«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава IV. Горе командира.

Вдруг командира осенила блестящая мысль. Он перестал плакать, потихоньку поднял задвижное окно в кладовой, толкнул наружу ставню, мгновенно выскочил в окно – и, подобно пластуну, был таков! В этот момент командиру казалось, что он бежал из плена и в этом бегстве ему чудилось что-то героическое. «От як! – вертелось у него в голове. – Я ще не то…» он, однако, сам не знал, во что выльется это «не то», но решимость и энергия рвались наружу.

Не успели казаки и черкесы, составившие одно войско и забывшие недавнюю борьбу, счёты и перекоры, подойти к реке, как командир, бегом пробравшийся туда же задними дворами, быстро разделся, наложил на голые плечи речной грязи в виде эполет, а на голову целый ком вязкого ила наподобие шапки, и стал в выжидательной позе на берегу реки. Скоро из-за угла показалось войско. Воины, увидевши голую фигуру своего командира, с несомненными знаками офицерского достоинства, остановились перед командиром.

-Здорово, козаки! – приветствовал их командир.

-Здравія желаем, ваш-родіе! – гаркнули казаки.

-Ружжа воль-но! – последовала команда. – Оправся, купайся!

Как шмели, загудели казаки и черкесы и пошло обычное купанье с игрой в нырка.

Увы! Это был последний день казачьих вольностей в жизни командира. Командир отдал в этот день должную дань казачьим удовольствиям и удальству. Он не только несколько раз выкупался и поражал всех отличными свойствами нырка, нырнувшего в одном месте, и неожиданно показавшегося на поверхности воды совершенно в другом, но побывал со своими приятелями и в садах, и на мельницах, и на «гребли», и за станицей «на великій могилі». Здесь, по рассказам казачки, в тёмную ночь видели то маленького баранчика, жалобно кричавшего: «меке-ке! меке-ке!», когда из ноздрей у него падали серебряные монеты, то старого-престарого деда, трясшего огромною седою бородою, из которой так и сыпались на землю рубли и червонцы, не дававшиеся, однако, в руки обыкновенным смертным.

Когда поздно вечером командир явился домой и пытался было незаметно пробраться на кухню, чтобы перекусить чем-нибудь и затем забраться на всю ночь на стог свежего сена, только что привезённого со степи, желая тем выказать протест против заключения в кладовую, разумеется, не без некоторой робости и беспокойства, то сразу же встретил непреодолимую преграду при осуществлении своих намерений. Мать, встревоженная долгим отсутствием командира и давно уже поджидавшая его возвращения, заметила его приход и не только не журила и не ворчала на командира, а накормивши его пирожками с творогом и молоком, она вместе с тем, твёрдо-натвердо приказала, чтобы командир ложился спать в горнице на диване и с утра никуда не отлучался.

Когда командир вошёл в горницу и лёг на приготовленную ему постель, то, несмотря на усталость, он долго не мог заснуть. Почему это мать не пожурила его, - думал он. Раньше ведь этого не было. Правда, мать была всегда добра. Заботилась о командире, любила его и редко наказывала. Но считала необходимым учить его уму-разуму и прикидывалась часто сердитою, чтобы удержать его от шалостей. Правда также, сами по себе её наказания были не страшны ни ему, ни его братьям, ибо не раз она пыталась отдуть провинившегося «кисником», то есть чёрною лентою, которую она вплетала себе в косу, и от этого наказания дети не только не плакали и не убегали, а смеялись себе под нос. Но командир смутно почувствовал, что мать без причины не стала бы строго приказывать не отлучаться никуда со двора.

Сердце йокнуло у командира. Харитон Захарович был отец Яцька. Не придётся ли рассчитываться за сегодняшнюю битву? – тревожно мелькнуло в голове командира.

-Що ми там будемо робити? – невинным голосом спросил я.

-Будеш вчитися; пора вже, - проговорила мать, прибавивши, - перестань базікать, спи!

-Ой, лишенько! – невольно вырвалось у командира и как он не старался удержаться от громкого плача, но предательские слёзы текли по щекам.

Встревоженная мать зажгла свечу и, накинувши на себя большую шаль, вышла ко мне.

