«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. II ТОМ.

Книга рассчитана на широкий круг читателей: исследователей истории и культуры, студентов, учащихся старших классов общеобразовательных школ и воспитанников кадетских корпусов, – всех, кто интересуется казачьим прошлым Кубани.

Воспоминания. Пережитое, передуманное и осуществленное. II том  - смотреть в формате PDF ОГЛАВЛЕНИЕ II ТОМА ВОСПОМИНАНИЙ Глава I. Путешествие из Деревянковки в Екатеринодар Глава 2. Знакомство с Екатеринодаром Глава 3. В училищном дворе Глава 4. Вне училища на свободе Глава 5. В училищной переделке Глава 6. От самозащиты к школьной работе Глава 7. По учебным дорожкам и ступенькам Глава 8. Единение в удовольствиях и опека над школой Глава 9. Квартирные переживания Глава 10. Изменения в училищной среде Глава 11. Изменения в жизни Черномории и мои охотничьи грехи Глава 12. Встречи со старыми знакомыми и новые течения и нравы Глава 13. Деревянковская молодёжь Глава 14. В области политики Глава 15. На переходе Глава 16. По пути в Ставрополь Глава 17. Знакомство с бурсой и с первым однокашником-бурсаком Глава 18. Общие черты Кавказской духовной семинарии Глава 19. Профессора старого и нового закала Глава 20. По пути к систематическому чтению и самостоятельному мышлению Глава 21. Вне бурсы на работе в иной среде Глава 22. Поездка к матери домой Глава 23. Смерть и похороны матери Глава 24. В селе у дяди на пасхальных святках Глава 25. По дороге из села в город и по пути программного чтения Глава 26. У ректора архимандрита Исаакия Глава 27. Программное чтение и ассоциация семинаристов Глава 28. Проводы и шестнадцатилетняя матушка

В.К. Чумаченко коротко о жизни Федора Щербины, рассказанной им самим.

Бытует мнение, что кубанская земля не дала России гениев, сопоставимых с величием А. Пушкина или М. Шолохова. Но, думается, определяя значимость того или иного уголка нашей большой отчизны, не следует делать акцент лишь на произраставших там литературных дарованиях. Суть дела не в сфере проявления талантов, а в масштабности обобщающей фигуры, в способности исчерпывающе полно выразить породившую ее культуру. Где-то эта миссия выпала на долю выдающихся художников слова, у нас же она по праву досталась всемирно признанному ученому, знатоку народной жизни, казачьему историку Федору Андреевичу Щербине. В своих многочисленных научных трудах, публицистических и художественных произведениях ученый-гуманист оставил нам образ Кубани, который не вылепишь из простой суммы исторических фактов. Вобрав в себя грандиозный массив народных и книжных знаний, он выдал нам их квинтэссенцию, переданную в изысканных научных формулировках и ярких художественных образах.

Мы еще до конца не осознали величие и значение своего казачьего мыслителя. Несмотря на более чем два десятилетия, прошедших со времени снятия идеологического табу с его имени, не попытались собрать воедино и осмыслить его колоссальное научное наследие. И, вероятно, только поэтому в сознании наших современников два имени - Кубань и Щербина - еще не слились в один обобщающий символ чего-то величественного и бесконечно талантливого.

Первое собрание сочинений ученого, вопреки хронологии появления его научных трудов, мы открываем полной публикацией воспоминаний «Пережитое, передуманное и осуществленное», работа над которыми продолжалась до самой смерти автора. Тем самым мы даем возможность Ф.А. Щербине представиться читателям и рассказать о себе то, что он считал нужным и важным донести до потомков, прежде чем они приступят к изучению наиболее значительных трудов ученого по статистике, экономике, социологии, истории и этнографии.

