокивая языком и губами, точно наслаждался этими вкусными плодами.

– Бачу, – ответил я Яцьку. – А ти бачиш нову машину? – спросил я в свою очередь его.

– Яку машину? – изумленно воскликнул Яцько.

– Яку? – повторил я вопрос Яцька. – Так называють тепер новi млини на два постави, такi величезнi та гарнi, якi повелись в iйському городi; кажуть би то, що то нiмець або агличанка видумали. Так ото машиною називають i новий млин Головка, що недавно построiв йому Киндиб. Он вiн, – дивись – налiво од кладовища.

– Бачу i знаю, – заговорил Яцько. – Бачив я, як вiн меле при самому тихому вiтрi, коли другi млини не можуть махать крилами, та я не чув, що новi млини називають тепер машинами.

– Так назвав iх, кажуть, суддя Iван Степанович Москаленко, що ходе до нас чай пить, – пояснил я Яцьку.

– А он, дивiться, як хрести на церковi блищать! Наче хтось iх пiдпалив вогнем! – с восхищением подала нам голос Марфа, услышав наш разговор.

– То ж сонце… – откликнулся я на зов Марфы и не окончил своей фразы, обратив внимание на то, как наш Гнедой отправился с повозкой по дороге. Ему, видимо, надоело стоять на одном месте, да к тому еще без всякого надзора над ним.

– Тпрру! Тпрру! – закричали разом я и Яцько и, подбежав к нему, остановили вольнодумца, который, увидев меня, зашевелил губами и издал нечто вроде слабого ржания.

– Травки хочеш, Гнiдий? – обратился я к лошади, как к человеку, и, быстро нарвав зеленого шпорыша и овечьей овсянки, стал угощать ими своего любимца, который рвал у меня из рук зеленую мураву и сочную овсянку, чавкая губами.

Яцько стоял вблизи меня и с грустью заговорил: «От, як би був тут стригун, то я не тiльки травою, а хлiбом…» Но и не договорил своей фразы, услышав, как Марфа кричала: «А он, дивiться, як хтось ззаду нас по дорозi верхом чеше!»

Мы взглянули по направлению к гребле и увидели, как поднимался столб пыли позади скачущей к нам лошади. Было совершенно тихо, безветренно, и в атмосфере сильно парило, воздух как бы колебался, и вдали по степи «святий Петро овець гнав», как называли в Деревянковке мелькавшие в такую погоду миражи. Трудно было за пыльным столбом различить, бежала ли одна лошадь или же на ней сидел и всадник. Но дальнозоркий Яцько запрыгал на одном месте, начал бить в ладоши и неистово кричать: «Стригун! iй-Богу, наш стригун!»

Встревоженный этим криком Харитон Захарович, надевавший хомут на лошадь, бросил его и, прикрыв рукой глаза от блестевшего солнца, пристально смотрел на столб пыли и мчавшуюся к нам лошадь. Туда же внимательно глядели моя мать, я, Вася и Дашко, окружив Харитона Захаровича. Лишь только бежавшая лошадь поднялась несколько на возвышенность от реки и приблизилась к нам, как раздался один общий крик: «Стригун!»

В нашем маленьком лагере точно произошло необычайное событие. Яцько плясал и паясничал, Вася и Дашко громко хохотали, взявшись за бока, смеялась бегущая к нам с букетом цветов в руках Марфа, улыбалась мать, прикрыв рот рукой, смеялся и я, с недоумением поглядывая то на стоявшего Харитона Захаровича, то на бегущего к нам стригуна. Один Харитон Захарович был серьезен, размышляя вслух: «Що його тепер робитиi Що робити?» Все мы с нетерпением ожидали приближения к нам стригуна, точно он мог сообщить нам какую-то важную новость или, во всяком случае, разрешить ситуацию, создавшуюся в самом начале нашего путешествия в Екатеринодар.

Казалось, Харитон Захарович понемногу успокаивался, приняв, видимо, какое-то решение. Он снова начал запрягать лошадь в повозку, разговаривая сам с собой: «Добре, добре, – мурчал он, – хоч би хто-небудь скорiше iхав назустрiч нам».

Наконец, возле нас появился и сам покрытый пеной стригун, волоча за собой надетую ему на шею веревку. Вероятно, уже в станице он вырвался из рук Ничипора и снова побежал за нами, заметив, по какой дороге двинулись наши повозки. От гребли шли две реки. Все подводы, ехавшие из станицы, за исключением двух наших повозок, двинулись низом вдоль реки, а мы направились на юг, к возвышенности, и остановились на самом видном от станицы и гребли месте. По этому пути нас и догнал стригун.

Яцько перестал плясать, бросившись к стригуну. Он обнял его за шею и осыпал ласковыми восклицаниями: «От мiй любый стригунчик! От мiй коник гарний! Тепер, жеребчику, ти мiй! Я не випущу тебе з рук!..» Затем он, с такой же серьезностью, как его отец, принялся подбирать кольцом веревку, накинутую на шею стригуна, и крепко придерживая верхнюю часть веревки на холке стригуна, заложил в свисавшее кольцо ногу, быстро запрыгнул на спинку жеребенка с криком: «Но, стригунець!»

Харитон Захарович, заметив эту проделку своего шаловливого сына, с гневом напустился на него: «Що ти то робиш, шибенику?! Злiзь додолу, а то поламаiш спину лошатi!»

– Це, батю, не лоша, а стригун, – говорит Яцько, сидя на стригуне. – Я вже iздив на ньому i не зламав спини. Вiн здоровий, батю! I вас повезе!

– От шибеник! Ну що ти з ним поробиш? – восклицал Харитон Захарович, разводя руками.

Яцько был прав. Стригун выглядел рослым и крепким двухлетком, а Яцько отличался очень низеньким ростом и маленькой фигуркой, так что стригун свободно мог таскать его на себе. К тому же, по словам Яцька, можно было догадываться, что он не раз уже катался на стригуне в отсутствие отца и взрослых свидетелей его проделок.

Яцько, поняв выгоды своего положения – благоприятную для него обстановку и настроение отца, не принявшего против него решительных мер – не слез со стригуна, а, поощряемый тем вниманием и любопытством, которое явно обнаруживали Вася, Дашко, я и Марфа, крепко обнял по бокам стригуна ногами и начал усердно стегать его концом веревки. Почувствовав жгучие удары, стригун бросился в сторону и начал беспорядочно бегать вокруг нас и повозок. Яцько неистово орал: «Надмись, лошачок! Надмись, любий конику! Гоп, гоп, гоп!» Глядя на проказы Яцька, почти все мы смеялись до слез, смеялась потихоньку мать, и даже Харитон Захарович не ругал уже Яцька шибеником, а улыбался, видимо, довольный казачьими замашками сына-шалуна. Одним словом, проделки Яцька приняли веселый характер.

Но среди общего веселья и смеха вдруг, как гром с неба, разразилась катастрофа, напугавшая нас и приведшая в смущение Харитона Захаровича. Стригун, бегавший со всадником кругами в одном направлении, на повороте повернул не влево наперед, а вправо. Яцько, потеряв равновесие, шлепнулся на всем бегу со стригуна на землю. Этого мало. Сев на стригуна, Яцько необдуманно обмотал вокруг себя на поясе часть веревки, прикрепленной к жеребенку. Разгоряченный побоями стригун потащил Яцька за собой по земле. Несчастный все время кричал: «Ой-ой! Ой, Боже ж мiй! Спасайте! Спасайте, хто в Бога вiруi!» – пока не распуталась на нем веревка и стригун не освободился от кувыркавшегося за ним Яцька.

Несмотря на свой преклонный возраст, Харитон Захарович первым, как вихрь, помчался к своему шаловливому сыну. В то же время моя мать кричала: «Хлопцi! Ловiть стригуна!» Я, Вася и Дашко побежали к жеребенку, Марфа бежала за Харитоном Захаровичем, туда же спешила и мать, так как катастрофа произошла, по крайней мере, в пятидесяти шагах от нас. Но мы поймали стригуна в то время, когда веревка уже распуталась сама и стонавший Яцько лежал без движения. Мы отпустили стригуна и побежали к Яцько. Около него, неподвижно лежавшего, на коленях стоял Харитон Захарович.

– Що, що у тебе болить? – заботливо спрашивал он Яцька.

– Голова i ноги! – ответил тот.

– На яку ногу ти упав? Яка нога болить дужче? – осведомился отец.

– Обидвi! – говорил со стоном Яцько.

– А крову нема? Не чуiш? Нiгде до тiла не липне? – расспрашивал отец.

– Нi! – сказал сын.

– Ну, i слава Богу! – воскликнул Харитон Захарович и перекрестился.

К моему крайнему удивлению, сильно встревоженный старик стал гладить по голове Яцька и ласково говорил ему: «Не бiйся, Яша, не бiйся! Великоi бiди не маi. Кiсток не поламав, кров не тече, може яка нога iз суставiв вийшла, так то ми направим. Дашко! – обратился он к старшему сыну. – Сядь на вколяшки отут рядом з Яцьком та сиди, не совайся, коли я буду направлять ноги у Яцька, а ви, Василь Андрiiвич, обхопiть своiми руками кругом пояса Дашка та держiть його крiпко, щоб вiн не совався на мiсцi, коли я за дiло вiзьмусь».

Моя мать не вытерпела и спросила старика:

– Що ви, Харитон Захарович, хочете робить? Може, краще було б взять обережно Яшу на руки та положить його на повозцi на що-небудь м"якеньке?

– Та то ми, матушко, зробим опiслi, – сказал Харитон Захарович, – а поперед всього треба зробить так, щоб сустави в ногах стали на мiсто. Я пробував уже в колiнках, на якi вiн упав, – наче б то сустави на мiсцi, а все-таки дознать треба по-настоящому.

Ставши на колена возле Яцька, Харитон Захарович осторожно снял с него сапоги и штаны и тщательно ощупал ноги его в коленях и щиколотках. Затем он приказал Дашку обнять Яцька обеими руками за туловище и ласково говорил сыну: «Ти, Яша, не бiйся i не плач, як заболять трошки ноги, я буду виправлять iх!» С этими словами он взял Яцька за одну ногу и, крикнув: «Держи крiпче, Дашко! Держiть i ви його, Андрiiвич», сильно тянул ее к себе, упершись своими коленями в колена Яцька. «Ой, ой, ой!» – послышался крик Яцька. «Нiчого, нiчого, Яша, – говорил успокоительно Харитон Захарович. – Воно пройде, не буде болiть!» То же он сделал и с другой ногой.

– Отак костоправ учив мене сустави вправлять, – сказал Харитон Захарович и снова надел на сына с помощью Дашка и Васи штаны и сапоги.

– Що, Яша, здорово болiли у тебе ноги i в якому мiсцi або в якiй нозii – спросил он.

– Дуже обидвi ноги, – ответил Яцько. – Якби ще дужче потягнули, то мабуть одiрвали б обидвi ноги.

Мы невольно рассмеялись.

– А не хряснуло у тебе, Яша, в колiнках або в щиколотках, як я тягнув тебе за ноги? – продолжал опрос старый дьячок.

– Нi, – последовал ответ.

– Ну i слава Богу! – произнес Харитон Захарович и снова перекрестился. – Все добре! – обратился он к матери. – От тепер можна понести Яцька i на повозку. А ну лишень, хлопцi, помагайте! – обратился он к Дашку и Васе. Яцько осторожно поставлен был на ноги.

– Можеш ти сам, Яша, стоять на ногах? – спросил его отец.

– Здаiться, можу, – ответил Яцько, видимо, тронутый ласковым тоном отца, и переставил одну ногу.

– А ну, попробуй i другою, – предложил ему отец.

Яцько с перекосившейся от боли физиономией шагнул вперед и другой ногой.

– Молодець, козак! – похвалил его отец. – Не горюй, сину! Поболить, поболить та й перестане, и уп"ять будеш бiгать i стрибать. Чого ж ти, Яша, так здорово голосив i всiх нас перелякав?

– Бо я, батю, i сам дуже злякався, особливо як потаскав мене стригун за собою по землi, – ответил при общем уже смехе Яцько.

Но я не смеялся, а диву дивился. В свое время я видел в учебной команде или в школе Харитона Захаровича, как он в пьяном виде жестоко расправлялся с Яцьком и приказал взрослым ученикам больно выдрать его розгами. Но тут я в первый раз увидел, как тот же Харитон Захарович заботливо и любовно относился к Яше, с которым стряслась беда. Оказалось два Харитона Захаровича: один – злой и свирепый, а другой – заботливый и любящий. Как это так? Я не ставил и не решал этого вопроса, но был до глубины души поражен поведением Харитона Захаровича. Мои детские чувства и подогретые симпатии как бы оттеснили на задний план, в темный угол, все, что проходило перед моими глазами в смешном виде, и в голову гвоздем засело одно удивление: «Так от який наш Харитон Захарович!»

Яцько не захотел, чтобы его несли на руках: «Я й сам дошкандибаю до повозки». И, действительно, «дошкандибав», хотя и поддерживаемый за руки с двух сторон Васей и Дашком, и морщил от боли физиономию, прихрамывая на обе ноги.

