Ф.А. Щербина родился 13 (25) февраля 1849 года в станице Новодеревянковской Черноморского казачьего войска в семье священника. Андрей Лукич Щербина (1816-1852) в семь лет потерял мать, а в семнадцать - отца. Слабого здоровьем юношу, на руках у которого остались младшие брат и сестра, Переясловское станичное общество послало для подготовки к церковному служению в Екатерино-Лебяжью мужскую общежительную пустынь. Через год, успешно сдав экзамен, он занял место пономаря в Каневской Свято-Духовой церкви. Позднее отцу Андрею довелось послужить стихарем в переясловской церкви во имя Рождества Богородицы и дьяконом в крыловской Архангело-Михайловской церкви. Невесту, дочь священника отца Юрия - Марину Григорьевну[1] Белую - присмотрел в станице Новощербиновской. Молодые повенчались около 1840 года. В ноябре 1848 года Андрей Щербина получил место священника в Новодеревянковской церкви во имя Рождества Богородицы. Здесь семья окончательно пустила корни, и именно здесь суждено было появиться на свет будущему казачьему историку. Всего же у Андрея Лукича и Марии Григорьевны было шестеро детей: дочь Доминикия (Домочка), сыновья - Тимофей, Василий, Федор и два Андрея (первый умер сразу после рождения).

В детстве маленькому Феде казалось, что лучше родной Деревянковки «нет места в мире». Это естественное детское чувство привязанности к своей малой родине он пронес через всю жизнь. И на склоне лет большой ученый не стеснялся признаться, как дороги ему эти чистые детские воспоминания о родном доме, о матери, о родных и близких, о друзьях детства и одностаничниках, об окружавшей природе. Убогая деревянная церковь с зелеными куполами и облупившимся крестом казалась мальчику архитектурным шедевром. А первое далекое путешествие - «до високоі могили», в полуверсте от дома, - путешествием на край света. Открывавшиеся с нее река и степи, курганы и балки, увиденные с высоты люди, животные и птицы, наконец, сама Деревянковка, раскинувшаяся по берегам реки[1] Албаши разбудили в нем первые ощущения красоты и волнующего единения с этим увлекательным миром. Благодаря хлеборобу Явтуху и пастуху Охтиану он горячо полюбил природу, а в ней - царину с запашками и баштаном, и степи, где рос сладкий катран, станичники косили сено и пасли скот.

На фото: А.А. Щербина (Курганская) со своими детьми: Павлом, Андреем и Варварой. Начало 1890-х гг.

Но самой большой его страстью была любовь к матери, великой труженице и печальнице о своих детях. Отец умер от чахотки, когда Федору едва исполнилось три года. Все тяготы по воспитанию детей и ведению хозяйства легли на плечи вдовы, которая удивительно достойно, героически несла выпавший на ее долю крест. Поневоле взяв на себя роль единоличной хозяйки дома, она не только щедро обогревала душевным теплом наполовину осиротевшее семейное гнездо, но и давала кров другим несчастным людям, населявшим ее «богадельню». Умело управляла мужской частью казачьего подворья, которая также беспрекословно подчинялась матушкиному авторитету. Собранные под одной крышей родные и не родные по крови люди (многолетние работники и приживалы) составляли одну большую семью. Со временем Федор Андреевич уже не мог отделить любовь к Деревянковке от любви к матери. Эти две большие детские страсти постепенно слились в нем, породив те сложные и разнообразные сплетения мыслей и чувств, которые и составляют содержание первого тома его воспоминаний.

На фото: В.А. Щербина. Конец 1890-х гг. На фото: Григорий Щербина и Павел Курганский. Конец 1880-х гг.