Нам еще только предстоит понять, каким был этот человек, к которому одинаково тянулись и тянутся люди самых различных убеждений. Наш «козачий дід» при жизни был самым дорогим человеком для всех, кто любил и хотел познать свою Кубань. Как за спасательный круг держались за него казачьи изгнанники в эмиграции. Сегодня он становится общим «козачим прадідом» для тех, кто о собственных предках не знает почти ничего. Именно для нас, утративших саму память о своем казачьем прошлом, писал - медленно, подробно, не пренебрегая уходящими в прошлое многочисленными деталями - свои воспоминания Федор Андреевич Щербина.

Родное тянется к родному, тем более - если генетическую память воплощает в себе великий в своей простоте и гуманности человек. Воспоминания Ф.А. Щербины увлекают с первых строк, в них сразу погружаешься с головой, они способные высечь из глаз неравнодушного читателя слезу благодарности и пробудить в нем живое чувство сопричастности утраченному. В скольких людях разбудят спящую казацкую душу эти выводившиеся на склоне лет бесхитростные строки, где все переживается так свежо и молодо, словно все описанное совершалось еще только вчера.

На фото: Церковь Рождества Пресвятой Богородицы станицы Новодеревянковской, где служил отец Ф.А. Щербины

О втором томе

 «Второй период моего детства и затем юношеской жизни составило мое шестилетнее пребывание в Черноморском войсковом духовном училище в г. Екатеринодаре», - писал Ф.А. Щербина, начиная второй том своих воспоминаний. В 12 лет было страшно покидать отчий кров, но он уже настолько подрос, окреп физически и духовно, что «отчетливо понимал необходимость взять себя в руки и учиться». Грустным было расставание с родной станицей, в которую ему теперь было суждено возвращаться только три раза в год: на Рождество, Пасху и летние каникулы. Когда телега выехала со двора, предательские слезы навернулись на глаза, и мальчик, не зная, куда глядеть, бросал растерянный взор то на родной двор, то на мелькавшие вдоль улицы дома и встречных людей. В последний раз он взглянул на Деревянковку, когда остановились для короткого отдыха на пригорке, с которого «станица открывалась во всей красе и жизненности» его детских впечатлений о родном доме и родных местах.

Исследователи, ранее штудировавшие второй том воспоминаний, сосредоточивали свое внимание на факторах, способствовавших превращению Ф.А. Щербины в революционера-народника, убежденного в необходимости переустройства российской жизни на новый, более прогрессивный лад. Очевидно, это была дань времени. Сегодня мы можем увидеть описанные события в ином ракурсе. Герой-рассказчик так же трогателен и нежен ко всему, что всплывает в его удивительно острой на чувства, запахи и ощущения памяти. Великолепно описание первого путешествия будущих бурсаков в казачью столицу и самого въезда в Екатеринодар, когда посреди главной улицы Красной, уже во втором квартале, им перегородило дорогу огромное, шириной во всю улицу, болото с квакающими лягушками. Первые дни отводились знакомству с городом. Его тогда еще украшал великолепный деревянный собор, были целы земляные валы, окружавшие войсковую крепость с ее сорока куренями, а атаманский дворец представлял собой маленький чисто выбеленный одноэтажный домик с большими окнами и блестящей железной крышей зеленого цвета. Автор щедр на детали и всевозможные исторические аллюзии, рассказывает ли он о посещении казачьего собора или живописует будни училища, где вскоре он находит себе первого товарища - Григория Попко, племянника знаменитого казачьего генерала и историка.

В Щербине по-прежнему борются не лишенный чувства юмора прекрасный беллетрист, прирожденный историк и пытливый этнограф. Чего стоит хотя бы следующая нечаянно подсмотренная мальчиком и впоследствии блестяще описанная сценка. Рано утром наказной атаман Н.А. Иванов, выйдя из своего «дворца», измерял трехметровым шестом глубину придорожной канавы. На себя он при этом накинул лишь поношенный сюртук, из-под которого выглядывали белые кальсоны, заправленные в некое подобие рваных галош... Несколько деталей, а эпоха в жизни казачьего града - как на ладони.

