Они стоят на первом плане Нижне-Кубанской линии и служат ей вернейшей опорой. Их положение в отношении к кордонной линии почти то же, что положение застрельщиков в отношении к первой боевой линии. В наблюдении за неприятелем ни зорче и дальновиднее сторожевых вышек, хоть и не так высоко, как эти последние, поднимают голову. На них падает первое взыскание за неподмеченный издали, не возвещенный впору налет хеджрета и прорыв психадзе. Они рассеяны по всем постам особыми товариществами и преимущественно любят держаться в самых передовых, оторванных от главной черты широкими излучинами Кубани притонах, "батареях". Каждая батарея имеет трехфунтовую сигнальную пушку (через что и называется она батареей), из которой пластуны палят "на гасло", на тревогу, когда неприятель наступает слишком быстро и в больших, открытых силах.

Узнав место, занимаемое пластуном на линии, следует познакомиться с его наружностью и нравственными свойствами.

Это обыкновенно дюжий, валкий на ходу казак первообразного малороссийского складу и закалу: тяжелый на подъем и неутомимый, не знающий удержу после подъема; при хотении — бегущий на гору, при нехотении — еле плетущийся под гору; ничего не обещающий вне дела и удивляющий неистощимым запасом и разнообразием, бесконечной тягучестью способностей в деле... Мы позволим себе повторить здесь факт, рассказанный одним старым кавказским офицером в следующих словах. При мне служил казак Олекса Цап, примерно честный и рассудительный человек. В одном месте пришлось ему порядком побегать по седельникам и быть свидетелем досады, которую причиняла мне неудовлетворительная работа плохих мастеров; причем он обыкновенно молчал. Наконец я заметил ему с сердцем: "Ты виноват, что все плохих мастеров мне находишь". — "Я не виноват, — отвечал черноморец, — что в этом месте нет дельных мастеров. А если вы меня виноватите, так я все поправлю и заново сделаю не в пример лучше..." — "Разве ты знаешь седельное мастерство?" — "Трохи тямлю (немного смыслю)". Оказалось, что Олекса Цап — превосходный седельник и шорник. Расхваливая его изделие, я не мог не спросить: "Отчего же ты мне прежде не сказал о своем умении?" — "Але ж вы мене не пытали (но ведь вы меня не спрашивали)".

Это тяжеловатый и угловатый камень, которым неопытный и нетерпеливый зодчий может пренебречь, но который, если его поворочать на все стороны, может угодить в главу угла. Из служивых людей различных народностей, входящих в могучий состав русского воинства, быть может, черноморец наиболее имеет нужды в указании, одобрении и добром примере, и потом этот же черноморец наиболее бывает благодарен и отдатлив за всякую заботу о нем, за всякую оказанную ему справедливость и за всякое теплое к нему чувство. В старых песнях о добрых вождях казачества слышен просто плач... Сквозь сильный загар описываемой личности пробиваются добродушие, которое легко провести, и вместе суровая сила воли и убеждения, которую трудно погнуть или сломить. Угрюмый взгляд и навощенный, кверху вздернутый ус придают лицу пластуна выражение стойкости и неустрашимости. В самом деле, это лицо, окуренное порохом, превращенное в бронзу непогодами, как бы говорит вам: не боись, перед опасностью ни назад, ни в сторону! Когда вы с ним идете в опасном месте или в опасное дело, от его шагу, от его взгляда и простого слова веет на вас каким-то спокойствием, каким-то забвением опасности. И, может быть, отсюда родилось это поверье, что один человек может заговорить сто других против неприятельского оружия... Пластуны одеваются, как черкесы, и притом, как самые бедные черкесы. Это оттого, что каждый поиск по теснинам и трущобам причиняет сильную аварию их наряду. Черкеска отрепанная, покрытая разноцветными, нередко даже — вследствие потерянного терпения во время починки — кожаными заплатами; папаха вытертая, порыжелая, но в удостоверение беззаботной отваги заломленная на затылок; чувяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу — вот будничное убранство пластуна. Прибавьте к этому сухарную сумку за плечами, добрый штуцер в руках, привинтной штуцерный тесак с деревянным набойником спереди, около пояса, и висящие с боков пояса так называемые причиндалья: пороховницу, кулечницу, отвертку, жирник, шило из рога дикого козла, иногда котелок, иногда балалайку, или даже скрипку — и вы составите себе полное понятие о походной наружности пластуна, как она есть...