Когда все приведено было в порядок на повозках и в запряжках лошадей, а Яцько посажен «на м"яке мiсце» в повозке и, заняв удобное положение, он еще раз перед тем, как мы собрались двинуться в путь, рассмешил всю компанию. Пользуясь ласковым обращением и добродушным настроением отца, он попросил его:

– Батю! Не прив"язуйте стригуна до оглоблi. Нехай бiгаi бiля повозки!

– Та нехай бiгаi! – снисходительно ответил Харитон Захарович.

– А ще краще було б, – заговорил снова Яцько, – як би ви, батю, дозволили менi сiсти на стригуна верхи, i я iхав би рядом з повозкою. Давайте, я сяду на стригуна.

– Тю-тю, дурний! – заговорил Харитон Захарович при общем хохоте. – Ти ж вже iздив верхи на стригунi i доiздився до того, що сам ледве не умер од жаху i нас усiх перелякав. Доволi тобi i цього.

Яцько, что называется, прикусил язык, ворча себе под нос: «Оце вже батя i сердяться».

– А давайте лиш рушать! – произнес Харитон Захарович.

Все заняли на повозках свои места, и мы двинулись в прежнем порядке в путь.

В последний раз хотелось мне взглянуть на Деревянковку, когда мы оставляли место нашей короткой стоянки на пригорке, с которого станица открывалась во всей красе и жизненности моих детских представлений о родном доме и родных местах. Далее, на юг от пригорка начиналась уже степь с уклонами и балками. Деревянковка постепенно скрывалась с глаз отдельными частями, пока степь при последнем спуске не поглотила ее всю целиком, и она точно провалилась в тартарары, в какую-то темную преисподнюю. Глаза не видели уже Деревянковки.

Мне живо помнятся эти детские впечатления, которые, закрепляясь при дальнейших поездках с родины или на родину, обратились впоследствии в своего рода привычку. Примостясь на своих коленях возле матери спиной к Васе, который правил Гнедым, я вперил свои глаза в Деревянковку.

– Що то ти, Федя, на Дерев"янкiвку дивишся? – спросила меня мать, когда я принял эту позу.

– Еге! – ответил я коротко, всматриваясь в общий вид Деревянковки с ее окрестностями, в которых ютилась она, как в огромнейшем корыте с краями, повышавшимися к степи с севера и юга станицы, а дном корыта казалась блестевшая внизу вода широкой реки.

– Дивись, дивись, – говорила мать, – поки видно i скоро не буде уже видно ii.

Я смотрел на длинную ленту тянувшихся вдоль реки дворов и строений, на высившуюся на общем фоне церковь, на сплошные почти сады в низине у речной воды, как бы обрезанной черной полосой гребли на запад от станицы.

– Уже ховаються потрошки у крайчан хатки, i не видно саду Поправки, – делился я вслух своими впечатлениями от исчезавшей постепенно станицы.

– А церкву видно ще? – спрашивала меня Марфа.

– Видно, – ответил я. – О! О! – продолжал я немного времени спустя. – Знизу бiля рiчки не видно уже нi хат, нi садiв в передньому кутку крайчан, i рiчка скорочуiться… О! О! – восклицал я снова. – i нашого двора уже не видно, i од станицi зостався тiльки верхнiй клаптик у гребельцiв.

– А церкву, – снова спрашивала меня Марфа, – видно?

– Видно, – ответил я, – тiльки не всю, а верхнi купола та макiвку.

Мне даже теперь представляется, как я подметил момент, когда на одном изгибе дороги совсем скрылась из глаз Деревянковка.

Вот эти впечатления отдаленного детства чередовались потом в моей голове при каждой поездке по дороге на Стародеревянковку. Когда и в другие разы я ехал из Деревянковки в Екатеринодар, то в моей голове возобновлялись эти впечатления по мере исчезновения с моих глаз станицы. Так неизменно они повторялись всегда, когда уезжал я с родины через долгие или короткие промежутки времени. Даже тогда, когда у меня сложились взгляды на жизнь людей не только в Деревянковке, но вообще в Кубанском крае и в разных государствах, я невольно следовал, уезжая с родины, этой привычке, укрепленной в мозгу повторением однообразных впечатлений. Полагаю, что если бы я и сейчас ехал на лошадях по стародеревянковской дороге, то неминуемо пережил бы эти детские впечатления. Я сравнил бы это давнее переживание с брошенным в стакан чаю кусочком сахару, который потонул и исчез на моих глазах, но от которого тем не менее оставалось ощущение сладости без внешних признаков сахара.

Подобную сладость испытывал я при нашем путешествии в Екатеринодар, когда по дороге в разных местах лезла мне в голову моя милая станица. Горечь расставания, с наибольшей силой ощущавшаяся в момент отъезда со двора, в значительной степени ослаблена была потом подвигами стригуна, проделкой Яцька и особенно поразившим меня поведением Харитона Захаровича. В мои глаза, слух и мышление лезли и внедрялись новые впечатления от окружающей природы и приключений нашей маленькой группы, направлявшейся в Екатеринодар. Горечь погашалась новым, более уравновешенным настроением, тем более, что все время я сидел или вертелся около матери и что уже в эту поездку хорошо был знаком с местностью по дороге в Стародеревянковку. Я знал, что в пяти или шести верстах от нашей станицы перерезал дорогу глубокий и широкий степной овраг – Варакутина балка, что в таком же приблизительно расстоянии от этой балки находились Вошивые могилки, маленькие курганчики, что далее в пяти или четырех верстах от них пролегала Мигута, длинная болотистая полуречка, а оттуда недалеко было и до Стародеревянковки.

Через полчаса нашей езды открылся вид на широкую отлогую и глубокую Варакутину балку. Мы ехали по ее отлогому спуску ­рысью, и почти на дне ее Вася искусно обогнул огромный, нагруженный арбузами и дынями воз с идущим рядом с ним пожилым казаком. Но Харитон Захарович, поравнявшись с возом, остановил свою лошадь, а Яцько весело крикнул нам: «Пiдождiть! Пiдождiть!»

Но если бы Яцько догадался, с какой целью остановил лошадь его отец, то он не прокричал бы нам весело и бодро «пiдождiть!». Харитон Захарович знал всех казаков в станице, и его все казаки прекрасно знали. Он встретил на Варакутине не просто казака-одностаничника, а своего приятеля, фамилию которого я забыл; у Яцька же, вероятно, разбежались глаза на огромные арбузы и пахучие дыни, и он, несмотря на свое инвалидное положение, пришел в восторженное настроение. Скоро, однако, мы услышали громкий рев Яцька. Я и Марфа бросились к отставшей повозке Харитона Захаровича, предполагая, что с Яцьком или его больными ногами произошло что-то недоброе. Прибежав к возу с арбузами и к повозке Харитона Захаровича, мы наткнулись на комичную сцену. Харитон Захарович передал в руки казака-приятеля стригуна на веревке, Яцько, прихрамывая, с плачем вырывал у казака веревку, упрашивая батю оставить жеребенка при повозке. Харитон Захарович сердился, но не входил в гнев, щадя прихрамывавшего и потрепанного стригуном сына, а старый казак громко хохотал, не выпуская из рук веревки. Я и Марфа не знали, с чего нам начать и какое участие принять в происходившей неразберихе. На наше счастье, подошла мать, оставив у повозки одного Васю, к которому убежал Дашко, как только увидел меня и Марфу.

– Ну чого це ви завели бучу мiж собою? – обратилась она к хохотавшему старому казаку.

– Вибачайте, матушко, я не повинен в цiй бучi. Не помирились батько з сином: батьковi хочеться одного, а синовi – другого, – с улыбкой объяснял казак матери бучу.

– Ага! – воскликнула мать. – Розумiю. Яцьковi не хочеться стригуна пустить в станицу.

– Так, матушко, – подтвердил казак, – так!

– Добре! Яцько! – обратилась она к переставшему плакать подростку, – нехай Марфа подержить стригуна, а ви добродiю, передайте iй бiчовочку.

Стригун поступил в ведение Марфы. Насупившийся Харитон Захарович слегка улыбнулся, пробормотав: «Добре, мирiть батька з сином».

– Яша! – снова обратилась мать к Яцьку. – Пiдойди лишень ближче до мене.

Яцько, хромая, придвинулся к ней, а мать сказала ему: «Ну нащо тобi потребовався отой стригун! Ти ж, Яша, сам не тямиш, що ти робиш!»

– Еге ж! – пробурчал недружелюбно Яцько.

– Стригуна, – продолжала мать, – не слiд брать з собою та таскать аж до Катеринодару. Це ж не мале лоша. Бач, який вiн рослий, гарний та жвавий. Менi ось зовсiм не треба його, а i я зараз би дала за його 15 або i 20 карбованцiв, а в Катеринодарi охотникМв на гарних та молодих коникiв видимо-невидимо. Там за його дадуть бiльше грошей. Як же такого доброго стригунця брать з собою в довгу дорогу i до чужих людей, та ще й пускать його бiгать по волi? Його ж злодii вкрадуть або з рук вирвуть!

– Не вкрадуть! Я сам буду берегти його i ноччу не буду спать, – решительно заговорил Яцько.

– А якщо не вкрадуть, то просто однiмуть. Ось доiдем до Переяславки або до Брюховецькоi, так там кiмлики, що пасуть Кiтляревського табун, як побачуть твого гарного стригуна, то сядуть верхи на коней та пiд"iдуть в глухому степу до наших повозок i одiб"ють у тебе стригуна.

– Еге ж! – упорно стоял на своем Яцько.

– Чого «еге»! – говорила мать. – Накинуть при нас же на стригуна аркан i потаскають його, куди iм треба. Вони ластiвку i ту на аркан заарканять i не раз заарканювали, i однiмали не у таких, як ти, козакiв коней. Людям i то на шию аркан накидають.

Яцько смутился, задумался и не произнес даже своего недружелюбного «еге ж». Старый казак серьезно и вдумчиво вслушивался в разговор матери с Яцьком; Харитон Захарович, поняв тактику матери, с довольным видом кивал головой в такт приводимых ею доводов, стоя за спиной сына; мать также довольно выразительно взглянула на Харитона Захаровича и продолжила убеждать Яцька.

– А то, Яша, може бути й так, – говорила она, – що твiй батько, як вiзьме с собою стригуна в дорогу, продасть його у Катеринодарi, щоб не возиться з ним, коли вiн поiде додому один, без тебе i Дашка. В Катеринодарi дадуть за стригуна добрi грошi, може i 25 карбованцiв. Чом же не продать стригуна? За такi грошi можна купить коня. Ти тiльки подумай!

Яцько окончательно растерялся и с тревогой смотрел на отца.

– Та я таки, матушко, – заговорил Харитон Захарович, – i думаю зробить так, як ви кажете. Продам стригуна за добрi грошi i дам Яшi цiлого карбованця на пряники, щоб не сердився на батька.

Сбитый с толку Яцько не знал, что сказать, и начал плакать, и так горько, что и мне стало жаль его.

– Та не плач, Яша, – начал было Харитон Захарович утешать сына, побывавшего в переделке.

Но мать быстро перебила Харитона Захаровича.

– Може ви, Харитон Захарович, – заговорила она, – так зробите: пообiщаiте Яшi, що стригун буде в Яшиних руках, коли Яша приiде додому i буде з ним хороводиться… чи то бач, козакувати. Дивiться, який гарний вiн лошачок!

– Та це, матушко, можно зробить. Спасибi вам, що дали добрий совiт, – проговорил искренно и серьезно на этот раз и сам Харитон Захарович.

– Так це буде мiй кiнь, батю? – быстро спросил Яцько отца, перестав плакать.

– Та нехай вже буде так, нехай це буде твiй козачий кiнь, – с прежней серьезностью подтвердил свое обещание успокоившийся Харитон Захарович.

– Марфо! – крикнул Яцько. – Оддай дядьковi стригуна! – и тем быстро разрешил затеянную им распрю, пользуясь положением больного.

Дело сразу приняло такой неожиданный и быстрый оборот, что все невольно рассмеялись. Смеялся и сам Яцько, хотя морщился и кривился при малейшем движении. Скачка на стригуне не обошлась ему даром. Это прекрасно видел Харитон Захарович. Его родительское серд­це также болело, и он «нянчился», как говорят в таких случаях, с шаловливым, но попавшим в беду сыном. Если бы его Яцько не упал со стригуна и тот не волочил мальчика по земле, то Харитон Захарович не называл бы Яцька Яшей, не церемонился бы с ним, а строго-настрого приказал бы ему не мешаться не в свое дело и решительно поступил бы по-своему. Шаловливый же, но хитрый Яцько, поняв выгоды своего положения, поднял бучу и привередничал. Однако убедительные доводы моей матери побудили его сдаться, когда блеснула соблазнительная, но, быть может, не приходившая ни ему, ни отцу в голову мысль о завладении стригуном дома. Моя мать хорошо понимала детскую натуру Яцька и по опыту, научившись действовать на собственных детей спокойными и разумными убеждениями, с успехом применила этот метод и к нему. В этом отношении она была опытнее и сильнее Харитона Захаровича, который верил «в страх Божий» и в этом духе применял решительные меры, а, будучи сам по натуре добрым человеком, в спокойном состоянии действовал благородно и сердечно.