Второй том - это рассказ об очередном этапе духовного становления будущего казачьего интеллигента. Вначале это все еще ребенок, осторожно выпытывающий у матери по дороге в Екатеринодар оптимальный маршрут бегства домой, если учеба не заладится. Потом прилежный ученик, стремящийся быть первым по всем предметам. Сперва из панического страха перед возможным наказанием; со временем - из желания соответствовать репутации, которую заслужили учившиеся здесь старшие братья; и наконец, - из-за проснувшейся в нем и все более дающей о себе знать тяге к знаниям.

В духовном училище он сделал «первый опыт в литературной профессии» - написал сочинение о покорении Кавказа, которое очень высоко оценил учитель П.Н. Розанов, сожалевший, что дни празднования покорения Западного Кавказа прошли и поздно было рекомендовать сочинение Федора Щербины для публикации в «Кубанских войсковых ведомостях», что, несомненно, сделало бы честь всему училищу.

Домашнее воспитание со всеми его достоинствами и недостатками неоднозначно сказалось в училище. Склонный к одинокому созерцанию и не привыкший к бесцеремонности сверстников подросток тяжело переживает притеснения со стороны старших учеников. Он никогда ни с кем не дрался, что было странным для казачат, в среде которых драки были естественным способом самоутверждения. Страшное возмущение вызывает у него кража апельсинов, совершенная товарищем на базаре, - традиционное развлечение бурсаков. Привоз в город двух убитых казаков и черкеса (вызывавший нездоровый интерес горожан) приводит подростка в такой ужас, что он принимает решение никогда не надевать на себя военную форму и не брать в руки оружие. Правда, в нем все же проснулся интерес к охоте; но и в конце жизни ученый с неподдельной болью и отчаянием вспоминал предсмертный хрип и трепетание подстреленного зайца.

Последние годы учебы в Екатеринодаре были уже не так безотрадны. Инспектор, переведенный в Ставрополь, «как бы унес с собой и старый, сильно выдохшийся уже и при нем училищный дух». Учебное заведение с уходом «властного лица» потеряло свою «казарменно-форменную окраску». Было упразднено сечение розгами, «утратило свою прежнюю силу издевательство властных учителей над подневольными учениками», «поколеблены были основы зубристики как насилие над самостоятельностью детской мысли». В училище приходят молодые прогрессивные педагоги. Склонный к портретному живописанию, Ф.А. Щербина оставил нам, быть может не очень детальные, но запоминающиеся образы: инспектора И.П. Покровского, покорившего учеников своей мягкостью, корректностью и серьезностью в обращении с другими; учителя русского языка П.Н. Розанова, приохотившего его к сочинительству; преподавателя географии Ф.И. Дудкина (казака из черноморцев, «прекрасного учителя», обогатившего Федора Андреевича «научными знаниями», - «глубоко симпатичного человека», влиявшего «обаянием своей гуманной личности»).

Что же касается «революционеров», то с ними Федор Андреевич познакомился не в Екатеринодаре, а у себя дома, в станице. В 1865 году он близко сошелся с молодыми офицерами расквартированного в Новодеревянковке Крымского пехотного полка регулярной армии, особенно - с капитаном Карельским и поручиком Синельниковым. Оба офицера очень расхваливали казаков за их храбрость, находчивость и за человеколюбивое отношение к безоружному черкесскому населению при взятии аулов (в то время как солдаты регулярной армии смотрели на горцев как на «нехристей» и не церемонились ни с детьми, ни с женщинами). Нет, молодые приятели, конечно, были не революционерами, а, скорее, просто либерально мыслящими людьми, сделавшими к тому же впоследствии прекрасную военную карьеру. Но именно «эти оба офицера, - писал Федор Андреевич, - не скажу, чтобы посеяли в моей голове определенные революционные политические идеи и дали правильное освещение государственной жизни и господствовавших в ней порядков, но они, так сказать, всколыхнули тот запас фактических материалов, который накопился в моей голове и к которому они прибавили и свой. Сами они плохо разбирались в этом материале, а я тем более».