Довольно занимательно это соседство балалайки и скрипки с бранными доспехами героя плавней. То ли еще можно видеть на казацком биваке, в закубанских походах! Не все же метать громы герою плавней, и ему есть время и охота побренчать на мусикийском орудии. "Не всегда натягивает лук Аполлон, и он заставляет поразговориться молчаливую музу". Не так давно был вот какой случай. Пограничного Корсунского куреня пластун Омелько Вернигора во время домовой льготы возьмет, бывало, ружье и скрипку и отправится на левую сторону Кубани охотиться за кабаном и оленем. Покончив с охотой, зайдет он по дороге в мирный аул (он же знал шалтай-болтай по-черкесски) и давай потешать молодежь бойкой игрой на скрипке. За то его угощали "четлипшем" и подчас ссужали арбой для перевозки к Кубани убитого кабана. Девушки и "баранчуки" особенно его жаловали и, если случалось, что он долго не навертывался в аул, скучали за ним. Охота за Кубанью требует большой оглядки, это одно из тех дел, которых даже мастер боится. Доводилось Омельку раз-другой накинуть глазом немирных, но это были одиночки, и он знал, что ему делать. Вместо того чтобы переменять направление или спешить укрыться, он держался своей тропинки и еще более выставлялся на вид. Горцы не видели пользы тратить с ним время и уходили себе, куда шли. Они подозревали засаду. Да притом храбрейший из горцев не откажется немножко струсить, если на него никто со стороны не будет смотреть, если не случится свидетелей с длинными языками. Когда нет в виду добычи, черкес любит, чтобы яркое солнце светило на его подвиг, чтоб на него смотрели если не сорок веков, так сорок земляков, у которых ведь сорок языков. Наконец выпала Омельку Вернигоре недобрая встреча: шапсути подстрелили его в ногу и накрыли лежачего, Сидит подстреленный пластун в глубокой яме в немирном ауле и думает думу, какую? — он про то знает. Ночи длинны, попытаться бы выкарабкаться из западни, так нога совсем не служит. Стало быть, надобно потерпеть и выждать: Бог же не без милости, а казак не без доли. Действительно, отважному Омельку не долго пришлось горевать в неволе. Его вызволила скрипка. Когда в мирных аулах узнали о плене пластуна Орфея, тотчас молодые хубхадеды по просьбе своих "дяхедед-псассе" (иожалуй, сіатез сіе Іеигз-репзеез) взялись пособить беде и благополучно выкрали пленника.

Рассказанный случай принадлежит к самым обыкновенным похождениям пластунов, которых дело кочевать непрерывно по обоим берегам Кубани, в лабиринте плавней, которым задан нескончаемый урок — открывать неизвестные или вновь являющиеся тропинки в болотах и броды в пограничной реке, класть и поверять приметы на всех проходах, схватывать следы, залегать живым капканом.

Они пускаются в свои трудные поиски мелкими партиями, от трех до десяти человек. Искусство пользоваться местностью по-своему — чуткость, зоркий глаз, выстрел без промаху заменяют им численную силу. Пластун скорее теряет жизнь, чем свободу, а если в недобрую минуту и попадется он в железный ошейник хеджрета, то скоро из него вырвется — "выкрутится". Купить в горах порядочному хозяину пластуна — один разор. Что б ни предложено было ему работать, у него один отзыв: не умею, а на уме одна мысль: уйти! Скоро или не скоро приберет он самый неупотребительный способ выпутаться из цепи или из колоды, выкарабкается в трубу очага и все-таки. убежит в свою кубанскую плавню.