Всех же веселее и довольнее держал себя старый казак, сторонний участник в мелодраматической сцене, разыгранной в степи глубокой балки Варакутиной. Взяв из рук Марфы веревку со стригуном и повернувшись к матери, он весело и с юмором заговорил:

– Так це ж, матушко, – вибачайте! – виходе, що ви – настоящий суддя! Усiх помирили, спасибi вам. Що ж менi тепер робити з цiiю бiчовочкою чи з стригуном? Мабуть i я пiймався в капкан. Виходе таке дiло: до волiв стригуна не можна причепить, бо у мене воли такi норовистi, що як поставить збоку iх лошачка, то вони зразу в карiiр вiзьмуть, i вiз з кавунами перекинуть догори раком, i кавуни усi поб’ють, а прив"язать ззаду до воза стригуна не можна, бо вiн, канальський, поiсть кавуни i динi понiвече. Як же тут бути? – рассуждал он, разводя руками.

– Не iнакше, – улыбаясь, говорила мать, – як вести стригуна в руках до самоi станицi та й в станицi мабуть аж до двора Харитона Захаровича, щоб стригун не поiв ваших кавунiв i не пошкодив динь.

– Так, матушко, так, – поддакивал старый казак, – як ниточка в голочку прийдеться.

Шутили и смеялись все.

– А нуте, Андрiiвич, вiзьмiть у мене оце, – обратился он ко мне, передавая веревку от стригуна.

Я взял веревку, а казак подошел к своему возу, выбрал два самых больших арбуза и две лучших дыни. Один арбуз и дыню он поднес в подарок на дорогу моей матери, а другой арбуз с дыней Харитону Захаровичу. В таких случаях у нас в Деревянковке не принято было отказываться от подарков в дорогу, и они были приняты с благодарностью, хотя и у нас, и у Харитона Захаровича в повозках сделан был достаточный запас своих арбузов и дынь.

– А менi? – раздался голос Яцька.

– Ось i тобi на! – воскликнул старый казак со смехом. – А я забув, що й ти – козак – маiш козачого коня. Ну, так ти вже по-козачому сам пошкандибай до воза та вибирай там сам, що тобi треба.

Яцько «пошкандибав до воза», выбрал небольшие арбуз и дыню, сел неподалеку, достал из кармана складной нож и, разрезав им дыню, принялся с аппетитом наслаждаться ее сладкой и пахучей мякотью.

– Правильно! – громко произнес старый казак при общем смехе. – Так безпримiнно роблять козаки, як iдуть в поход та на вiйну!

– А нам, Федю, – обратился ко мне Харитон Захарович, – нiколи отут iсти кавуна да динi – нам треба скорiше iхати. Ми з’iмо кавуна на Вошивих могилках. Оддай стригуна дядьковi та неси свiй кавун до своii повозки.

Мы простились с щедрым и веселым старым казаком. Он направился с арбузами и дынями на возе и со стригуном в руках в станицу, а мы на двух повозках без стригуна поехали по дороге на Вошивые могилки.

– Прощай, стригунчику! – кричал Яцько, запихивая в рот кусок дыни. – Не горюй! Як приiду додому, я тебе навчу бiгать – не будеш скидать мене додолу!

– Без стригуна, Яша, спокiйнiше, – говорил Харитон Захарович сыну, приведя в порядок повозку и упряжь.

Яцько молча кивал головой, доедая дыню.

А когда мы сели на свою повозку, мать предложила и нам попробовать арбуз или дыню, полученные в подарок.

– Воно ж можна, – говорила она, – iдучи повозкою iсти, щоб не спинять Гнiдого.

– Нi! – ответил я за всех матери. – Ми будем iсти кавуни i динi з Харитоном Захаровичем вкупi на Вошивих могилках.

Я заранее был уверен, что Харитон Захарович задумал что-то забавное или интересное для нас. Он умел потешать и приводить в живое настроение нас при рыбной ловле, и дома, и в дороге, когда и сам был в уравновешенном и радужном настроении.

До Вошивых могилок мы поехали тихо, спокойно, без всяких приключений. Нарушителя порядка – стригуна – не было, и мы совершали обычную поездку в степях от станицы к станице, вдали от Кубани и риска нарваться где-нибудь на пробравшихся вглубь Черномории черкесов. Казаки и черкесы переживали самый ужасный заключительный период Кавказской войны. Черкесы, прижатые многочисленными кавказскими войсками к твердыням Кавказских гор, беспрерывно теряли гибнувшее имущество и убитыми и ранеными людей. Разрушались и сжигались целые аулы и незатейливые обзаведения их убогой горной культуры. Лишенные жилищ и имущества горцы уходили нищими и голодными вглубь гор и скрывались в их малодоступных ущельях. Натурально, что черкесы платили тем же теснившим их войскам и мирным жителям в казачьих краях. Я уже учился в Екатеринодаре, когда в сентябре 1862 года на моих глазах был привезен труп наказного атамана Я.Г. Кухаренка, которого смертельно ранили и пленили абадзехи, подстерегшие ночью его проезд по почтовому тракту из Екатеринодара в Ставрополь. Если черкесы сумели расправиться даже с наказным атаманом Кубанского казачьего войска, то о мелких стычках и нападениях их близ Кубани нечего уж и говорить.

Деревянковка же и целый ряд других станиц, расположенных в степи, вдали от Кубани, были совершенно ограждены от набегов черкесской вольницы самим ходом военных действий, происходивших в горах по ту сторону реки. В эти станицы доходили лишь печальные вести о смертях, увечьях и пленениях казаков, находившихся в казачьих отрядах за Кубанью. Когда мы подъехали к Вошивым могилкам, Харитон Захарович попросил «припинить» Гнедого, а сам слез с повозки и пошел к нам.

– Отут, матушко, – обратился он к матери, – треба нам зупинитись та дать коням передишку.

– Та недавно, раз або два, конi стояли ж, – заметила мать со своей стороны.

– Стояли, та не оддихали, як слiд, бо не iли нi конi, нi ми. Отой каторжний стригун пошкодив коням й нам та й менi памороки забив, – говорил Харитон Захарович, как бы винясь в обнаруженной слабости по отношению к Яше, на которого он искоса, но пытливо посматривал. – Все одно до Переясловки сьогодня ми не дотягнемо; прийдеться ночувать в Канiвськiй або бiля неi. А тут ми повiсим коням на морди шаньки з вiвсом, i поки вони поiдять овес, ми добре пообiдаiм на м’якенькiй травi та ще i на могилках. – Харитон Захарович любил при поездках останавливаться на отдых и устраивать походный стол на лоне степной природы.

– Та робiть, як знаiте, – ответила мать. – Жаль тiльки, що коням води тут немаi.

– А ми на Мигутi iз криницi напоiм iх, – сказал Харитон Захарович, направляясь к своей повозке.

Привязав вожжи к передним колесам повозок и навесив коням на головы шаньки с овсом, мы отправились на могилки, находившиеся в нескольких шагах от нас. Предусмотрительная Марфа захватила вместе с хлебом и другими съестными припасами скатерть, Дашко тащил вместе с дыней мешок с собственным хлебом и провизией, большой арбуз нес Харитон Захарович, мне дали дыню, а Васе достался другой большой арбуз, наконец, сзади всех мать вела за руку прихрамывавшего Яцька.

Низенькая и разложистая могилка послужила общим столом. Марфа, под руководством матери, раскладывала на разостланной в центре могилки скатерти соль, печеные яйца, пирожки и лук, Дашко передавал ей из своего мешка свиное сало и излюбленные Захаровной, его матерью, «перепiчки». Стол был обильный и заманчивый. Пока его устраивали и упорядочивали мать и Марфа, я обежал кругом все могилки, чему явно завидовал Яцько, прикованный к земле своими болевшими ногами и кричавший мне: «Дивись, чи нема лисичих нор!» Когда же я увидел, как Харитон Захарович и Вася, стоя на одной могилке, о чем-то разговаривали, то присоединился к ним. Отсюда открывался чудный вид на далекое пространство окрестностей. Видны были и стародеревянковские степи, и покрытая камышами Мигута, и огромные извилины большой степной реки Челбас с разбросанными там и сям стадами, пасущимися по высокому правому берегу реки и по обеим сторонам степи, прилегавшей к болотистой Мигуте.

Вошивые могилки были маленькими курганчиками доисторического, а не татарского происхождения. Татары возводили высокие огромные курганы как наблюдательные пункты, а Вошивые могилки, сравнительно с татарскими, были низенькими, просто крошечными по диаметру насыпями, сильно осевшими в течение своего долголетнего существования. Тем не менее они расположены были на таком высоком для равнины уклоне, с какого глаз и воина, и охотника, и кочевника далеко оглядывал равнинные пространства с хорошо выделявшимися на общем фоне деталями. Несомненно, что эти крошечные курганчики с интересными, быть может, памятниками доисторической археологии внутри, служили наблюдательным пунктом для разных народностей, пользовавшихся их выгодным положением для осмотра окружающей степи. Последними наблюдателями были здесь черноморские казаки, часто отдыхавшие на них и любовавшиеся живописными для глаза степняка окрестностями.

В первом выпуске воспоминаний я упомянул уже о рассказах, связанных с названием курганчиков «вошивими»; говорю рассказов, а не легенд, потому что в основе их лежали реальные факты из служебного быта казаков. В первый раз рассказ о Вошивых могилках именно во время этой поездки я услышал от Харитона Захаровича после того, как была окончена наша трапеза.

Общий обед прошел весело и шумно, при чарующе подействовавшей на всех обстановке природы и широкого раздолья степей. Смеялись, шутили и угощали друг друга все, а наслаждение подарками – двумя огромными арбузами и дынями, сопровождалось ликованием, так сладки и сочны были арбузы и еще слаще и ароматнее дыни. Когда мы покончили с десертным блюдом, Вася и Дашко побежали к лошадям, сняли с них опорожненные от овса шаньки и набили их корками от арбузов и дынь. Марфа собрала в скатерть наши съестные припасы, а Харитон Захарович – свои, и мы направились к повозкам. Лошади почти около получаса смаковали эти остатки от нашего десерта. Вот в этот промежуток времени на стоянке Харитон Захарович и передал нам рассказ о Вошивых могилках, который был уже известен матери, Васе и Дашко – они не раз проезжали мимо курганов и останавливались около них. Но я, Яцько и Марфа слушали эту историю впервые. Мы окружили Харитона Захаровича и с нетерпением ожидали рассказа. Он начал издалека, с обращенного к нам вопроса:

– Хто знаi, чого оцi могилки називаються вошивими, нехай мовчить, а хто не знаi, той хай скаже, що не знаi.

Все молчали.

– А ти, Федю, знаiш? – обратился он ко мне.

– Знаю, – заявил я храбро и уверенно.

– Чого ж? – повторил свой вопрос Харитон Захарович.

Привыкнув с раннего детства к самостоятельным исследованиям и к собственным выводам и догадкам о подмечаемых процессах и явлениях, какими они казались мне по моему разумению, не раздумывая долго, я с апломбом ляпнул: «Того, що на них богато вошей водиться».

Раздался такой оглушительный взрыв хохота со стороны Васи и Дашка, что я растерялся, не понимая причины смеха.

На мою беду, желая пошутить надо мной, Вася, продолжая смеяться, громко крикнул мне:

– Шукай скорiше у себе вошей, бо ти сидiв же в травi на могилках и вошi полiзли у тебе мабуть по всiй одежинi!

Я стал отряхивать костюм и искать на нем вшей. Не помню, как держали себя Марфа и Яцько, но и они могли принять слова Васи за чистую монету. Я же доведен был насмешкой, сильно затронувшей мое самолюбие, до того состояния, которое граничило с плачем.

Мать, улыбавшаяся при общих шутках, заметила мое плачевное настроение и громко сказала:

– Не турбуйся, Федю! Нiяких вошей немаi на могилках, через те вони й смiються. Розкажiть, Харитон Захарович, нам, чому могилки називаються вошивими! – обратилась она к нему.

Из рассказа Харитона Захаровича, проникнутого юмором, я узнал, как, возвращаясь на побывку домой из кордонов на Кубани, в которых при грязи, нечистоте полностью отсутствовали какие-либо намеки на гигиенические условия и обстановку, новодеревянковские казаки очищались на Вошивых могилках от паразитов, чтобы явиться в станицу и в семью в приличном виде. От этой чистки курганчики и получили свое вульгарное название. Я понял свою скоропалительную и необдуманную ошибку в ответе Харитону Захаровичу и хотя досадовал сам на себя, но все-таки понемногу успокоился от вызванного насмешкой треволнения. К тому же и быстро менявшиеся по дороге виды, в особенности обилие дичи, по мере приближения к Мигуте и Челбасам будили у меня иное настроение.