После знакомства с ними Щербина все чаще стал задумываться о произволе властей, об отсутствии в России политических свобод, о гонениях против свободомыслящей молодежи, о больших налогах и бедственном положении крестьян, об отсталости России в культурном и военном отношении от западноевропейских государств. Этот перечень недостатков и несовершенств государства неминуемо восходил вверх и, в конце концов, упирался в трон и в персону самого царя, только что посетившего Екатеринодар. Еще недавно он боготворил императора за освобождение старшины Камянского и его единомышленников, вставших во главе бунта черноморцев против насильственного переселения в только что присоединенное к области Закубанье. В простоте душевной юноша полагал, что всякому человеку позволительно так вольно мыслить.

Подводя итоги своему учению в казачьей столице, Федор Андреевич не без юмора писал: «... в Кавказскую духовную семинарию я ехал потом не только первым из Екатеринодарского войскового духовного училища учеником, но и вместе с тем республиканцем и государственным преступником».

Год окончания училища и переезда в Ставрополь (1866) совпал с трагическим для всего семейства событием - смертью от скоротечной чахотки горячо любимого брата Тимоши, что основательно подорвало жизненные силы главы семейства. Чтобы не бередить ничьих чувств, приехавший домой Федор решает посетить могилу брата рано утром. Каков же был его ужас, когда в предрассветной мгле он замечает распростершуюся на кладбищенском холмике мать! А через несколько лет, когда он уже учился в семинарии, пришлось хоронить и ее, и это самое страшное в его жизни событие преломило земное бытие на две неравные части: жизнь под материнским крылом и жизнь без ее тепла и ласки.

Ставропольская духовная семинария считалась отличным учебным заведением. Перед ее выпускниками открывалась прекрасная карьера. Федора Щербину как первого ученика зачислили в нее бесплатно воспитанником риторического класса и поселили в общежитии, в комнате, где, помимо него, еще три кровати занимали сверстники, а пятую - присматривающий за ними воспитанник старшего, богословского класса. И потекла размеренная жизнь. В строго определенные часы воспитанники вставали и ложились спать, завтракали или пили чай, обедали и ужинали, ежедневно ходили на молитву, а в праздничные дни и накануне их - в церковь на богослужение. Наверное, посланец Кубани успешно закончил бы это учебное заведение и стал прекрасным священником, если бы именно в Ставрополе не победила в нем страсть к осознанному систематическому чтению, которое вскоре пришло на смену чтению вразброс.

Он «быстро наладил чтение книг и журналов по следующей схеме, обнимавшей три отдела:

1) основной или главный;

2) подсобный или дополнительный

3) отдел повременной печати».

Первый отдел, которому отдавалось предпочтение, обнимал главным образом произведения научного характера (включая запрещенные книги) по экономике, преимущественно политической, а также истории и социологии, позднее - статистике и этнографии. Во второй отдел входили беллетристка и поэзия. Вся молодежь увлекалась тогда Д.И. Писаревым и уже не интересовалась В.Г. Белинским. Вслед за новым кумиром и Ф. Щербина ставит Лермонтова по поэтическому таланту выше Пушкина, а еще выше - теперь уже по идеологическим соображениям - Некрасова.

Чтение периодики, вероятно, предопределялось доступными ему в захолустном губернском городке изданиями. К счастью, среди них оказались «Отечественные записки», регулярно публиковавшие обзоры о жизни крестьян в различных уголках империи. Их чтение привело Федора к мысли, что именно трудовой люд держит на своих плечах государство и что государственное управление надо перестроить применительно к этому началу, «поставив во главе государства вместо одного царя коллективный разум и мораль лучших представителей народа». «Отечественные записки» еще более укрепили его интерес к изучению земельной общины.