А какое добро в плавне? В весеннюю и летнюю пору там полно комара и мошки. Над проходящим или сидящим человеком эти кровожадные насекомые, жалящие, как крапива, сгущаются в облако пыли, крутимой вихрем, — и их усиленное гудение дает заметить сторожкому психадзе, где приготовлена ему засада. Зима приносит пластунам неодолимые трудности. Тогда их скрытные пути погребены под сугробами снегу, сметаемого в болота с возвышений, тогда их походы оставляют по следу глубокие отпечатки, которых ничем не заметешь, тогда обнаженные камыш и кустарник их не укрывают и конный хеджрет набегает на них ни оттуда, ни отсюда. Турецкая армия, как известно, бывает плоше зимой, чем летом. То же заметно отчасти и в пластунах. Однако суровые питомцы боевых невзгод и в зимнюю вьюгу, так и в летний туман идут бодро и терпеливо навстречу опасности, проводят в своих отважных похождениях целые сутки сряду, чутко стерегут приближение врага, и первые встречают его своими меткими выстрелами, и первые приносят на посты вести о "неблагополучии". Замеченные, в свою очередь, вдали от опорных пунктов и настигнутые превосходным в числе неприятелем, они умеют так рассчитать свой огонь, что не скоро дадут подавить себя многолюдством. Были примеры, что пять-шесть дружных односумов, неся на своих плечах многолюдную погоню, в первой попавшейся им навстречу чаще камыша, осоки, можжевельника оборачивались, разом прикладывались в противников и, не открывая огня, приседали, кому за что пришлось. Этот смелый и решительный оборот останавливал преследующих. Они вдавались в опасение засады, начинали осматриваться на все стороны и открывать медленный, рассчитанный огонь, на который, однако ж, казаки не посылали ответа. Ободренные этим молчанием, горцы принимали движение в обход или бросались напрямик в шашки с обычным криком, который не всегда выражает у них увлечение на решительный удар. Но от страшного, как и от высокого, один шаг до смешного. В том месте, где казаки присели, горцы находили только шапки и башлыки, надетые на сломленный камыш. Пластуны уже исчезли, как привидение, и горцам осталось только повторить часто употребяемое восклицание: "шайтан гяур!"

Ясно, что отправление подобной службы, во всем ее пространстве и во всех ее случайностях, не может быть подчинено определенному наблюдению, уставу и контролю. А потому пластуны представлены в своих поисках, засадах и встречах собственной предприимчивости и изобретательности. Они отдают отчет только в упущениях. Может быть, из этой отрешенности в трудном подвижничестве пластуны черпают свои военные добродетели: терпение, отвагу, сноровку, устойчивость и на придачу несокрушимое здоровье. Когда по линии смирно (это бывает обыкновенно во время полевых работ), они обращают свои поиски в охоту за диким кабаном, козой, оленем и таким образом непрерывно держат себя в опытах своего трудного назначения.

Охота за кабаном требует не меньше осмотрительности, как поиск за неприятелем, и учит правилу:

Хоч утека, не все женися.

Два пластуна, отец и сын, залегли ночью на кабаньем следу в плавне. Только рассвело, послышались им пыхтенье и хруск: огромный черный кабан ведет свою семью к водопою. Пластуны произвели легкий шорох, кабан насторожил уши и стал как вкопанный. Отец предоставил себе честь первого выстрела, выстрелил и поранил, но не повалил кабана — не угодил старина ни в лоб, ни под лопатку. Свинья с поросятами шарахнулась назад, а кабан сделал было яростный прыжок вперед, на первый запах порохового дыма, но, ощутив рану, тоже повернул назад и покатил вслед за своим стадом. Отец продул ружье и стал заряжать, ворча, — успел-де понаведаться дурной глаз, начинает моя литовка легчить... А сын со всех ног махнул за раненым зверем по горячему следу. Видит он кровавую струйку и слышит звучный треск очерета впереди себя, да никак не уловит глазом утикающего зверя — слишком густ был очерет. Пробежал он этак шагов сотню, кровавый след и торопливый треск все впереди его... Вдруг что-то сзади толкнуло его в ноги и больно, будто косой, хватило по обеим икрам. Повалился пластун навзничь и очутился на спине кабана. Тряхнул кабан спиной, махнул клыком и располосовал пластуну черкеску с полушубком от пояса до затылка. Еще одно мгновение, один взмах клыка — и свирепое животное выпустило бы своей жертве все внутренности, но в это бедовое мгновение раздался выстрел, пуля угодила в кабанье рыло, пониже левого глаза, и кабан с разинутой пастью растянулся на месте, во всю свою трехаршинную длину. То был выстрел отца молодого пластуна, так удивительно попавшего на кабаний клык, лезвие которого чуть ли не острее черкесской шашки. А удивительного, впрочем, тут ничего нет. Раненый кабан, чуя за собой близкую погоню и прикрывая бегство своей самки с детенышами, бежал-бежал, да вдруг вернулся назад по своему следу, прыгнул в сторону и сделал засаду на своего преследователя, которого и подкузьмил сзади, как скоро тот миновал его. Обе икры бедняка были прохвачены до кости. "А що, хлопче, будешь теперь знати, як гнатись, да не оглядатись", — проговорил старый пластун, перевязывая сыну раны и журя его за неосмотрительность.