Мы быстро спускались по отлогой покатости от Вошивых могилок к Мигуте. В этой глухой местности, где тогда не было ни хуторов, ни кошей или зимовников, ни даже запашек и стогов или копен сена, буквально кишели сотнями и тысячами разные виды степной и болотной дичи. Справа и слева от дороги, в полуверсте и ближе от наших грохотавших повозок, то кучились в группы, то гордо расхаживали в одиночку дрофы, подняв вверх головы. В одном месте, у самой дороги, мы спугнули большое скопище серых куропаток, поднявших сильный звучный шум взмахами своих крылышек. Недалеко от Мигуты, в стороне от нее и нас, огромнейший луг покрыла, как отара овец, многочисленная стая больших болотных журавлей – слышны были их громкие курлыканья, и видно было, как смешно и вычурно подпрыгивали и танцевали самцы перед самками. Над камышами Мигуты и плесами блестевшей в ней издали воды шныряли по воздуху стайками и в одиночку разные виды диких уток. По ту сторону Мигуты, у плоского, длинного, широкого и чистого от буйной растительности ската, к подошве которого прилегала река Челбасы, огромнейшие пространства покрывали дикие гуси, теснясь друг около друга, – с этого времени (в сентябре) они, как и другие болотные и степные птицы, начали уже скучиваться в малые и большие стаи. В левую сторону от гусей, ближе к станице и к извилинкам ведущей в нее дороги, в воздух поднялась тысячная армия стрепетов, блестевших, как оружием, белым оперением снизу в подкрыльях. Еще дальше, по направлению к станице и ее густым садам и тенистым рощам, попеременно чернели в воздухе тучи то одних скворцов, то галок и грачей вместе с ними. Наконец, когда мы стали подъезжать к Мигуте, по побережьям ее сновали, летали и оглашали окрестности неистовым криком чибисы, пищали спугнутые кулички разных видов и изредка молча перелетали с места на место каравайки и колпицы.

Трудно себе представить, что я чувствовал и переживал во все время этих живых картин и чаровавших меня видений. Я не прикладывал уже камышинки к плечу и не стрелял из нее, выкрикивая: «Бух! Бух! Бу-бух!», как делал это в ложбине возле нашей царины. Но меня волновала и, казалось, жгла и поглощала все мое существо страсть к охоте.

Удивительное сплетение противоположных психических процессов и волевых порывов бурно происходило в моей детской, недоразвитой еще и неокрепшей психике. В ту пору я не имел еще случая хотя бы раз выстрелить из ружья или пистолета, которых дома у нас не было. Я только научился – и то у товарищей-казачат – «робить ковалiв», то есть смачивать порох плевками слюны и лепить из этой густой массы небольшие конусообразные фигурки, вроде пешек. У нас дома в укромном месте хранился почему-то довольно значительный запас пороха, завязанный в большой платок, обернутый, в свою очередь, толстым полотенцем и вложенный в крепко завязанный веревочкой мешок. Как-то, роясь в особом сундуке кладовой, я неожиданно открыл этот драгоценный тогда для меня клад, из которого скрытно брал понемногу, примерно по полстакана, порох. С этим материалом, а также с кремнем, трутом и кресалом, я, Яцько и другие наши сверст­ники отправлялись обыкновенно за станицу, усаживались с внешнего угла кладбища возле росшей около забора развесистой ивы и упражнялись здесь в пиротехнике или, пожалуй, в артиллерийском искусстве, по нашим представлениям. Слепив из пороха при помощи общей товарищеской слюны несколько ковалей, мы зажигали каждый из них сверху добытым с помощью кремня и кресала горящим трутом и наслаждались шипением и брызгавшими снопами искр от медленно горевшего пороха. Но однажды рядом с искрометным ковалем лежала моя новенькая зимняя шапочка, на дне которой осталась часть сухого пороху. Искра пылавшего коваля попала в него, произошел, на наше счастье, вдали от нас оглушительный взрыв, шапочка полетела в ров оврага, и в ней обгорело дно прокладки. Я струсил и почувствовал угрызение совести, так как украдкой, без спроса и разрешения матери, брал порох. Тут же сразу я решил прекратить эти воровские проделки, категорически заявив компании:

– Оце вже останнiй порох – бiльше пороху нема!

– Ти ж менi казав, – заговорил Яцько, – що дома у вас пороху видимо-невидимо – цiлий платок?

– Був повний платок, а тепер нема! Мабуть хтось, крiм мене, забрав, – выпутывался я из сплетенных мною же тенет невинной лжи.

Этим и окончились мои артиллерийские упражнения, не потушившие, однако, у меня непреоборимого желания иметь ружье и стрелять из него куличков, уток, а может быть, стрепетов, гусей, журавлей и даже осторожных дроф. Но вся эта дичь во время нашей поездки мозолила мне глаза, тревожила чувства и разжигала мою охотничью страсть. Замечательно, что в этот период моего детства я не убил, кроме мух, оводов, комаров, гусениц, пауков и змей, ни одного живого существа из царства птиц и животных. Ни палка, ни «грудки», комья сухой земли или осколки от пережженного кирпича, не помогли убить мне ни одной пичужки, на что, впрочем, я почти не покушался; не убивал я даже маленьких мышей и назойливо лезших на убийство воробьев, к которым я и мои товарищи особенно не благоволили в силу наших убеждений. Неизвестно, как и кем было дознано, но мы были глубоко убеждены, что будто бы воробьи вместе с евреями участвовали в мучениях Иисуса Христа, так как достоверно известно, что воробьи и теперь кричат так, как их предки, поощрительно предупреждавшие мучивших Христа евреев, кричали: «Жив! Жив! Жив!» – в тот момент, когда распятый Богочеловек претерпевал жесточайшие мучения на кресте.

Еще поразительнее было то, что я ни в детстве, ни впоследствии никогда не мечтал о славных охотах на львов или тигров. Может быть, это отчасти объяснялось тем, что я был малосведущ в этой области и возле Деревянковки не было этих лютых зверей. Но я не помню, чтобы у меня возникала мысль даже об охоте на волков, а между тем этих врагов человека и домашнего скота буквально ненавидело все деревянковское население, включая в него и меня. Очевидно, причины моей страсти крылись не в героических подвигах, проявляемых при охоте на львов и тигров, и не в моральных побуждениях вести борьбу с ненавистными волками. Пленяли и заразительно влияли на меня ­охотничьи успехи и искусство деревянковских охотников и особенно моего дяди Шрама, о котором я дал краткие сведения в первом выпуске воспоминаний. Под влиянием знакомых мне охотничьих успехов и охотничьего искусства во сне и наяву мне мерещилось, как был бы я бесконечно доволен и счастлив, если бы у меня было такое чудное ружье, как у дяди Шрама, и если бы одним выстрелом мог убить целую сотню уток, стрепетов или гусей, которые корчились бы, трепетали и бились крыльями в предсмертных судорогах. Картины этого рода часто рисовало воображение, и еще чаще они снились во сне, и это доставляло мне удовольствие. Мне даже теперь, на старости лет, как-то жутко и неспокойно становится на душе от воспоминаний той зверской страсти, которая, кажется, никогда не бурлила в груди с такой силой, как в первый день нашего путешествия в Екатеринодар.

Мы приехали, наконец, к самой Мигуте, но переезд через нее на другую сторону представлял для нас большой вопрос. Степную полуреку Мигуту приходилось не переезжать, а брать, что называется, с бою, подобно тому, как берут с бою неприступные крепости. Она была достаточно широка и не так многоводна, как многогрязна. Между тем по нашей дороге не было ни плотины, через которую можно было бы переехать ее, никаких приспособлений для проезда или даже прохода. Плотина была, но далеко от нас по другой дороге. До нее требовалось проехать в сторону под прямым углом верст семь или восемь и не по проложенной дороге, а вдоль Мигуты, в одних местах через терны и густые заросли, а в других через ухабы или топи. Поэтому новодеревянковцы переезжали Мигуту по прямому пути, чему и мы следовали.

Признаками проезда через Мигуту служили в четырех или пяти местах прогалины между густыми камышами, образовавшиеся со времен отдаленной степной культуры там, где когда-то переезжали всадники, неуклюжие арбы, перевозились юрты и разный скарб кочевников, перегоняли скот с одной стороны на другую или брели пешеходы по воде и грязи. Летом, к началу осени, когда в маловодной Мигуте прогалины совершенно высыхали, можно было проехать по сухому дну, но, на наше несчастье, в последние дни здесь прошли дожди, и прогалины оказались обводненными.

Лошадей остановили у ближайшей к дороге прогалины. Харитон Захарович и Вася отправились на разведку. Расследования показали, что в крайней от нас прогалине плавало много лягушек. Это была, по мнению Харитона Захаровича, непроезжая, заброшенная переправа: видимо, лягушек давно уже перестали тревожить проезжавшие по ней возы и повозки, и они завладели этой частью водоема. По окраинам другой прогалины на кустах куги остались клочки скошенной травы, напоминавшие о присутствии здесь проезжавших через нее людей, тем более, что на берегу остались зола от костра и кусочки щепок и древесины, свидетельствовавшие о работе топором. На остальных переездах не было обнаружено никаких видимых признаков, за исключением прогалины, вблизи которой мы остановились. Тут виднелись вчерашние или позавчерашние следы ошинованных колес и ступни лошадей. Эту прогалину Харитон Захарович и избрал для переправы через Мигуту. Нужно было тащиться по воде и грязи, по крайней мере, четверть версты.

Начались приготовления к переправе. Харитон Захарович сам осмотрел, все ли чеки крепко сидели в осях и хорошо ли завязана была супонь в хомуте, а Дашку поручил отпустить чересседельник, чтобы «кобилi можна було добре натужиться», и ослабить поводы от уздечки в кольце дуги, чтобы кобылица могла свободно «мотать головою». То же советовал он сделать и нам. Мать сообщила Харитону Захаровичу, что Вася отпустил уже черезседельник и что Гнедому мы никогда не подтягивали голову вверх к дуге, давая ему полную свободу «мотать головою». Хомут и супонь Вася тоже осмотрел, а о чеках ни мать, ни Вася не беспокоились. Явтух держал их в порядке: в верхней части чек проделаны были дырочки, в них протянуты ремешки, которыми и прикреплялись чеки к осям.

Харитон Захарович одобрительно кивал головой и говорил:

– Та ваш Гнiдий хоч iз якоi грязюки вивезе повозку, а от моя кобила, хоч даi нам добрих стригунiв, але сама слабка на утори. Матушко! – вдруг переменил он тон. – Хай через Мигуту моя повозка пiде попереду, а ваша за нею!

Вероятно, он больше полагался на свою расторопность, чем на Васю.

– Добре. Нехай! – спокойно согласилась мать.

– Ну, з Богом, вперед! – скомандовал Харитон Захарович. Кучерам в таких случаях приходилось становиться на колена и даже на ноги, чтобы сильнее воздействовать на лошадей, махая кнутом высоко над своими головами и понуждая лошадей криком. Машкой поэтому правил вместо Харитона Захаровича Дашко, а Гнедым – Вася. Как только въехали мы в воду, оба они стали на колени, высоко вверх подняли кнуты и, махая ими, закричали: «Но! Но! Но!» Им все вторили и подняли такой крик, что на противоположной стороне Мигуты кулички с писком поднялись на воздух, сорвались с криком утки в ближайших к нам камышах и, всюду летая, неистово орали чибисы, точно они сообща наступали на целую сотню коршунов. Лошади везли бодро, мы кричали, а кучера отчаянно махали кнутами в воздухе. Так благополучно протащили лошади нас около четверти пути по прогалине. Машка пыталась остановиться, чтобы хлебнуть воды.

– Не давай iй пить, Дашко! Бий ii по спинi, – кричал Харитон Захарович, а мы все еще с большим азартом вопили: «Но! Но! Но!»

Машка поднатужилась и повезла повозку дальше. Проехали другую четверть прогалины, грязная вода брызгами летела во все стороны, в некоторых местах колесами выворачивались большие глыбы вязкой грязи. Видно было, что лошадям трудно идти по топкому и вязкому грунту. Харитон Захарович решил дать отдых лошадям и крикнул: «Нехай оддохнуть конi! Та не давай, Дашко, кобилi пить!»

Повозки остановились. Мать и Марфа отирали платками забрызганные грязной водой физиономии, я размазывал рукой попавшую на щеки грязь и украсил ею щеки и руки. Грязной водой было забрызгано все, особенно повозки, а у Харитона Захаровича достаточно грязи попало в бороду, и из нее понемногу падали капельки воды. Лошади отдыхали не менее четверти часа. Машка снова пробовала напиться, но Дашко, дергая вожжами, не дал ей этого сделать, а кобыла мотала головой, отчего, как оказалось потом, упал ей на шею повод от узды, продетый в кольцо дуги, так как Дашко, полагавшийся во всем на отца, при ослаблении узды не закрепил конца в поводе. Гнедой, как свободный конь, попробовав воды, сердито зачмыхал и начал ногой, точно в негодовании, бить воду и месить грязь, рассмешив нас.

– Ну, з Богом, вперед! – снова скомандовал Харитон Захарович.

Гнедой сразу двинул повозку так, что почти уперся мордой в задок повозки Харитона Захаровича, а Машка, несмотря на громогласное «но!», не то артачилась, не то не могла везти как следует и еле тащилась, как бы прихрамывая на одну ногу. Мать велела Васе придержать Гнедого и «не наезжать» близко на повозку Харитона Захаровича, который вместе с Яцько и Дашко при помощи криков и пущенного в ход кнута заставили Машку протащить повозку дальше вперед шагов на десять от нас.