На долгое время вниманием Щербины овладели труды Чернышевского, благодаря которому он познакомился с учением Мальтуса о перенаселении земного шара. Он основательно проштудировал знаменитый труд отца политической экономики Адама Смита «О богатстве народов», а затем взялся за работы экономиста Джона Стюарта Милля, опубликованные с подробными примечаниями Н.Г. Чернышевского. В Ставропольской публичной библиотеке он разыскал книги Пфейфера «Об ассоциациях» и Бехера «Рабочий вопрос», которые дали ему «ясный и определенный ответ на мучивший вопрос о соподчиненных ассоционных формах, необходимых для развития казачьей общины в экономическом и культурном отношениях». Они сконцентрировали работу его мысли на особой области социально-экономических явлений - на артелях. Возникает мысль о возможности «сорганизовать ассоциацию из семинаристов». Этой мыслью он поделился с самым близким другом, Григорием Попко, который «всецело примкнул к ней». На первое собрание явилось 12 семинаристов, на второе - уже только 8. Из них и составилась ассоциация. Решили сосредоточиться на трех видах работ: переплетном, сапожном и столярном ремеслах. Это было не коммерческое предприятие, а некий опыт, призванный показать преимущества «ассоционного труда» над единоличным. Когда генеральный учет достижений ассоциации убедил Ф.А. Щербину в успехе предприятия, он задался мыслью устроить земледельческую ассоциацию в Черномории для радикального преобразования сначала родных мест, а потом и всей России. Первому поведал о ней Григорию Попко, на что тот лаконично ответил: «Куда ты, туда и мы с тобой».

*****************************

Может возникнуть вопрос, а как, собственно, относиться к публикуемым воспоминаниям: как к историческому документу или признать, что перед нами все же художественное повествование? Вероятно, нужен такой же подход, как и ко всем прочим мемуарам. Во-первых, следует помнить, что они никогда не бывают полными, так как редко последняя точка в рукописи совпадает с предсмертным вздохом автора. Но это не главное. Они не полны еще и по той причине, что вспоминающий сам очерчивает для себя границы, за которые он не пустит читателя. У кого-то границы предельно широки, а для кого-то важнее всего соблюсти деликатность в освещении частной жизни родных и друзей. Автор вправе о чем-то поведать во всех подробностях, а о чем-то просто умолчать.

Во-вторых, не стоит забывать, что мемуары всегда субъективны, даже если автором декларируется обратное. Так, мы всецело можем доверять Щербине-историку, когда он в первом томе излагает свою собственную (но опирающуюся на знание множества документов) точку зрения на первых черноморских атаманов: С. Белого, З. Чепигу, А. Головатого и Т. Котляревского. В то же время описание личной встречи с живым и действовавшим атаманом Н.Н. Кармалиным не должно формировать у нас негативное представление об этом человеке. Перед нами эпизод, увиденный глазами одного человека со всеми недостатками подобного «секторного зрения». Да, атаман отказался в конкретной ситуации помочь нашему герою, но читателю следует при этом знать и помнить, что Николай Николаевич оставил в целом положительный след в истории Кубани.

О необходимости учитывать временной контекст свидетельствует и простое сопоставление «Пережитого, передуманного и осуществленного» с другими автобиографическими набросками Ф.А. Щербины, создававшимися в разные годы его жизни. Трактовка одних и те же событий в разных текстах зачастую не совпадает, а в некоторых случаях расходится кардинально. Что же тогда говорить о работах авторов, изучающих жизнь и творчество Ф.А. Щербины, которые до сих пор не пришли к единству взглядов? Правильнее будет сказать, что щербиноведение на современном этапе - бранное поле битвы концепций, идей и взаимоисключающих подходов. Вот почему мы отказались от мысли предварить публикацию некоей официальной биографией кубанского ученого в первом томе. Данная вступительная статья писалась в расчете, что ее прочтут в первую очередь земляки ученого, большинство из которых - простые сельские труженики, не склонные к чтению академических биографий. Нашей задачей, прежде всего, было заинтересовать их и дать нечто вроде краткого путеводителя по мемуарам Ф.А. Щербины.