-Чого ти плачеш? – допытывалась мать. – Що у тебе болить?

-Мені страшно, - чистосердечно сознался командир.

-Чого ти боїшся? – ласково спрашивала мать, села рядом со мною, приложила руку к горячему лбу и целовала в щёку.

Командир, чувствуя ласки, не в силах был ни врать, ни отмалчиваться. Промолчавши с минуту, он ещё чистосердечнее проговорил:

-Боюсь учитися!

Тут уже мать развела руками. «От тобі й на! - вырвалось у неё восклицание. - Тебе ж буде вчити Харитон Захарович», - успокаивала меня мать.

-Яцько казав, що його батя дуже бьє школярів, як напьється пьяний, - с тревогою и смущением проговорил командир.

-Скрізь, сину, наказують тих школярів, які балуються, та не учаться як слід, - урезонивала мать командира. – Он, Тимоша, - першим учеником в семинарії іде, і ти ж бачиш, скільки він одержав похвальних листів, що на стінах в рамцях висять. I Васютка вторим учеником лічиться. От їх і не бьють, а хвалять учителі. Коли отак, як вони учаться, будеш і ти учиться, то й тебе ні за що буде бити.

-Так то, маменько, у семинарії, та в училищі, а тут у нас? – озадачил командир мать.

-I тут Харитон Захарович не буде тебе бити, - успокаивала мать.

-Еге-ж, - недоверчиво воскликнул командир.

-А хиба ти краще робиш, як бігаєш з хлопцями по улиці, та в ту кляту війну з ними граєшся? – спрашивала командира мать.

-А козаки ж воюють, - возразил командир, - і охвицери та й ще й генерали!

-Воюють, - подтверждала мать. – Так школярів учителі тільки різками бьють, а на війни люде людей убивають, або на віки калічать. Тобі пощастило, що ти тільки щоку Яцькові поранив. А як би ти йому в очі комишиною попав, та сліпим його на віки зробив? – що б то було?

-Я, маминько, більше не буду… - ответил виновато я.

-Чого не будеш? – спросила меня мать.

-Комишиною у щоку штрикать, - успокаивал я мать.

-От тобі і на! – воскликнула мать. – У щоку не будеш комишиною штрикать, а в груди будеш?

Я не знал, что ответить матери.

-У ту суботу і ти ж плакав, як Потапова Наталка з дітьми на всю станицю голосила, коли узнала, що Потапа убили на війні, – напомнила мне мать.

-Так дядько Потап пищики мені з комишини робив і за те я дуже любив його,  – объяснил я матери.

-Так що ж для тебе краще – чи живий дядько Потап – чи ота війна, на якій він погинув? – поставила вопрос командиру мать. – Треба учиться, а не воювать комишинками, та штрикать ними в морду.

Командир молчал, перестал плакать и задумался над словами матери о войне и каждый раз приходил к одному и тому же выводу, что лучше было бы, если бы дядько Потап был жив и пищики мне из камышинок делал, чем на войне служить, ибо и генералов на войне убивают, и всё больше и больше осваивался с тем, что следует учиться так, чтобы учителя не секли. Учатся ж так Тимоша и Вася? – думал я.

Поводом, побудившим мою мать отдать меня в учение действительно послужила знаменитая битва казаков с черкесами, но только не потому, что меня и мою мать смущало. Ловкий Яцько не попался на глаза отцу и сумел дома удачно объяснить причину царапины на щеке: «ото ж ваша куца Киця таку смугу кігтем провела, як я грався з нею», - объяснил он матери. У Захаровны была любимая кошка Киця, и Захаровна, конечно, поверила Яцьку. Свидание же моей матери с Харитоном Захаровичем произошло случайно.