В первом томе (как, впрочем, и в остальных) почти нет сквозного действия, хотя третья глава, с которой, собственно говоря, и начинается рассказ о самом герое, рисует перед нами довольно динамичную картину детской игры - битвы «казаков» с «черкесами». Некое подобие единого сюжета завершается уже в десятой главе. Течение времени почти неощутимо, а повествование дробится на ряд новелл, каждая из которых могла бы публиковаться отдельно. Скрепляет же их воедино образ главного героя - ребенка, познающего раскрывающуюся перед ним Вселенную. Его пытливые глаза поочередно «выхватывают» людей из наблюдаемого им жизненного пространства. Они расположены на разном удалении. Самые близкие - наиболее любимые - мать, отец, дедушка о. Юрий, родные сестра и братья, двоюродная сестра Марфа, родич Стрига, дядьки Шрамы; чуть дальше - ставшие почти родными Ятух, Охтиан, Касалапа Оксана, пластун Костюк; еще дальше - чужие, но чем-то примечательные люди (судья Набока, атаман Москаленко, кабатчица Андриановна, есаул Слабизьон и др.).

На фото: Казаки станицы Новодеревянковской и хутора Албаши 1893 года рождения на военных сборах с атаманом станицы И.И. Курганским (сидит в третьем ряду сверху пятый слева в белой папахе)

На фото: Казаки станицы Новодеревянковской (в первом ряду третий слева — Николай Максимович Огиенко)

Автор по-ученически старательно выписывает их портреты, сообщает нам о мельчайших особенностях характеров этих людей, чтобы мы могли каждый персонаж представить себе воочию. Время от времени он заставляет нарисованные картины оживать, а героев - двигаться, действовать, совершать поступки. И тогда под пером мемуариста рассказ легко трансформируется в большую эпическую форму «романа воспитания». Его черты различимы в главах «Мое знакомство со станичной громадой», «Поход на хутора», «Бабочки-стрекотухи у Андриановны в гостях». Примечательны в этом плане немногочисленные массовые сцены. Например, читателю запомнится станица Новодеревянковская, взбудораженная слухами о бомбардировке Ейска и приближающихся англичанах. Но особенно хороши проводы казаков на службу, когда, охваченный всеобщим порывом, Федя уходит провожать земляков далеко за станицу. Вероятно, в этот момент зревшее в нем чувство всеобщего казачьего родства, ограничивавшееся ранее семейным кругом, нашло более широкий выход.

В конце первого тома Ф.А. Щербина подробно описывает рождественские и пасхальные святки, деревянковские игры и зрелища, а также местный фольклор, сыгравший далеко не последнюю роль в воспитании его личности. В нем впоследствии гармонично уживались ученый-статистик, историк и этнограф.

Рассказывая о детстве Федора Андреевича Щербины, его биографы традиционно выделяют два ключевых момента. Во-первых, его раннее знакомство с казачьей идеологией через непосредственную вовлеченность в казачий быт (трепетное отношение к лошади, поездки на царину, на ярмарку в Старощербиновскую, к родычам на Ахтари, в портовый город Ейск), через общение с живыми носителями идей запорожской вольницы, каковыми были его дедушка о. Юрий и старый запорожец Кобыцкий. Много узнал он о казачьем народоправии, часами сидя у забора, за которым решал насущные проблемы станичный сбор, и прислушиваясь к речам опытных казаков.

Во-вторых, все пишущие о Федоре Андреевиче неизменно подчеркивают благотворное влияние на него домашнего воспитания, жизни в окружении дорогих ему и любящих его людей. Обошлись без учебы у местного вечно пьяного дьячка Харитона Захаровича, в «школе» которого процветала бессмысленная зубрежка, свистели розги, а особо провинившихся заставляли стоять голыми коленями на соли. Такое ученье, несомненно, отвратило бы его в дальнейшем от книги. Читать его научила старшая сестра Домочка. Благодаря ей мальчик сберег свою чистую, нежную душу для ярких, радужных впечатлений казачьего детства, которыми так прекрасна и так насыщена его первая книга воспоминаний.