«Пережитое, передуманное и осуществленное» можно без преувеличения назвать энциклопедией кубанской казачьей жизни в эпоху ее стремительного экономического развития. Именно этой стороной особенно ценен публикуемый труд. Казачья жизнь и быт увидены в книге сначала глазами двенадцатилетнего подростка, а потом юноши и молодого ученого. «Пережитое» просеяно через несколько сит разновозрастного восприятия, многократно «передумано» и только затем вынесено на широкий суд публики. Лучшего и более надежного документа об этом периоде в жизни Кубани история нам, пожалуй, не сохранила.

Осуществить задуманное в полном объеме Ф.А. Щербине не удалось. В приложении к четвертому тому будут даны фрагменты воспоминаний, не вошедшие в основной корпус книги, не опубликованные до сих пор автобиографии ученого, заполненные им анкеты, а также подробные комментарии ко всем четырем томам. К их составлению мы планируем привлечь кубанских историков и краеведов - тех, кто изучал жизнь и творчество казачьего летописца.

Что будет с автором мемуаров потом, когда он перешагнет свое тридцатилетие и проживет еще долгие 56 лет, насыщенные событиями и научными свершениями, мы планируем рассказать особо, в послесловии к четвертому тому. Оно будет написано не по воспоминаниям Ф.А. Щербины, а на основе многочисленных документов, в ином эмоциональном и стилевом ключе.

Завершит публикацию воспоминаний полный библиографический список трудов Федора Андреевича, печатавшихся на родине и в эмиграции, аналога которому в щербиноведении пока не было.

Готовя к изданию первый том, мы столкнулись с методологической проблемой, которая возникает перед каждым исследователем, имеющим дело с текстами, написанными на «кубанськой мове». Диалогами, переданными на диалекте, пестрит все начало воспоминаний. Черноморская станица Новодеревянковская в третьей четверти XIX столетия говорила так, и по-другому говорить не могла. Федор Андреевич решил для себя эту проблему просто. Речь от автора он дает на правильном русском языке, а герои у него «балакают», т. е. говорят на черноморском диалекте украинского языка. Эта установка автора нам понятна и близка. Переведи этот колоритный говор на литературный русский язык - и все очарование исчезнет. Материнский язык в воспоминаниях Щербины - важнейшая составляющая его станичных переживаний, чувствований и дум.

Остается коротко рассказать о судьбе самой рукописи: как она создавалась, а потом, вопреки всем превратностям, нашла дорогу к читателю через 72 года после смерти ее автора.

К жанру воспоминаний Ф.А. Щербина обратился еще до революции. В 1914 г. статью «Привет "Кубанской школе"»[2] он начинает рассказом об одном дне, проведенном 50 лет назад в домашней школе новодеревянковского пономаря Харитона Захарьевича. Мемуарная составляющая очевидна и в статье 1918 г. «Старейшая Екатеринодарская школа (О 100-летии Екатеринодарского духовного училища)»[3]. И совсем уже полноценной главой из ненаписанных томов воспоминаний воспринимаются заметки «В походе с Добровольческой армией»[4], созданные и опубликованные по горячим следам событий.

Однако систематическая работа над воспоминаниями началась уже в Праге, примерно в середине 20-х годов. Первые фрагменты увидели свет в сборнике «Казачество (Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем)»[5] и в парижском журнале «Кубанское казачество»[6], издававшемся при поддержке Союза кубанских писателей и журналистов. Послесловие к первому тому позволяет предположить, что он был в основном закончен Федором Андреевичем к своему 80-летнему юбилею, который широко отмечался кубанской эмиграцией в 1929 году. Однако денег на издание тогда не нашлось. Публикация началась лишь в 1934-м в журнале «Казакия» и продолжалась пять лет, вплоть до закрытия вольноказачьего официоза. Своей очереди так и не дождались написанные за это время второй, третий и оставшийся недописанным из-за смерти автора четвертый том.