Моя мать была вдова казачьего священника, а Харитон Захарович состоял пономарём при нём. Оба они были казаки по происхождению и попали в духовное звание по приговорам станичных обществ, почему и продолжали числиться с детьми в казачьих семейных списках и получали казачью землю, пользуясь всеми правами казаков. Таким образом, мой отец и Харитон Захарович, были близкими по своему происхождению людьми, не ладили с гугнявым дьяконом москалём, любившим в видах наживы нажимать казаков, и крепко поддерживали казачьи обряды и обычаи при совершении треб. Харитон Захарович очень ценил и уважал моего отца, пользуясь взаимным уважением, как казак и старший по возрасту. Когда умер мой отец, Харитон Захарович перенёс уважение и попечение на матушку, то есть на мою мать. Во всех затруднительных случаях он являлся на помощь ей, то подавая добрый совет, то составляя разного рода прошения и ходатайства по начальству. Также, по взаимному соглашению матери с Харитоном Захаровичем, была решена и участь командира.

Харитон Захарович вечером, незадолго до моего возвращения домой, проходил мимо нашего двора. Увидевши мою мать, он поздоровался, остановился и по обыкновению повёл разговор на тему «як то там наші діти», то есть старшие сыновья моей матери и его старший сын Дашко, учившиеся в духовных учебных заведениях. В разговоре моя мать упомянула, что пора бы и Федьку, то есть командира, посадить за книжку.

-Та й мого Яцька, - прибавил старый дьячок.

-А ви, Харитон Захарович, бачили Яцька? - не без тревоги осведомилась моя мать.

-Ні, він на цілий день запропастився кудись, - спокойно ответил Харитон Захарович.

-Та натворили вони, - нерешительно заметила моя мать, чувствуя неловкость за поступок своего сына.

-Що таке? – осведомился Харитон Захарович.

-Зібрались, - рассказывала мать, - в дві ватаги та й начали в шутку битися. Яцьку мій Федька чимсь, мабуть, комишиною, порізав до крові усю щоку. Я обмила йому кров і завязала полотном.

Харитон Захарович только добродушно рассмеялся. «То вони, мабуть, в войну гралися, - с улыбкою, крутя головой, пояснил он. – Яцько, як кумедіянщик, видає себе за черкеса і так инший раз джеркоче, наче б то і зовсім черкес. Сьогодня зранку Захаровна двічі віником одганяла його од печі, куда він лазив за сажею».

Моя мать в свою очередь рассмеялась, прибавивши: «та й я насилу одмила йому ту сажу з лиця».

После мать рассказывала, что при таком обороте разговора, у неё точно гора с плеч свалилась. Будучи вообще женщиною миролюбивой и уживчивою, она особенно ценила бескорыстное участие Харитона Захаровича в её положении с кучею детей и боялась обидеть чем-либо старика.

-Добре, - сказала моя мать, - що игріще так обійшлось, а то могли б ще один другого покалічити.

-Що поробиш? – говорил, улыбаясь, Харитон Захарович. – На то війна. Казацька кров, значить, у дітей заграла.

И старый дьячок, казалось, доволен был, что малыши поддерживали в играх казачьи навыки и привычки.

-Та Бог з нею, з тією війною! – говорила моя мать. – Чи далеко ж дітям до гріха? Пирнув вгорячах комишинкою – і ока нема! Он, Цокур чого на одне око сліпий? Грався з хлопцями в війну, а кривий, отой злючий Кучугура, штрикнув його в око комишиною. Ні, я рішила одвадить Федька од грання в війну і хочу просить Вас, Харитон Захарович, взять його в Вашу школу. Ви ще ж не роспустили дітей?

-Ні, ще учаться, – ответил Харитон Захарович и, помолчавши немного, прибавил: - И добре ви, матушко, придумали. Пришліть завтра зранку до мене Федьку, а я не пущу з двору Яцька, от ми і посадим двох козаків за граматки. Федька ж учора, та позавчора, гасав з Яцьком, учениками, у мене у дворі та по вулиці.

Так была решена участь двух вольных казаков и командиров, о чём впоследствии рассказала мне сестра.

Конечно, ни Харитон Захарович, ни моя мать не могли представить себе, какое горе этим решением причинили они мне. Я не в шутку готов был на всякие хитрости и увёртки, чтобы избавиться от учёбы. Мне просто таки страшным казалось непонятное мне уменье читать по книжке. Хотя, как попугай, и знал уже название всех букв, чему шутя выучила меня старшая сестра. Но меня пугала тогдашняя бестолковая постановка школьного дела и практиковавшаяся система жестоких школьных наказаний. Казалось, что я никогда не выучусь читать и что, поэтому, меня при учении будут наказывать без конца и счёту.