– Що воно за оказiя! – восклицал Харитон Захарович. – Чом Машка не може везти повозки? Придивись лиш, Дашко, гарненько, що там з нею таке?

– Та я нiчого не бачу, просто не везе, – ответил Дашко.

– А я бачу! – раздался голос Яцька.

– Що там таке? – спросил его отец.

– Повод з шиi Машки чогось спустився, i вона заступила його ногою i не може йти, як слiд, – объяснил Яцько.

– Так воно i iсть! – воскликнул Харитон Захарович. – Дашко! Скидай лишь штани та розпутай ногу Машки iз повода.

Дашко стал раздеваться, но мать в свою очередь заговорила:

– Харитон Захарович! Ми обминем вашу повозку та вiзьмем у вас Яцька i поiдем на той бiк. А якщо треба буде, то Вася розпряже Гнiдого та верхи пiд’iде до вас на помiч!

– Ваша правда, матушко, – ответил Харитон Захарович. – Берiть Яцька, спасибi вам, а ми може i самi тут справимся.

Вася обогнул повозку Харитона Захаровича и остановил Гнедого рядом с Машкой, а Дашко передал с рук на руки Васе Яцька.

– Но, Гнiдий! Но, Гнiдий! – закричали мы на коня. Гнедой бодро двинулся вперед и, не останавливаясь, быстро перетащил нас на сухой берег Мигуты. Здесь Вася его распряг, а мать и Марфа стали приводить в надлежащий вид себя и повозку, очищая ее от грязи и обмывая, где следует, водой. Тут же, в нескольких шагах от нас, у небольшого обрывчика находилась криница с прекрасной ключевой водой. Вася достал из повозки ведро и напоил Гнедого, а я нарвал травы и, по обыкновению, угощал ею коня, который, напившись, принялся за еду, чавкая и «смашно» поедая мое угощение.

Между тем Харитон Захарович и Дашко стояли на месте, и последний возился в грязи возле Машки. Яцько сидел на нашей повозке и усердно следил за тем, что делали батя и Дашко.

– Дашко, – говорил он, – не може розпутать iз повода ноги Машки.

– А ти, – заметила Марфа, – закричи iм, щоб перерiзали повод ножем.

Яцько во все горло прокричал: «Та рiжте ножем повод!» Вероятно, Харитон Захарович, не жалея повода новой щегольской уздечки, полученной в подарок от одного из богатых хуторян, так и поступил. Повозка двинулась вперед. Дашко, придерживаясь за грядки повозки, брел рядом с ней по грязи, чтобы облегчить тягу Машке, а Харитон Захарович правил. Но Машка чуть ли не через каждые десять шагов останавливалась. У нее, видимо, не хватало сил, чтобы тащить повозку. Наконец в саженях двадцати от нас совсем остановилась. Отсюда до берега было очень мало воды на прогалине, а грязь оказалась невылазной. Машке было не по силе тянуть по безводной прогалине повозку, к колесам которой прилипали целые глыбы вязкой грязи. Мать, наблюдавшая эту сцену, сказала Васе: «Прив"яжи до гужiв у Гнiдого посторонки, сiдай на його верхи та iдь на помiч iм!»

Вася двинулся на помощь. Дашко привязал постромки к оглоблям, разом гикнули они втроем на Гнедого: «Но, Гнiдий!» – и конь, казалось, потащил за собой и Машку, и повозку. Выпачканные в грязь донельзя повозка, в такой же степени понурая Машка, еще больше Дашко и в достаточной степени Харитон Захарович очутились наконец возле нас.

– I Машка, як марюка, i Гнiдий, як у грязi кабан, – произнес при этом Яцько, – а мабуть Гнiдий – богатирський кiнь, як думаi про його Федька. А ну, покажи менi, де у його схованi крила!

Я чувствовал себя провалившимся с моей теорией о спрятанных крыльях у богатырских коней. Вася разбил меня на всех пунктах и нередко потешался над моим умствованием о лошадиных богатырских крыльях. Не желая выслушивать новые насмешки, я нагнулся к Яцьку и сказал ему на ухо: «Нехай в другий раз, а не тепер». Яцько согласился.

Началась в полном смысле кутерьма при освобождении от грязи и приведении в надлежащий вид повозок, упряжи, лошадей и самих себя. Я не стану приводить комических сценок, происходивших при нашем снаряжении в дальнейшую от Мигуты дорогу. Достаточно приведенных подробностей о том, как совершались поездки в степях Черномории семьдесят лет тому назад. Теперь не то: нет ни степей, ни архаичных способов передвижения по сухопутью и по степным болотистым местам. Лет двадцать тому назад уже были не только плотина и хорошие проезды через Мигуту, но на ней красовался железный мост Черноморско-Кубанской железной дороги, и по нему передвигались не Машка с повозкой и Дашко без штанов, а вагоны. Они, быть может, и теперь передвигаются, если только большевики не привели этот мост коммунистическими способами в такую негодность, что у него и теперь приходится скидать штаны, чтобы перебраться через реку.

Переезд через Мигуту и соединенные с ним треволнения и неприятности несколько понизили настроение путешествовавшей компании. Остальная часть пути к Стародеревянковке совершена была втихомолку, без оживления. Только я, сгорая страстью охотника, ворочал головой и пялил глаза, пожирая ими разные виды птичьего царства. Перед спуском у большого оврага, на другой стороне которого начинались дворы станицы, мать придержала Гнедого и повела разговор с Харитоном Захаровичем о том, остановимся ли мы у криницы с явленной иконой или же пройдем мимо нее дальше. Так как день клонился к вечеру, и невозможно было проехать дальше станицы Каневской, находившейся в двух верстах от Стародеревянковской, Харитон Захарович находил возможным остановиться на некоторое время у криницы. Так и порешено было.

Дело в том, что ни мать, ни Харитон Захарович, никто из нас не был у криницы, хотя и слышал о ней, а на дне огромного оврага, спускавшегося своим концом в реку Челбасы, всегда струился слабый ток воды из родников, находившихся в нескольких местах оврага. Вблизи же дороги, с южной стороны ската в овраг, находился самый мощный источник, из которого постоянно большой струей билась чистая, холодная вода. Старые люди полагали, что это не обыкновенный источник, а Божий Дар, ниспосланный с неба людям. Как-то две богобоязненные старушки, придя ранним утром к источнику с ведрами для воды, нашли в водоеме плавающую деревянную икону – не помню хорошо – кажется, Божьей Матери. Вестью о явленной иконе старушки всполошили всю станицу, и огромная толпа с духовенством во главе появилась у источника. Никто не знал, чья это была икона, говорили, что такой иконы не было ни у кого в станице. Толпа признала поэтому икону «явленной». По просьбе прихожан духовенством отслужен был молебен с водоосвящением источника. Нашлись жертвователи «на святое дело», тут же начался сбор на оборудование источника, за который взялись почтенные старики и старухи. Источник был обращен в «колодiзь» со срубом, из которого по желобку наружу непрерывно текла струя воды. Над колодцем была сооружена каплица, то есть часовня с крестом наверху; икона тоже была оправлена в ризы и поставлена в каплице, а перед иконой повешена была лампада. Здесь постоянно дежурили богобоязненные старухи, поддерживавшие неугасимый огонь. Слух о чуде пронесся по другим станицам. Религиозные люди и больные из разных мест начали посещать криницу. Одним словом, криницу молва превратила в святое место, и явились паломники.

Когда мы спустились в овраг и остановились рядом с каплицей, то из нее степенно вышла старая женщина в черной одежде, с кошелем на рукоятке и с подвешенным к ней колокольчиком, точно с таким прибором, с каким ктитора собирают в церквях подаяния во время богослужения. Низко кланяясь, старушка поздоровалась. Затем, звоня в колокольчик, она набожно произнесла: «З Божого соiзволенiя жертвуйте на богоявлену iкону в каплицi».

Мать и Харитон Захарович внимательно взглянули на старуху, и последний сказал ей:

– Ми, добродiйко, из духовенства i везем дiтей в духовноi училище в Катериндарь. Ось трошки справимся та прийдем до вас усi в каплицю.

– З божого соiзволенiя, милости просим до святого мiсця, – снова заговорила старушка, звоня в колокольчик, и, поклонившись низко, отправилась в каплицу.

Вася и Дашко, набиравшие овес в шаньки для лошадей, слегка прыснули и крепко зажали рты, чтобы не рассмеяться.

Мать серьезно взглянула на них, а Харитон Захарович спросил:

– Чого то ви?

– Та коли ж ця баба «з божого соiзволенiя» дуже кумедна та ще i в дзвоник дзвоне! – ответил Вася. И на этот раз оба не удержались и громко рассмеялись, так как старушка уже скрылась в каплице.

Мать головой покачала, а Харитон Захарович буркнул: «Це, значить, по-ученому так виходе». Он и моя мать не сомневались, что старуха была религиозно настроена.

Тем не менее, когда мы вошли в каплицу, то все набожно крестились и святую воду, крестясь, пили. Мать и Харитон Захарович дали старушке по серебряной монете на свечи и расспросили ее, что и как делают посетители и посетительницы криницы. Установившийся обряд посещения оказался простым и несложным: паломники и паломницы молились, пили воду и окатывались ей, кто хотел, и непременно окатывали водой детей и больных. Все это, начиная с сооружения каплицы, самочинно, по разумению населения творилось; впоследствии, по распоряжению епархиальной власти, криница была закрыта.

Моя мать, Харитон Захарович, Вася и Дашко не пожелали принять «купель», как называла старушка омовение водой из криницы, но меня и Яцька решено было непременно «окатить» святой водой.

Оба мы – я и Яцько – равнодушно отнеслись к омовению, так как привыкли купаться в реке, плавали и ныряли, и не боялись воды. Но купальный сезон уже оканчивался, вечерело, а вода в кринице оказалась убийственно холодна. Поэтому, когда нас раздели в присутствии Харитона Захаровича и мне первому начали лить из ведра на голову холодную воду, я, как ужаленный смертоносной змеей, вырвался из рук и побежал голым, без зазрения совести, к оврагу. Мать, услышав мой отчаянный крик, тоже бежала к нам и кричала, чтобы оставили меня в покое. Я быстро оделся и только умылся святой водой и помочил голову.

Не то было с Яцьком. Харитон Захарович непременно хотел окатить Яцька всего святой водой, в чаянии скорейшего выздоровления его от ушиба при падении со стригуна, а Яцько, увидев, как отнесся я к окачиванью, попробовал пальцем воду и решительно заявил, что отказывается от процедуры.

– Треба, Яша, – уговаривал его отец. – Це ж для твоiго здоров"я.

– Яке там здоров"я? – возразил Яцько. – Коли вон голий Федька побiг так здорово од здоров’я, що й конем його не доженеш.

Харитон Захарович, видимо, заранее обдумал окатыванье Яцька святой водой. Он умел ставить на шею холодные компрессы и, вероятно, этот способ хотел применить ко всему организму сына, так как принес теплый халат, чтобы закутать в него мальчика после холодной ванны. Но он ни на какие уговоры не поддавался. Харитон Захарович, выведенный из терпения упорством Яцька, рассердился и крикнул: «Дашко! Роздiвай його! Поможiть йому i ви, Василь Андрiiвич!» Дашко бросился к Яцьку, но тот сразу до крови покусал ему руки. Вася не тронулся с места, а Харитон Захарович, видимо, колебался. Когда же озлобленный Дашко насел на Яцька, сорвал с него верхнее платье и порвал даже рубашку, скидая ее, Харитон Захарович одумался и пришел в себя. «Стой! Стой! Пiдожди!» – закричал он, бросившись к Дашку. Но было уже поздно. Дашко быстро расправился с Яцьком, который рыдал от боли и злости. Тогда Харитон Захарович взял разорванную рубашку и передал ему со словами: «На, Яша, надiнь уп"ять!» Яша, всхлипывая, оделся. Так тихо и любовно был передан отцом сыну весь костюм, кроме сапог.

– Ну, Яша, от що я тобi скажу, – заговорил ласково Харитон Захарович. – Пiдкачай тепер штани вище колiн.

Яцько, под влиянием ласковости отца, начал подкачивать штаны выше колен, спрашивая, однако, отца: «Нащо це?»

– Я, Яша, святою водою помочу тобi ноги. Вони ж у тебе болять?

– Та болять, батю, – ответил, насупившись, Яцько. – Тiльки мабуть ще бiльше заболять од холодноi святоi води.

– Нi, Яша, – убеждал его Харитон Захарович. – Ти ж, пiдкачавши штани вище колiн, бiгаiш, як iде дощ. Хиба ти забув, як по снiгу раз ти бiгав так, що аж зашпори у ноги зайшли? Ти ж тодi не занедужав i не вмер, хоч i плакав?

Яцько сдался. Харитон Захарович не только омыл, но и окатил целым ведром воды его ноги. Яцько кривился и сычал, как сыч, но без слез перенес операцию и завернутый в халат был отнесен на повозку.