Как известно, Федор Андреевич Щербина скончался осенью 1936 года. Его научный и личный архив перешел по наследству к единственному сыну Григорию, который страдал тяжелым психическим заболеванием. После смерти Григория Щербины в 1947 году заботу об архиве взял на себя его душеприказчик, казак из станицы Каневской Михаил Хомич Башмак, работавший библиотекарем в пражской Славянской библиотеке. Он прекрасно понимал значение доставшегося ему архива, но в тяжелые послевоенные годы рукописи оказались не востребованными ни культурной частью казачьей эмиграции, ни советской Кубанью, находившейся в тисках ленинско-сталинской идеологии.

Первые два тома машинописной копии «Пережитого, передуманного и осуществленного» попали в СССР в 1945 году в составе архива «Союза кубанцев в ЧСР», вывезенного из Праги специальными архивным подразделением НКВД. После описания бумаг местом их постоянного хранения стал Центральный архив высших органов власти и управления Украины. Очевидно тот, кто принимал решение о перемещении архива, не очень хорошо знал географию. В столице Украины кубанский архив находился на специальном хранении, и о его существовании широкому кругу специалистов известно не было.

Впрочем, рукописи Щербины не привлекли внимания исследователей и после рассекречивания фонда в конце 1980-х годов.

В середине 1960-х кубанские краеведы (В. Орел, А. Коломиец, И. Федоренко и др.) установили переписку с М.Х. Башмаком. В числе прочего их заинтересовали и воспоминания историка. На Кубань рукопись и машинописные копии «Пережитого, передуманного и осуществленного» были привезены летом 1973 года старейшим кубанским архивистом Г.Т. Чучмаем, побывавшим в Чехословакии с целью перемещения архива казачьего историка на родину. Именно по этому экземпляру в 1999 году публиковались фрагменты из воспоминаний Ф.А. Щербины в «Голосе минувшего»[7], а в 2003-м - в «Родной Кубани»[8].

Г.Т. Чучмай не знал, что за несколько лет до передачи части вверенного ему архива на Кубань М. Х. Башмак тайно переправил основную часть исторических документов из Чехословакии в США. Очевидно, сомневаясь в заверениях советских «товарищей», что на родине архив станет объектом пристального научного изучения и будет издан, он решил перестраховаться, доверив его судьбу проживавшему в Нью-Йорке пашковскому казаку Кондрату Алексеевичу Плохию. Бывший пражанин, хорошо знавший Ф.А. Щербину по совместной культурно-просветительной работе в Обществе кубанцев в ЧСР, обещал приложить максимум усилий для издания рукописей историка хотя бы на гектографе. Своего обещания он не выполнил. После смерти Плохия в 1979 году его большой архив и библиотека казачьей литературы, которую он собирал с помощью друзей и букинистов по всему миру, попали на хранение в музей-архив им. Д. Антоновича Украинской вольной академии наук в США (УВАН) и более 25 лет хранились там в больших коробках в числе так называемых неописанных фондов.

О существовании этого фонда я, автор данного предисловия, узнал в середине 1990-х годов, когда у меня сложились дружеские и деловые отношения со многими старейшими деятелями УВАН. Один из них жил в подвальной комнате архива, непосредственно примыкавшей к той, где и до сих пор хранится библиотека К.А. Плохия. Зная о моих научных интересах, время от времени он посылал мне дубликаты имеющихся в библиотеке УВАН казачьих журналов. И вот однажды на одном из присланных изданий я обнаружил печатку личной библиотеки М.Х. Башмака. Стало ясно, что в УВАН надо было искать и архив кубанского историка, мимо которого страстный библиофил К.А. Плохий пройти просто не мог. Успешное расследование провел молодой американский историк Бриан Боук, учившийся тогда в докторантуре Гарвардского университета. Вскоре ему удалось обнаружить разрозненные бумаги Щербины, среди которых были и отдельные тома воспоминаний. Полное представление об уникальном архиве чуть позднее смог получить лишь киевский историк Юрий Савчук, который по поручению музея-архива УВАН впервые описал его содержимое. Опись убеждает, что американский вариант рукописи воспоминаний Ф. А. Щербины - самый полный из известных нам на сегодняшний день, так как, помимо основного текста, он содержит черновые главы ненаписанных томов («Воронежский инцидент», «Красный Мусса» и др.). Вот почему данное издание «Пережитого, передуманного и осуществленного» подготовлено нами по рукописям и машинописям, хранящимся в США.