*****************************

Может возникнуть вопрос, а как, собственно, относиться к публикуемым воспоминаниям: как к историческому документу или признать, что перед нами все же художественное повествование? Вероятно, нужен такой же подход, как и ко всем прочим мемуарам. Во-первых, следует помнить, что они никогда не бывают полными, так как редко последняя точка в рукописи совпадает с предсмертным вздохом автора. Но это не главное. Они не полны еще и по той причине, что вспоминающий сам очерчивает для себя границы, за которые он не пустит читателя. У кого-то границы предельно широки, а для кого-то важнее всего соблюсти деликатность в освещении частной жизни родных и друзей. Автор вправе о чем-то поведать во всех подробностях, а о чем-то просто умолчать.

Во-вторых, не стоит забывать, что мемуары всегда субъективны, даже если автором декларируется обратное. Так, мы всецело можем доверять Щербине-историку, когда он в первом томе излагает свою собственную (но опирающуюся на знание множества документов) точку зрения на первых черноморских атаманов: С. Белого, З. Чепигу, А. Головатого и Т. Котляревского. В то же время описание личной встречи с живым и действовавшим атаманом Н.Н. Кармалиным не должно формировать у нас негативное представление об этом человеке. Перед нами эпизод, увиденный глазами одного человека со всеми недостатками подобного «секторного зрения». Да, атаман отказался в конкретной ситуации помочь нашему герою, но читателю следует при этом знать и помнить, что Николай Николаевич оставил в целом положительный след в истории Кубани.

О необходимости учитывать временной контекст свидетельствует и простое сопоставление «Пережитого, передуманного и осуществленного» с другими автобиографическими набросками Ф.А. Щербины, создававшимися в разные годы его жизни. Трактовка одних и те же событий в разных текстах зачастую не совпадает, а в некоторых случаях расходится кардинально. Что же тогда говорить о работах авторов, изучающих жизнь и творчество Ф.А. Щербины, которые до сих пор не пришли к единству взглядов? Правильнее будет сказать, что щербиноведение на современном этапе - бранное поле битвы концепций, идей и взаимоисключающих подходов. Вот почему мы отказались от мысли предварить публикацию некоей официальной биографией кубанского ученого в первом томе. Данная вступительная статья писалась в расчете, что ее прочтут в первую очередь земляки ученого, большинство из которых - простые сельские труженики, не склонные к чтению академических биографий. Нашей задачей, прежде всего, было заинтересовать их и дать нечто вроде краткого путеводителя по мемуарам Ф.А. Щербины.

«Пережитое, передуманное и осуществленное» можно без преувеличения назвать энциклопедией кубанской казачьей жизни в эпоху ее стремительного экономического развития. Именно этой стороной особенно ценен публикуемый труд. Казачья жизнь и быт увидены в книге сначала глазами двенадцатилетнего подростка, а потом юноши и молодого ученого. «Пережитое» просеяно через несколько сит разновозрастного восприятия, многократно «передумано» и только затем вынесено на широкий суд публики. Лучшего и более надежного документа об этом периоде в жизни Кубани история нам, пожалуй, не сохранила.

Осуществить задуманное в полном объеме Ф.А. Щербине не удалось. В приложении к четвертому тому будут даны фрагменты воспоминаний, не вошедшие в основной корпус книги, не опубликованные до сих пор автобиографии ученого, заполненные им анкеты, а также подробные комментарии ко всем четырем томам. К их составлению мы планируем привлечь кубанских историков и краеведов - тех, кто изучал жизнь и творчество казачьего летописца.

Что будет с автором мемуаров потом, когда он перешагнет свое тридцатилетие и проживет еще долгие 56 лет, насыщенные событиями и научными свершениями, мы планируем рассказать особо, в послесловии к четвертому тому. Оно будет написано не по воспоминаниям Ф.А. Щербины, а на основе многочисленных документов, в ином эмоциональном и стилевом ключе.

Завершит публикацию воспоминаний полный библиографический список трудов Федора Андреевича, печатавшихся на родине и в эмиграции, аналога которому в щербиноведении пока не было.