Меня сильно поразила эта сцена. В первый момент она напомнила мне тот случай в школе, когда Харитон Захарович, в пьяном виде, приказал двум дюжим парням положить Яцька на стол и высечь его розгами. Я был сильно возмущен Харитоном Захаровичем, но последующее затем поведение его снова примирило меня со стариком. Я не думал и не рассуждал тогда так, как сию минуту, а переживал двоякого рода чувствования. Сейчас мне кажется, что, вероятно, и Харитон Захарович переживал такие же чувствования, что и я, при казусе со стригуном и при омовении Яцька святой водой. Он был в трезвом виде и по своей доброй натуре здраво рассуждал; к тому же и сына любил. Хотя, может быть, и смутно, но, наверное, он понял, что «премудрость – не страх Божий», а сердечное отношение к ближнему. Позже, когда я осмысленнее стал относиться к поступкам других людей, я с удивлением узнал, что Харитон Захарович почти изменил свою систему просвещения детей в учебной команде. Он снял тройчатку со стены, оставив, однако, там линейку, отнес на кухню соль, голыми коленами на которую он ставил учеников, но лозы по-прежнему держал под образами и изредка, в чрезвычайных случаях, прибегал к ним; главное же, он перестал являться в пьяном виде в школу, почему из свирепого педагога обратился в добродушного старика. Очень может быть, что на изменение педагогической системы повлияло и то обстоятельство, что еще в бытность его в Екатеринодарском духовном училище, духовное ведомство циркулярно распорядилось, чтобы в школах не допускались жестокие наказания и учащихся не воспитывали розгами, а Харитон Захарович по-своему «уважал» начальство.

Что же касается Дашка, то он, что называется, озадачил меня. До случая раздевания им Яцька, я считал его тихим и смирным хлопцем, а его жестокая расправа над братом возмутила меня в большей степени, чем участие в ней Харитона Захаровича.

В то время, когда, находясь уже у повозки, я переживал ощущения от виденного мной насилия над Яцьком и негодовал на Дашка, Яцько вновь привлек к себе общее внимание. Лежа под халатом на повозке, он, тронутый, видимо, теплым отношением отца, громко обратился к нему:

– Батю! А у мене не болять уже ноги!

– Та ну? – воскликнул встрепенувшийся Харитон Захарович. – Он бачте, що свята вода робе! – старый дьячок бросил кнут и шаньку, которые он держал в руках, и подбежал к сыну, чтобы осмотреть его ноги. Все направились к Яцьку, сгорая желанием лично убедиться в чудесных свойствах святой воды.

– Де ж, де вони не болять? – спрашивал отец Яцька, снимая халат с его ног.

– Та то у мене, батю, п"ята на лiвiй нозi трошки болiла, а тепер наче перестала, – успокоительно произнес Яцько.

В первый момент все молчали, точно поражены были чудом, проявившимся на реке, но потом, опомнившись, разразились дружным хохотом. Смеялся даже Харитон Захарович.

Мы быстро собрались, рысью промчались по главной улице Стародеревянковки и, решив ночевать в Каневской, осторожно переехали через две гребли – большую и малую, сооруженные через реку Челбасы и протоку из нее и прилегающие болота. Каневская считалась торговой станицей: на ее церковной площади был даже базар, а сбоку возле лавок был построен заезжий двор. К нему мы и подъехали.

Заезжие или постоялые дворы были в то время новинкой для большинства станиц. Проезжие узнавали их по наглядным, так сказать, признакам. В таком дворе обыкновенно всегда были открыты ворота, чем как бы приглашались проезжавшие через станицу чужие люди: «Заiжджайте!», а на заборе у ворот торчал шест с пучком привязанного к нему сена, что означало: «Здесь есть сено». Если проезжающие ничего не покупали на постоялом дворе – ни сена, ни овса, ни какой-либо провизии – то за простой платили 10 копеек с подводы, а за ночлег в хате по 5 копеек с персоны. Когда мы подъезжали к постоялому двору, мать сказала Васе, чтобы он остановил Гнедого и спросил у Харитона Захаровича: будем ли мы заезжать на постоялый двор или нет? Тот предложил остановиться на ночлег просто на площади, на которой в разных местах уже стояло несколько подвод, так как сена, подвязанного к задкам повозок, овса и всякой провизии было у нас достаточно, а расход на простой останется в кармане; к тому же на заезжем дворе находилось уже несколько подвод, занявших лучшие места на подворье, а на площади какое угодно можно выбрать место. На том и порешено было.

Поставили мы две повозки рядом, коней к оглоблям привязали и сена им дали, а сами полягали спать – кто на повозке, кто под повозкой, а кто сбоку от нее. Сразу все заснули и крепко спали после проведенного в приключениях и заботах дня. Один Харитон Захарович кряхтел и не спал, то садясь на подостланном войлоке и вглядываясь в темь, то подходя к лошадям и подкладывая им сено. Старик, видимо, сторожил лошадей и присматривался, не подкрадывается ли кто-нибудь к Гнедому или Машке. К полуночи и Харитон Захарович не выдержал и задремал. Вдруг раздался зычный голос Яцька: «Дашко! Дашко! Що воно таке? Нi коняка, нi лошака, а щось страшне та дурне!» Поднялась тревога в нашем лагере: все проснулись.

– Що там таке? – раздался голос Харитона Захаровича.

– Нi коняка, нi лошака, а щось, батю, страшне, – повторил снова Яцько свое объяснение.

– Де ж воно тепер? – спросил Харитон Захарович.

– Направо од мене пiшло, – ответил Яцько.

Справа на повозке сидели проснувшаяся мать и Марфа.

– Стригун! – раздался голос Марфы.

– Може наш! – прокричал взволнованно Яцько. – Ловiть його!

Это действительно был стригун, но только не тот, на котором ездил Яцько, а чужой, большой и рослый, вероятно, трехлеток. Таких стригунов уже в повозку запрягают. Харитон Захарович взял кнут и раза два сильно стегнул стригуна, который после этого куда-то убежал.

Остальную часть ночи мы провели спокойно. Я и Яцько снова заснули. Но то Харитон Захарович, то Вася с Дашком, то мать с Марфой, сидя на постели, по очереди стерегли лошадей. Чужой стригун всполошил их и вызвал тревогу за Машку и Гнедого. Поднялись мы рано утром, умылись принесенной Васей и Дашком водой, напоили и лошадей, стали собираться в дорогу. Но в это время к нам подъехал запыхавшийся незнакомец и спросил с сильным московским акцентом: «Не видали ли вы моей лошадки?»

– Не видали, – ответил Харитон Захарович.

– Украл какой-то негодяй! – горестно воскликнул незнакомец.

Но тут вмешался в разговор догадливый Яцько. «Та то вiн, батю, мабуть про стригуна питаi. Бачили», – ответил он за отца.

Харитон Захарович рассказал незнакомцу, как около полуночи потревожил нас стригун и как он прогнал его кнутом от наших повозок. Москаль побежал прямо от нас в станичное правление, находившееся на площади.

Когда у нас уже были запряжены лошади и мы собирались выехать, незнакомец, в сопровождении казачьего урядника, снова пришел. Урядник вежливо поздоровался с нами и, узнав, с кем он имеет дело, сказал: «У цього москаля ноччу украдено жеребчика, i вiн каже, що ви розказали йому, що буцiм-то ноччу його жеребчик був у вас бiля повозок».

Уряднику было подробно сообщено о ночном происшествии у нас, и Харитон Захарович высказал предположение, что стригун, вероятно, не украден, а просто убежал со двора. Вор скорее украл бы езжалую лошадь, а не стригуна. На постоялом дворе было много хороших лошадей – почему же вор предпочел им жеребенка? Но москаль горячо настаивал на своем, утверждая, что лошадка была крепко привязана веревкой к яслям, но кто-то развязал веревку и увел ее, требуя составить протокол и занести в него то, что рассказано было ему. Урядник, извиняясь за задержку, обещал немедленно послать за писарем, чтобы поскорее мы могли уехать. Лошади были снова распряжены, а Харитон Захарович отправился с урядником и москалем в станичное правление.

Прошло, однако, более часа, а Харитон Захарович не появлялся. Отправились туда же Вася и Дашко и, возвратившись к нам, сообщили, что писарь еще не приходил в правление и что Харитону Захаровичу нужно отнести завтрак. Так продержали нас несколько часов. Солнце поднялось очень высоко на небе, когда явился наконец писарь в правление и приступил к составлению протокола. Урядник по секрету сообщил Харитону Захаровичу, что накануне писарь справлял свои именины, а гости поздравляли его «всю нiч до схiд сонця, а як зiйшло сонце, то писарь зразу упав на канапу та й заснув». Его никак не могли добудиться, а только тогда, когда вылили на голову три ведра холодной воды, он понял наконец, что ему нужно было идти в правление по важному делу. Об этом свидетельствовал и внешний вид именинника. С трудом и с чрезмерной деятельностью он составил протокол, под которым подписались Харитон Захарович и москаль. В это же время пришел в правление и станичный атаман. Узнав, в чем было дело, он не сказал писарю ни слова, так как сам был у него на именинах, а от урядника узнал, как писаря будили и три ведра холодной воды ему на голову вылили; дежурному он дал нагоняй за то, что не осведомил его о происшествии вовремя, а Харитона Захаровича просил извинить за сделанную задержку.

И вот, когда дело было проведено совсем к концу, неожиданно обнаружилось новое обстоятельство. При прощании Харитона Захаровича с атаманом в канцелярию вошел старый казак, попросивший атамана «списать» приметы с приблудившегося ночью к его двору стригуна. При этих словах из канцелярии бросились все во двор, догадавшись, чей это был стригун. Впереди всех бежал москаль и, увидев издали стригуна, с восторгом кричал: «Моя лошадка!» Харитон Захарович медленно подошел к ликующему москалю, взял у него из рук веревку, внимательно осмотрел ее и, помахивая мотавшимся на тонкой и сильно подержанной веревке узлом, поднес ее к самому носу москаля и спросил: «А энта што, расейский ты ратазей? Эта вор узел завязал?» Раздался дружный хохот толпы. Москаль, чувствуя, что попал впросак, молчал. Когда стих хохот, Харитон Захарович обратился к присутствующим: «Тепер, добрi люде, розсудiть мене з цим москалем. На що вiн прив"язав свого жеребця на таку погану бiчовочку, що i курка порвала б ii одною ногою?» Раздался новый взрыв хохота и крики казаков: «Хай москаль на мирову вiдро водки поставить!» Задетый за живое москаль хотел выпутаться из беды.

– Што вы, паштенный, мне говорите: веревка! веревка! Она ж настоящая, не раз в деле бывала, – заговорил обиженным тоном москаль.

– Настояща? – воскликнул Харитон Захарович. – А ну, панове, вiзьмiть ii за кiнцi та потягнiть до себе, – попросил он казаков.

Два дюжих казака взялись за веревку и не успели как следует поднатужиться, как веревка порвалась, и один из казаков повалился на землю.

При общем хохоте развеселился и Харитон Захарович. Он взял конец оторванной веревки и, передавая его москалю, язвительно заметил: «А энта што? Конец аль цела веревка?»

Опешивший москаль пробормотал: «Зачем же веревку рвать?»

– А ви, поштенный, энто не мне, а жеребеночку скажите, видь он первым веревочку-то порвал, – сострил Харитон Захарович.

Суд превратился в комедию. Наш предводитель распростился с казаками, похлопал по плечу москаля, приговаривая: «Мовчи глуха, меньше грiха», и отправился к повозкам. С ним пришел к нам и станичный атаман. Извиняясь перед матерью за причиненную задержку, он с юмором рассказал, как Харитон Захарович «судився з москалем», а потом, прощаясь с матерью, он спросил ее, не находит ли она нужным оштрафовать москаля «за зроблену им колотнечу».

– Не треба, – сказала мать. – Москаль помилився, бо йому було дуже жалько стригуна.

– Нехай буде по-вашому, матушко, – сказал атаман.

– Нi, буде мабуть не по-моiму, не по-вашому, – заметила, смеясь, мать. – Козаки, напевно, випили вже те вiдро горiлки, що купив iм москаль.

– Може й випили, – смеялся и атаман, – але менi здаiться, що вип’ють вони не одно, а два вiдра – одно за помилку москаля, як штраф, а друге – за те, що найшовся стригун, як могорич.

И мы в веселом оживлении отправились в дальнейший путь, несмотря на потерю полдня в езде. Даже Марфа повеселела, как только двинулись по пыльной дороге наши повозки. Дело в том, что пока длилась наша задержка, Марфа все время находилась в томительном состоянии, чуть ли не через каждые десять минут восклицая: «От Господи! Коли ж ми поiдемо?»