Право на их публикацию предоставлено нам руководством Украинской вольной академии наук в Нью-Йорке, за что выражаем глубокую благодарность хранителю музея-архива им. Д. Антоновича Тамаре Скрипке (Нью-Йорк). Отдельная благодарность доктору истории Бриану Боуку (Чикаго), осуществившему предварительное обследование фонда К.А. Плохия, и кандидату исторических наук Юрию Савчуку (Киев), изготовившему фотокопию воспоминаний и доставившему ее в Краснодар, а также краеведу А.В. Дейневичу из станицы Новодеревянковской, многие годы собирающему материалы о жизни и деятельности Ф.А. Щербины, редактору журнала «Станица» Г.В. Кокунько (Москва) и руководителю Фонда памяти Ф.А. Щербины С.А. Левченко (ст. Каневская), принимавшим непосредственное участие в подготовке этой книги. Таким образом, деятельное сотрудничество ученых США, России, Украины позволило осуществить этот знаковый для всех кубанцев издательский проект.

Издатели книги выражают особую признательность за помощь в ее подготовке и издании Благотворительному фонду «Вольное Дело» и лично председателю Совета директоров компании «Базовый Элемент», почетному казаку станицы Новодеревянковской Олегу Владимировичу Дерипаске.

************************************

[1]Некоторые современные кубанские историки называют мать Федора Андреевича Марией Георгиевной. На самом деле ее звали Мариной, а по отчеству Григорьевной, так как настоящее имя ее отца было Григорий Белый. В гл. 20 (т. 1) Федор Андреевич так объясняет эту путаницу: «.. .несмотря на мою близость к дедушке, я не знал настоящего его имени и по детской беспечности и непониманию не интересовался этим. Между тем все величали дедушку отцом Юрием, но мою мать называли Мариною Григорьевною, а старшую после нее сестру Александрой Григорьевной. Я никогда не слышал, чтобы дедушку называли отцом Григорием или отцом Георгием. Вероятно, еще в детстве перекрестили его из Григория в Юрка или Юрия и стали этим именем величать его, когда он возведен был в сан священника. Так, в силу украинского обычного языка, мой дедушка и прожил всю последующую жизнь под именем отца Юрия, и если бы меня тогда спросили, кто такой отец Григорий или отец Георгий? - то я ответил бы: «Не знаю». То же сказали бы и другие».

[2]Кубанская школа. 1914. № 2. С. 78.

[3]Вольная Кубань. 1918. 20 окт.

[4]Вольная Кубань. 1918. 23 авг.; 24 авг.; 26 авг.; 28 авг.; 31 авг.; 7 сент.

[5]Щербина Ф. Факты казачьей идеологии и творчества // Казачество (Мысли современников о прошлом,

настоящем и будущем). Париж, 1928. С. 347 – 377.

[6]Щербина Ф. Воспоминания // Кубанское казачество. 1932. № 3. С. 14–19.

[7]Щербина Ф. Пережитое, передуманное и осуществленное // Голос минувшего. 1999. № 1–2. С. 81–87;  № 3–4. С. 84–88.

[8]Щербина Ф. Моя Деревянковка // Родная Кубань. 2003. № 2. С. 114–144; № 3. С. 11–68.