Покорный приказанию ушедшей матери: «спи, мій любий синочку!», которое так глубоко и нежно ласкало меня, я притворился спящим, но, закрывши простынёю плотно голову, я плакал потихоньку и терзался при одной мысли о будущей учёбе. Теперь, когда я на своём долгом веку столько перечитал книг и исписал вороха бумаги, мне диким и смешным кажется мой детский страх перед ученьем, но тогда это было настоящее и глубокое горе, до того ужасным представлялось мне обучение грамоте. И долго, долго потом я ощущал этот ужас в видоизменённых, ослабленных формах при другой обстановке, когда держал экзамены в училище и семинарии, несмотря на то, что всегда шел первым в списках учеником.

Мне страшен был не Харитон Захарович; я любил старого дьячка за его ласковость и смешные рассказы, которыми он потешал нас, детей, во время рыбной ловли. Лучше Харитона Захаровича никто из деревянковцев не мог ловить рыбу в нашей речке. У него был самый большой в станице бредень – «настоящая, - говорили рыбаки, - волокуша», которою можно было ловить рыбу даже в лиманах, и участие в рыбной ловле, под командою Харитона Захаровича всегда доставляло мне большое удовольствие. Хорошо было с Харитоном Захаровичем, как «атаманом», и рыбу ловить, и ещё завлекательнее было находиться в дружной и весёлой компании, душой которой был Харитон Захарович, несмотря на свой почтенный возраст и детские да юношеские годы его «забродчиков».

Но ведь то был обыкновенный Харитон Захарович, добрый, весёлый и приветливый, а не Харитон Захарович – учитель. Когда учат, - думал я, - то, непременно, наказывают. В детстве я знал одного учителя, когда учился уже в духовном училище, старого солдата, с толстыми щетинистыми усами и необыкновенно развязными манерами в обращении, который по поводу обучения грамоте всем и каждому с апломбом говорил: «Наука – дело военное. Чем больше бьёшь, тем крепче в башку ученье забьёшь. За каждый «аз», дуй его линейкой раз, а за склады - розгой дери». В таком роде тревожили меня и рассказы Яцька «про пьяного батю». Что-то будет? – бродило в голове при одной мысли о книге и учёбе.

И теперь ещё я хорошо помню, как всю ночь мне мерещились какие-то ужасы и в каком мучительном состоянии я проснулся на другой день. Сначала во сне мне представилась очень приятная и заманчивая картина. Я, Яцько, наши старшие братья, сын кабатчицы Андриановны Василь Григорович, меньший Щеглов лавочник, сын станичного писаря Гавренко Владимир – все мы под командою Харитона Захаровича, в жаркий летний день тянем по реке волокушу. Рыба так и бьётся в крыльях и в матне, и все такие большие чебаки да коропы! Харитон Захарович кипятится и кричит: «Кріпче держіть клячи! Ліве крило не одставай! Дашко! Підбери бумбирі! Скоріше до берега! До берега!» мы изо всех тянем к берегу волокушу и начинаем «пригружать споды», чтобы не дать рыбе возможности уйти из волокуши «низами». Я захлёбываюсь от удовольствия при интересном зрелище прыгающей в воде и бурлящей в волокуше рыбы. Дюжий Гавренко сильным ударом весла по голове заставил угомониться большущего коропа. И вдруг я начинаю чувствовать, как из меня, Федьки, я постепенно превращаюсь в коропа, рыбу, как быстро растёт у меня огромная рыбья голова и как Гавренко собирается тяпнуть меня веслом по башке. Ужас охватил меня, я стал метаться из стороны в сторону, чтобы спастись от удара, стонал, кричал и плакал во сне.

-Що ти? Що ти, Бог з тобою! – явственно слышу я над собою испуганный голос матери.

Я раскрываю глаза. Блестящее утро ломилось через открытые окна в горницу. У моего изголовья стояла сильно встревоженная мать и усердно крестила мою разгорячённую голову своею заботливою рукою.