Готовя к изданию первый том, мы столкнулись с методологической проблемой, которая возникает перед каждым исследователем, имеющим дело с текстами, написанными на «кубанськой мове». Диалогами, переданными на диалекте, пестрит все начало воспоминаний. Черноморская станица Новодеревянковская в третьей четверти XIX столетия говорила так, и по-другому говорить не могла. Федор Андреевич решил для себя эту проблему просто. Речь от автора он дает на правильном русском языке, а герои у него «балакают», т. е. говорят на черноморском диалекте украинского языка. Эта установка автора нам понятна и близка. Переведи этот колоритный говор на литературный русский язык - и все очарование исчезнет. Материнский язык в воспоминаниях Щербины - важнейшая составляющая его станичных переживаний, чувствований и дум.

Остается коротко рассказать о судьбе самой рукописи: как она создавалась, а потом, вопреки всем превратностям, нашла дорогу к читателю через 72 года после смерти ее автора.

К жанру воспоминаний Ф.А. Щербина обратился еще до революции. В 1914 г. статью «Привет "Кубанской школе"»[2] он начинает рассказом об одном дне, проведенном 50 лет назад в домашней школе новодеревянковского пономаря Харитона Захарьевича. Мемуарная составляющая очевидна и в статье 1918 г. «Старейшая Екатеринодарская школа (О 100-летии Екатеринодарского духовного училища)»[3]. И совсем уже полноценной главой из ненаписанных томов воспоминаний воспринимаются заметки «В походе с Добровольческой армией»[4], созданные и опубликованные по горячим следам событий.

Однако систематическая работа над воспоминаниями началась уже в Праге, примерно в середине 20-х годов. Первые фрагменты увидели свет в сборнике «Казачество (Мысли современников о прошлом, настоящем и будущем)»[5] и в парижском журнале «Кубанское казачество»[6], издававшемся при поддержке Союза кубанских писателей и журналистов. Послесловие к первому тому позволяет предположить, что он был в основном закончен Федором Андреевичем к своему 80-летнему юбилею, который широко отмечался кубанской эмиграцией в 1929 году. Однако денег на издание тогда не нашлось. Публикация началась лишь в 1934-м в журнале «Казакия» и продолжалась пять лет, вплоть до закрытия вольноказачьего официоза. Своей очереди так и не дождались написанные за это время второй, третий и оставшийся недописанным из-за смерти автора четвертый том.

Как известно, Федор Андреевич Щербина скончался осенью 1936 года. Его научный и личный архив перешел по наследству к единственному сыну Григорию, который страдал тяжелым психическим заболеванием. После смерти Григория Щербины в 1947 году заботу об архиве взял на себя его душеприказчик, казак из станицы Каневской Михаил Хомич Башмак, работавший библиотекарем в пражской Славянской библиотеке. Он прекрасно понимал значение доставшегося ему архива, но в тяжелые послевоенные годы рукописи оказались не востребованными ни культурной частью казачьей эмиграции, ни советской Кубанью, находившейся в тисках ленинско-сталинской идеологии.

Первые два тома машинописной копии «Пережитого, передуманного и осуществленного» попали в СССР в 1945 году в составе архива «Союза кубанцев в ЧСР», вывезенного из Праги специальными архивным подразделением НКВД. После описания бумаг местом их постоянного хранения стал Центральный архив высших органов власти и управления Украины. Очевидно тот, кто принимал решение о перемещении архива, не очень хорошо знал географию. В столице Украины кубанский архив находился на специальном хранении, и о его существовании широкому кругу специалистов известно не было.

Впрочем, рукописи Щербины не привлекли внимания исследователей и после рассекречивания фонда в конце 1980-х годов.

В середине 1960-х кубанские краеведы (В. Орел, А. Коломиец, И. Федоренко и др.) установили переписку с М.Х. Башмаком. В числе прочего их заинтересовали и воспоминания историка. На Кубань рукопись и машинописные копии «Пережитого, передуманного и осуществленного» были привезены летом 1973 года старейшим кубанским архивистом Г.Т. Чучмаем, побывавшим в Чехословакии с целью перемещения архива казачьего историка на родину. Именно по этому экземпляру в 1999 году публиковались фрагменты из воспоминаний Ф.А. Щербины в «Голосе минувшего»[7], а в 2003-м - в «Родной Кубани»[8].