Дикий кабан кубанских плавней до четырех лет своего возраста носит рубашку пеструю — желтые полосы с темными, а в четыре года (это его совершеннолетие) получает он сплошную черную и лоснящуюся шерсть. Это животное моногамное. Самец, как Сатурн, пожирает своих нововыметанных детенышей, если самка, как Рея, их не спрячет. Выводы (от восьми до двенадцати рыл) отделяются от самца и самки не прежде как по достижении четырехлетнего возраста. Поэтому кабаны живут большими семьями и при нападении волков умеют строить неодолимое каре: сильные впереди, слабые в середине. При нападении охотника глаза кабана, маленькие и выразительные, горят гневом, уши ходят ходенем, углы рта пенятся, длинная щетина на хребте встает дыбом, и весь вид животного поистине бывает страшен.

Природа — мой букварь, а сердце — мой учитель, говорит мудрец; пластун скажет, что плавня с дикими ее жильцами —его военная школа, а охота — учитель. И действительно, в этой школе приобретает он первый и твердый навык к трудам, опасностям и самоотвержению, и из этой выучки выходит он таким совершенным стрелком, что бьет без промаха впотьмах, не на глаз — на слух. Примеры подобного стрелецкого совершенства между пластунами многочисленны, иногда даже печальны. Приходит иногда в курень с кордонов плачевная весть, что в темную ночь пластун Левко застрелил пластуна Илька на засаде, в глухой плавне, пустив пулю на хруст камыша.

Пластуны принимают к себе новых товарищей большей частью по собственному выбору. Прежде всего требуют они, чтобы новичок был стрелок, затем что на засаде, в глуши, без надежды на помощь один потерянный выстрел может повести дело на проигрыш; потом требуют, чтоб он был неутомимый ходок — качество, необходимое для продолжительных поисков, которым сопутствуют холод и голод, — и наконец, имел бы он довольно хладнокровия и терпения про те случаи, когда надобность укажет под носом превосходного неприятеля пролежать в камыше, кустарнике, траве несколько часов, не изобличив своего присутствия ни одним неосторожным движением, затаив дыхание. Иногда — странное наведение! — эти разборчивые и взыскательные подвижники принимают, не говоря ни слова, и даже сами зазывают в свое товарищество какого-нибудь необстрелянного "молодика", который еще не перестал вздыхать по,"вечерницам" своего куреня и еще не успел представить ни одного опыта личных своих служебных достоинств, но которого отец был славный пластун, сложивший свои кости в плавне. Вообще пластуны имеют свои, никем не спрашиваемые правила, свои предания, свои поверья и так называемые характерства: заговор от пули, от обпоя горячего коня, от укушения змеи; наговор на ружье и капкан; "замовленье" крови, текущей из раны, и проч., но их суеверия не в ущерб вере и не мешают им ставить свечку святому Евстафию, который в земной своей жизни был искусный воин и стрелец, сподобившийся видеть на рогах гонимого им пустынного оленя крест с распятым на нем Господом. "Я стану шептати, ты ж, Боже, ратовати...", т. е. избавлять, выручать... Вот, сколько известно, начальная формула заговоров и наговоров. Нельзя не обратить внимания на самое слово характерство, которым определяется всякое волхвование на случайности войны, а особенно заклинание или знамение, ограждающее воина от раны в бою. Известно, что подобное суеверие и у французов выражается словом сагасіеге. Какой ветер занес название поверья и, может быть, самое поверье с берегов Сены на берега Днепра, а оттуда и на берега Кубани?..