Следующей по пути за Каневской станицей была Переясловка, родина Марфы, куда она ехала погостить к родной семье на то время, в течение которого мать должна была съездить в Екатеринодар. Марфа со всей силой любвеобильной и привязчивой натуры, понятно, стремилась к тому, чтобы поскорее увидеть родную станицу, крепко обнять старика отца и рассказать братьям, как хорошо она устроилась «у маменьки». Еще в Деревянковке она попросила целых три просфоры, тщательно завернула в полотенце и бережно везла их как подарок отцу и братьям, сгорая желанием удивить их и соседей столь драгоценным подарком. И вдруг – полдня задержки. Работящая, наружно спокойная и уравновешенная в своих обычных повседневных поступках Марфа, естественно, пришла в возбуждение от постигшей ее в пути неудачи. До Переясловки от Каневской считалось тридцать пять верст расстояния. Марфа хорошо знала, что проехать это пространство в одну упряжку никак нельзя, а придется остановиться где-нибудь в степи, чтобы покормить лошадей и дать им отдых. Эта новая задержка могла привести к тому, что в Переясловку пришлось бы приехать поздно ночью или совсем не ехать. Поэтому, когда верстах в двадцати от Каневской станицы на широком просторе степи остановлены были лошади и Харитон Захарович предложил остановиться на отдых и кормление лошадей, с чем согласилась и мать, успокоившаяся Марфа снова пришла в ажитированное состояние и, против обыкновения, начала доказывать, что лучше остановиться на отдых возле Бейсужка, многоводной степной реки, находившейся в семи верстах от Переясловской станицы. Марфа красноречиво расписала, что возле Бейсужка всегда бывает прекрасная зеленая «паша» для лошадей, в речке чистая вода и так много рыбы, что даже видно, как она плавает. Этим Марфа сразу приобрела трех рьяных союзников – меня, Яцька и даже Харитона Захаровича. Вася и Дашко также были на нашей стороне. Я уверен был, что у Бейсужка найду куличков, уток и лысок, и можно будет поохотиться. Яцько с такой же вероятностью рассчитывал найти в Бейсужке лягушек и хоть одну убить, а у Харитона Захаровича, как у завзятого рыболова, вспыхнуло естественное желание ознакомиться с рекой, изобиловавшей рыбой. Марфа и я обрушились на мать с просьбой: «Маменько! Поiдем до Бейсужка!» Яцько упрашивал отца, а сам Харитон Захарович недвусмысленно поддержал нас. «До Бейсужка, – говорил он, – верстов восiм. Гнiдий свободно довезе не тiльки до Бейсужка, а i до Переяслiвки, а Машка, хоч i пiною уся покрилась, а од повозки Гнiдого не одстане. Важнiвiше ж од всього, что у Бейсужка i водопой, а тут його нема?».

После этого не было уже никаких колебаний, и мы двинулись к Бейсужку. Через час уже переезжали греблю. Лишь только наша повозка застучала по деревянной настилке над спуском воды под мостом, как я, охваченный невиданным зрелищем, закричал: «А риби бiля мiстка! Ой-ой-ой!», увидев огромное скопище мелких рыбок почти на поверхности воды. Такой же крик поднял вслед за мной и Яцько. Повозки были остановлены у самого берега, вдали от дороги, лошади были распряжены, с них были сняты хомуты, сиделки и уздечки, и со спутанными ногами они поскакали на зеленый лужок, а я немедленно побежал к мосту. Здесь глазам моим представилось очаровательное зрелище. Речная вода на протяжении двух саженей спуска и на таком же протяжении под прямым углом от него была заполнена рыбой, насколько только проникал глаз в глубину. Сверху, извиваясь, теснились почти правильными рядками маленькие рыбки, помахивая плавниками и хвостом и как бы играя цветными отражениями от различной окраски разных пород рыбы, ниже, в глубине, за малышами мелькали более крупные экземпляры – и все это сборище точно просило дощатый мост дать им проход через спуск текущей воды, непроходимый не только для крупных экземпляров, но и для мелкоты. Я облокотился на перила моста и любовался этой картиной. Что-то трогательное и чарующее, привлекательное, как у маленьких смиренно играющих детей, бросалось в глаза при взгляде на томные движения и красивые фигурки этих крошечных обитателей речной воды. Прихрамывая, ко мне приближался Яцько, несущий в подоле рубашки целую кучу твердых комков земли и глины.

– Дивись! Дивись, Яцько, як гарно плавають i кумедно розкривають ротики та кивають хвостиками маленькi рибинки! – говорил я ему.

Яцько остановился рядом со мной у перил, не говоря ни слова, достал из подола комья и начал бросать их в плавающих рыбок.

– Ну, що ти то робиш? – говорю я с укоризной своему приятелю.

– А хiба не бачиш? – ответил он. – Стрiляю у риб. Он, дивись, одна вже догори плаваi.

– Так це ж ти чортзна-що витiваiшь! Перестань! – останавливаю я его.

– А хiба це твоя риба? Де ти ii взяв? – с задором спрашивает меня Яцько.

– Та хоч i не моя, так грiх так шкодить, – отвечаю я.

– Грiх – у мiх, спаса – у торбу, а тебе – у морду! – иронизирует Яцько.

Спор наш крепчает и переходит в крики, долетающие до становища. Оттуда слышится голос Харитона Захаровича: «Чого ви там завели бучу?»

– Яцько грудками рибу б’i та розганяi, – кричу я.

– Перестань, Яша! Не лякай риби! Ми будем ловить ii! – слышится голос Харитона Захаровича.

Яцько прекратил свою охоту и с недовольным видом сказал мне:

– От якби ти не кричав, то може я убив би ще яку рибину.

– Так он же одна догори раком плаваi. Чом ти не береш ii? – спрашиваю я.

– А нащо вона менi? – отвечал Яцько. – Он болото. Пiду бить жаб. Чи може i жаб ти заперечиш менi бить? – ехидно язвил он меня.

Я молчу и пожираю глазами скопище рыб, из которых только одна убитая Яцьком маленькая красноперка уносилась водой от общего сборища по направлению к берегу. Остальные же по-прежнему плавно и размашисто плавали, как ни в чем не бывало.

– Хлопцi! – кричит нам Харитон Захарович. – iдiть лиш сюди до забродчикiв. Будем ловить рибу!

Яцько поворачивает от болота к становищу, а я стремительно обгоняю его, охваченный любопытством, как Харитон Захарович будет ловить рыбу, когда у него нет ни волокуши, ни волока.

Когда я прибежал к становищу, то был поражен тем, что происходило там. Вася и Дашко, сидя на траве, держали в руках крепко натянутое полотно длинного, почти в три аршина, мешка для сена, а Харитон Захарович, стоя на коленях, прорезал ножиком в полотне рядами небольшие дырочки. В другом месте на разостланной подстилке сидели мать и Марфа и расплетали обрывок толстого каната, свитого из тонких веревок. Не успел я примоститься возле Харитона Захаровича, как он сказал мне:

– Возьми, Федько, з повозок мiй i ваш батоги i принеси iх сюди.

Я быстро исполнил данное мне приказание.

– Що це воно буде? – спросил я Харитона Захаровича.

– Волок, – ответил он, продолжая свою работу. – Оце я пророблюю маленькi дiрочки, щоб вода через них свободно проходила, а спереду ми розрiжем мiшок на двi половинки, оставивши нерозрiзаною невелику частину на матню. От тобi i буде волок – два крила и матня.

– От так штука! – невольно воскликнул я, удивляясь, казалось мне, хитрому домыслу Харитона Захаровича.

– Там, де багато риби, – говорил Харитон Захарович, видимо, довольный проявленным интересом к его затее, – можна ловить ii не тiльки таким волоком, якiй ми робим, а й штанами. Ловить штанами рибу научив мене той писарь – Царство йому небесне! – у якого я служив таким, як ти, хлопчиком, за розсильного. Вiзьмеш було штани, зав"яжеш колошi знизу, а в поясi розтягнеш iх, як можна ширше, та й тягнеш з ким-небудь тихенько волоком по водi там, де риба кучиться стаями, – ну й падаi риба не тiлько в штани, а i в колошi. Годi! – произнес он решительно. – Тепер треба тiльки прив"язать до крил клячi, а до клячiв бiчовки – i вийде волок!

В это время подошел к нам Яцько.

– А ти, Яша, – обратился Харитон Захарович к сыну, – не дуже-то швендай, шоб не пошкодить ногам. Сiдай бiля Федька та одв"яжiть вдвох батоги от пужална!

Мы сняли ремни с кнутовищ, поглядывая друг на друга и не понимая, зачем это делается.

Харитон Захарович начал обращать мешок в бредень. Распутанные матерью и Марфой веревки он рассчитал «на маховi сажнi» и разделил на две части для прикрепления к клячам, а мне с Яцьком сказал:

– Давайте лиш, забродчики, клячi!

– Якi клячi? – спросил Яцько. – У нас же iх нема.

– А куда ж ти iх дiв? – улыбаясь, говорил Харитон Захарович. – Ну, давайте сидва пужална, бо вони тепер без ремiнних батогiв будуть клячами в волоцi.

Меня поражал каждый прием в работе Харитона Захаровича, и я спросил его:

– А мiшок уже пропав, бо ви дiрочок в ньому нарiзали, i не годиться вже?

– Чом не годиться? – заметил Харитон Захарович. – Як клали в нього сiно, так i будем класти та бiчовкою до задка прив’язувати. Сiно – не вода, не буде через дiрочки проливаться. И пужална знiмем та до батогiв уп"ять привяжем. Нiщо не спаде, а риби добудемо.

Разговаривая так с нами, Харитон Захарович привязал клячи к двум половинкам разрезанного мешка, а к клячам – веревки, как привязываются они в бредни, – и волок был готов.

Впятером мы торжественно направились к гребле на рыбную ловлю. Волок нес Харитон Захарович, Вася и Дашко захватили по ведру для рыбы, а роли – моя и Яцько – не были еще определены, и мы просто сопровождали старших. Мать и Марфа остались в повозках.

Не доходя шагов тридцати до гребли, Харитон Захарович остановился и ознакомил с общим планом рыбной ловли. Тянуть волок в воде должны были Вася и Дашко. Он рассказал им, как они должны были стать посредине реки прямо против моста в шагах тридцати от него, потом осторожно идти к мосту с волоком на руках, а шагах в двенадцати от моста, когда он поднимет руку вверх, они раскинут его тихонько по воде, и, взяв каждый свое крыло в руки, еще тише, медленнее и осторожнее потянут волок к мосту, чтобы не пугать скучившейся там рыбы. Когда же Вася и Дашко с раскрытым во всю ширь волоком будут в шагах восьми или десяти от моста, и хитрое приспособление охватит задние стайки рыбы, тогда я и Яцько с двух сторон с криками будем бросать в воду грудки. Вася и Дашко как можно быстрее потянут волок вплотную к самому мосту, болтая ногами, чтобы ошалелая рыба шла не на мутную и взбудораженную воду, а прямо по чистой воде – в западню. Наказав всем хранить полную тишину, не говорить и не смеяться до тех пор, пока не настанет полная и решительная атака на рыбу, Харитон Захарович пошел со мной и Яцьком к гребле, Вася и Дашко стали раздеваться, чтобы направиться с волоком в воду.

На гребле Харитон Захарович занял место посредине моста, поставив с двух сторон в пяти шагах от него вооруженных комками земли забродчиков: меня – справа, а Яцька – слева. Все было выполнено в точности по плану. Улов рыбы удался на славу. Ее попало так много в волок, что мы общими силами еле подняли мешок с ней на греблю. Вася и Дашко побежали одеваться, а мы втроем стали сортировать пойманную рыбу. Скоро к нам присоединились Дашко и Вася, и почти одновременно сюда же пришли мать и Марфа. Общими силами рыба была быстро рассортирована на две кучи – мелкой рыбы и крупной. Первой оказалось значительно больше, чем второй. Мелкая рыбешка была осторожно пущена обратно в реку на расплод, а крупной рыбой было наполнено два ведра и еще с полведра было отнесено в мешке к повозкам. Особенно больших карпов, лещей и судаков не было, но в четверть и в полторы четверти длины попали в волок, а также много красноперки, окуней и линей. Все были довольны таким уловом, и веселые, с шутками и смехом, мы отправились к повозкам.

Между тем время клонилось к вечеру. Из-за рыбной ловли мы задержались на стоянке больше, чем требовалось для отдыха лошадей. Марфа снова стала волноваться и нервничать, прося мать отпустить ее домой. Так как до Переяславки было только семь верст, то она хотела уйти пешком к отцу в станицу. Но мать, хорошо зная трудолюбивую и заботливую натуру своей племянницы, убедила ее остаться с нами, приведя те соображения, что мы приедем в Переяславку в такую пору, когда ее отцу и его семье нужно будет после утомительных дневных работ и забот спать, а не принимать целую компанию гостей. Лучше будет сварить уху на месте, хорошенько поужинать и въехать во двор к ее отцу в то время, когда все будут спать, и мы тоже сразу же ляжем спать неголодные и спокойные за лошадей. К тому же Марфа с матерью, еще до ужина перечистив всю рыбу, привезут ее в готовом и перемытом виде отцу в подарок. А так как мы рано утром выедем в Екатеринодар, то она успеет еще приготовить нам на дорогу рыбы. Чуткая Марфа уловила заботливость моей матери об отце и его семье, жившей бедно и во многом нуждавшейся, переменила свое намерение и с жаром принялась за работу. Немедленно она села за чистку рыбы, в чем приняли участие мать и даже Харитон Захарович, любивший возиться с рыбой. Вася, Дашко и я отправились за камышом и бурьяном для костра и варки ухи и навалили в несколько приемов две огромных кучи этого степного топлива. Яцько пытался сходить к болоту, чтобы убить хоть одну лягушку, но отец удержал его при себе, поручив мыть в ведре очищенную рыбу и складывать ее в кучу на разостланном мешке, чем с увлечением и занялся скучавший от невозможности бегать и резвиться Яцько. Одним словом, все взялись с энергией за дело в ожидании ужина и возможности провести время у реки в степи при ярких вспышках костра.