Что касается тактики пластуна, она немногосложна. Волчий рот и лисий хвост — вот ее основные правила. В ней вседневную роль играют: след, "сакма", и засада, "залога". Тот не годится "пластуновать", кто не умеет убрать за собой собственный след, задушить шум своих шагов в трескучем тростнике, кто не умеет поймать следы противника и в следах его прочитать направленный на линию удар. Где спорят обоюдная хитрость и отвага, где ни с той, ни с другой стороны не говорят: иду на вас! — там нередко один раньше или позже схваченный след решает успех и неудачу. Перебравшись через Кубань, пластун исчезает. А когда по росистой траве или свежему снегу след неотвязно тянется за ним, он заплутывает его: прыгает на одной ноге и, повернувшись спиной к цели своего поиска, идет пятами наперед, "задкует", — хитрит, как старый заяц, и множеством известных ему способов отводит улику от своих переходов и притонов. Как оборотни сказок — что чуднодивно меняют свой рост, в лесу вровень с лесом, в траве вровень с травой, — пластуны своими мелкими партиями пробираются с линии между жилищами неприязненных горцев к нашим полевым закубанским укреплениям и оттуда на линию. Истина общеизвестная что шаг за низовую Кубань — шаг в неприятельский лагерь, потому что поселения горцев на самом деле составляют обширный военный стан, в котором шатры заменены хижинами, немного, впрочем, отличными от бивачных шалашей. И какая бдительность, какая удивительная готовность в этом оседлом лагере! По первому дыму сигнального костра днем, по первому выстрелу и гику ночью все при ружье, все на коне и в сборе. И между тем — истина не менее известная — в прежние годы, когда еще в горах не было русских укреплений, а в обществах горцев не было так называемых "приверженных" к нам людей, пластуны проникали в самую сердцевину гор, осматривали местоположения аулов, сторожили за неприятельскими сборищами и их движениями — и своим бескорыстным самоотвержением заменяли продажные, так часто лживые услуги нынешних лазутчиков.

Во всех обстоятельствах боевой службы пластун верен своему назначению. На походе он освещает путь авангарду, или в цепи застрельщиков изловчается и примащивается, как бы вернее "присветить" в хвастливо гарцующего наездника, или, наконец, бодрствует в отводном секретном карауле за сон ротного ночлега. В закубанском полевом укреплении он вечно на поисках по окрестным лесам и ущельям. Его услужливая бдительность предохраняет пастбища, рубки дров, сенокосы и огородные работы при укреплениях, а тем более и самые укрепления от нечаянных нападений.

Наши закубанские укрепления снабжены сверх других средств обороны ручными гранатами про случай штурма. Пластуны придумали этим праздным снарядам свое особенное употребление. Пускаясь иной раз в слишком отважный поиск, они берут в свои сумки несколько ручных гранат; когда дойдет до тесных обстоятельств, они зажгут и бросят гранату в нос шапсугам, а сами — давай Бог ноги. "Нуте ж, ноги, да не лускайте".

По ныне действующему войсковому положению (1842 года) пластуны, так сказать, получили право гражданства в рядах военных сил Черноморского войска. Они признаны отдельным родом, и число их определено штатом: в конных полках по 60, в пеших батальонах по 96 человек в каждом. (Но их много сверх этих штатных чисел). Вместе с тем в справедливом уважении к их более трудной и полезной службе назначено им преимущественное пред прочими товарищами их жалованье. Жалованье — жалованьем, а как по казацкой пословице "вовка ноги годуют" (кормят), то и с вертела пластуна во весь мясоед не сходит лакомая дичь...