Ужин прошел еще с большей помпой и оживлением, чем ловля рыбы. Когда была приготовлена в обыкновенном ведре, из которого пили воду люди и лошади, пахучая и вкусная уха, почти совсем уже стемнело и на небе показались звезды. Вечерняя темнота боролась еще со слабыми остатками солнечного света на краснеющем небе западного его склона; дневные впечатления степняка заменялись впечатлениями наступающей ночи; не ласкала уже глаз степь, покрытая буйной растительностью, но еще шире осеняло ее чистое и ясное небо со сверкавшими на ней звездочками. Не слышно было ни пения, ни криков птиц, и только где-то в камышах Бейсужка пугач напоминал о пернатых, уже уснувших в степи и в речных пристанищах. Царила поразительная тишина, не шумели ни возы, ни повозки, не слышно было топота лошадей под всадниками. Но горящий и искрящийся костер был желательным придатком степной ночи. Не всюду не всегда горели костры в степи, но там, где пылал костер, была обыкновенно компания, там редко сидел одинокий путник, а почти всегда протекала жизнь группы людей в близком и тесном соприкосновении. Пылающий костер вносил и в нашу компанию оживление, веселый говор, смех и шутки. Мы ужинали, сидя на траве вокруг ведра с ухой. Не было у нас ни стола, ни скатерти, ни стульев, ни посуды, даже тарелок и вилок; в руках держали одни деревянные ложки, но мы ели горячую уху и свежесваренную рыбу на открытом воздухе в любимой степи. И не вкусная уха, арбузы и дыни, а красиво освещавший их костер, окружавшее нас пространство и таинственная тишина степной ночи и теперь еще мерещатся в моих старых глазах. Я переживаю мысленно, но так ясно ужин на Бейсужке при пылающем с треском и в искрах костре и дивной степной ночи.

Дальнейшее наше путешествие совершалось как бы по заранее начертанному маршруту. Ночью мы не беспокоили семью Марфы, а утром встали рано, немедленно запрягли лошадей и, разом поздоровавшись и попрощавшись с хозяевами, отправились к своим повозкам, где Марфа уже пристроила большую деревянную миску с жареной рыбой. Мы спешили в Екатеринодар к назначенному для приема учащихся дню экзаменов.

Проехав еще утром, до восхода солнца, через царину степных рек, преодолев самую длинную и многоводную в Черномории реку Бейсуг и оставив позади расположенную в двух верстах от Переясловки станицу Брюховецкую, мы сделали до нового ночлега только две остановки. Одну – между Брюховецкой и Медведовской, в степи, откуда уже довольно отчетливо виднелись Кавказские горы, а другую – между станицами Медведовской и Новотитаровской, также в степи, у обширной котловины, наполненной дождевой водой после недавно прошедшего здесь сильного дождя. Поездка наша в этот день совершилась тихо и беспрепятственно, без длительных остановок и каких-либо задержек. Здесь мы спешили, чтобы засветло приехать в станицу Новотитаровскую. В этих местах уже начиналась та полоса пути, в которой «шалили черкесы», и ночью было небезопасно ездить.

От Новотитаровки до Екатеринодара оставалось проехать двадцать пять верст. Третью ночь нашего путешествия мы провели на краю станицы у самой дороги на Екатеринодар, у приятеля Харитона Захаровича. Это был не старый еще казак, которому наш предводитель случайно помог в Екатеринодаре при хлопотах в казачьих учреждениях своими советами, знанием дела, хорошим почерком и большим опытом в писании разного рода прошений и ходатайств. С тех пор они стали приятелями, и казак с благодарностью относился к нему за оказанные услуги. Он жил зажиточно в просторном благоустроенном дворе за крепким частоколом и большими воротами на железных запорах. По тому времени это было своего рода укрепление от воровских покушений черкесов. Мы спокойно провели поэтому ночь у радушно отнесшегося к нам приятеля Харитона Захаровича. И в этот раз мы рано двинулись в дорогу. Было немного туманное утро, но по большой дороге на Екатеринодар происходило более оживленное, чем в проеханных нами местах, движение, чаще попадались подводы, всадники и даже городские экипажи. По мере того, как редел туман, вырисовывались синеющие окрестности Екатеринодара, а вдали за ними возвышался протянувшийся с запада на юго-восток Кавказский хребет.

Верстах в двенадцати от Екатеринодара находился хутор Чадного, с большим садом и примыкавшим к нему на большей площади густым лесом, окруженным терновниками. Харитон Захарович рассказывал нам, что это было самое опасное место при проезде ночью в Екатеринодар. В лесу и тернах нередко скрывались черкесы. Я с какой-то тупой болью смотрел на хутор, предполагая, что раз в лесу и тернах скрываются черкесы, то они и днем, при удобном для них случае, могут расправиться с проезжающими. Черкесы ведь виновники войны. Долго потом впоследствии, даже тогда, когда черкесы были окончательно покорены, я испытывал неприятное ощущение, проезжая эти места. В таком же подавленном настроении я ехал в Екатеринодар, оканчивая наше путешествие. Чтобы подбодрить себя и ослабить гнетущие меня чувства, я искал глазами вдали город, хватаясь за внешний вид его, как за якорь спасения. Казачья столица рисовалась мне в ярких красках казачьей силы и широкой жизни людей, а хутор Чадного служил очагом для неукротимых воинствующих черкесов. Мне кажется теперь, что в то время меня не столько угнетала боязнь за личную безопасность, ибо день был в полном разгаре и много людей находилось вблизи нас, сколько сверлила мой мозг и нервную систему брошенная в мою голову матерью мысль о вреде войны, об ужасах и горе, причиняемых ею людям.

Плохо понимаемые факты и отсутствие ясных представлений о столь сложном сплетении явлений, как война, привели меня в ту пору к выводу, что черкесы порождали войну и были символом этого зла.

Но Екатеринодар, в общих своих контурах, ясно виден был только с небольшой возвышенности, к которой примыкала обширная и низкая равнина с ютящимся на ней в виде небольшого придатка городом. Чудный, чарующий и будивший высокие помыслы вид открывался не на город Екатеринодар, а на далекую и, казалось, запредельную в перспективе картину Кавказских гор и предгорий, раскинутых на широком просторе вдали от Екатеринодара. Нас, степняков, особенно поражала эта картина. Лошади, как нарочно, остановились у самого спуска возвышенности, откуда так резко бросался в глаза непохожий на степи мир во всем величии своих массивных гор, незнакомой нам природы и таинственной жизни обитавших там людей. Вблизи же, внизу, далеко слабее рисовался клочок низины, покрытой казачьим городом, служившим целью нашего путешествия. Лошади стояли, понурив головы, а из нас – малых, больших и старых – никого не нашлось, кто бы гикнул на лошадей и заставил их начать спуск.

Был чудный осенний день, тихо в воздухе и ясно вдали. Казалось, что горы, как живые великаны, колониальной колонной остановились на месте в своем шествии с запада со слабым уклоном на юго-восток. Низкие у моря горы постепенно, по мере распространения к юго-востоку, слегка повышались, а затем сразу высоко поднялись к небу, и вершины белели от покрывавшего их снега. Еще дальше к юго-востоку тянулся вверх какой-то двуглавый белоснежный великан. Это Эльбрус, но имени его никто из нас не знал тогда. Все, однако, глядели на него и любовались им. Мы были детьми родной, широкой и дорогой для нас степи, но нам не чужды были восхищение и глубокий интерес к величественной горной природе.

Иные впечатления охватили нас, когда мы спустились с возвышенности в низину и ближе придвинулись к Екатеринодару. Город по мере приближения к нему ширился и вырисовывался. Ясно уже были видны старый собор и небольшие церкви, громадные дубы, высокие акации и вообще обилие растительности, слабо наметились некоторые улицы и еще слабее дома и строения, едва заметные между деревьями. Город был словно одет в серо-зеленый покров и раскинут неправильным четырехугольником довольно значительного, однако, размера по сравнению со станицами и даже с городом Ейском. В той же низине находилось большое кладбище, также покрытое мощной древесной растительностью.

Но что особенно поразило нас, дисгармонировало и резало наши глаза полным несоответствием с казачьей столицей, так это обилие болот по всей низине до самых окраин города. Слева от дороги и особенно справа от нее были раскинуты большие озера и малые болотца, покрытые стаями речной и болотной дичи. Особенно много было диких уток и разного рода куликов. Местами на воде чернели лычки или расхаживали по берегу цапли и колпицы, где-то на огромном озере гоготали дикие гуси. Даже мне, страстному охотнику, казалось не то странным, не то нелепым это присутствие болот и изобилующей на них дичи почти рядом с большим городом. Неужели здесь, думалось мне, воспрещено стрелять дичь? Но меня брал не задор, а недоумение. Об охоте я даже не думал.

Совсем же я сбился с толку, когда мы подъехали к окраине города и остановились, чтобы решить, какой улицей можно въехать в город. Дорога упиралась в главную, или в, так называемую, Красную улицу, но на втором же квартале ее виднелось большое, почти во всю ширину улицы, болото, на котором не было ни куликов, ни уток, а громко квакали лягушки. Я не знал, какое впечатление произвела эта городская диковинка на Яцька, но был уверен, что ему хотелось побежать туда и убить на нем хоть одну самую большую зеленую лягушку. Хотя следы, прореженные повозками и экипажами, указывали, какой улицей можно въехать в город, Харитон Захарович и Вася, идя по этим следам, решили поподробнее разузнать, на каких переулках придется сворачивать, чтобы выехать в центр города к старому базару. Были собраны точные сведения по этому весьма важному в нашем положении вопросу. Запасшись ими, мы двинулись направо на первую же побочную улицу рядом с Красной. В первом ее квартале не было болота, лишь неглубокая жидкая грязь, а далее виднелась дорога по совершенно сухой улице. Сюда мы и направились.

Город произвел на меня в высшей степени странное впечатление. Он был правильно распланирован и поделен вдоль и поперек прямыми улицами так, что по любой из них можно было проглянуть город из конца в конец. По улицам в разных местах прекрасно видны были болотца или чернеющая грязь вперемежку с сухими кварталами. В больших дворах белели крошечные хатки и незатейливые сараи; хаты и надворные постройки всюду были покрыты камышом; кое-где бросались в глаза колодцы с торчащими вверх журавлями. По некоторым улицам вдоль дворов положены были деревянные тротуары для защиты ног от грязи. Но и хаты, и постройки, и колодцы, и тротуары с улицы всюду осенялись высокими и развесистыми деревьями, большей частью акациями, реже тополями и дубами. Акации были так высоки и развесисты, что местами, несмотря на значительную ширину улиц, они почти соприкасались ветвями своих вершин, хотя росли не смеженно, а в противоположных через улицу дворах.

Мы проехали, помнится, два квартала по сухопутью, наткнулись на неглубокие выбоины и непролазную грязь, обогнули этот квартал и снова повернули на ту же улицу, которая и привела нас к старому базару. В проулке возле этого базара жил старый знакомец матери и Харитона Захаровича – соборный дьячок Гипецкий, сын которого, Поликарп, учился в духовном училище в третьем классе и был товарищем Васи и Дашка. В усадьбе Гипецкого мы и водворились.

Так закончилось наше путешествие. Я увидел наконец Екатеринодар, гремевший в Черномории славой главного города, в котором жил наказной атаман и другие власти, были гимназия и училища, находились казачьи учреждения и, главное, неприступная для черкесов крепость, обнесенная высоким земляным валом с грозными пушками на нем, с величественным деревянным собором в центре крепостной площади и сорока куренями вокруг собора, подобно тому, как в Запорожской Сечи. Обо всем этом, как о чем-то для казачьего населения своем и важном, носились из края в край рассказы и разговоры по станицам. Для небывших в Екатеринодаре женщин и детей город был своего рода легендарным местом. Таким он был и в моих представлениях. Хотя раньше я и был здесь, но в таком возрасте, что не вынес буквально никаких представлений о нем. Это было на второй год после смерти отца, когда мать, чтобы отлучить Андрюшу от груди, оставила его дома на попечении старшей своей сестры Александры Григорьевны, а меня взяла с собой в Екатеринодар. Мне тогда шел пятый год; поездка в Екатеринодар, обратно и самый Екатеринодар – все это или совершенно испарилось из моей головы, или представлялось мне в крайне неопределенном виде и в неполных и неясных формах, как в густом тумане. Тогда многим я совсем не интересовался, дорогой большей частью спал, положив голову на колени матери, а в Екатеринодаре сидел в комнате, как на запоре, и скучал, когда мать уходила со двора по делам. Теперь же я увидел город воочию, многое понимал и во многом мог разобраться. Да и было на что посмотреть и стихийно подчиниться естественному влечению к сравнению одного с другим, определенно сравнить, что в моей детской жизни уже было, осталось в прошлом с тем, с чем в момент нашего приезда встретил меня Екатеринодар.