«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава III. Битва казаков с черкасами.

К противоположному берегу реки прилегает в одном месте высокий и тонкий камыш, перемежающийся сначала с зелёным лозняком, а дальше совершенно исчезающий в старом саду при хуторе вдовы есаула Притулы. О! Это был заветный для меня уголок, попасть в который я всегда мечтал, сидя на противоположном берегу реки. Если бы только, думалось мне, старый Шень, рыболов, взял меня в каюк, на котором он ездил на ту сторону реки «трусить рыбу в вентерях і котах», то я нарезал бы целый пук наилучшего камыша для себя и приятелей и мы наделали бы из него чудесных верховых лошадей, ружьев и шашек.

Но сегодня поразительная тишина в станице. И галки с грачами молчат, и вороны не каркают, и старого Шеня не видно на реке, и на улице никто не показывается. Все и всё точно спят. В станичном правлении ямщики и десятники, в лавках – лавочники, в кабаке – кабатчик – все смирно сидят по своим местам вялые и безжизненные. Жарко, невыносимо жарко и душно. Станичное население почти всё в степи.

И вот, среди этой дремотной обстановки, я с гурьбою казачат несусь по пыльной улице. Это, изволите ли видеть, войско, составленное из вольных казаков, из которых одни бросили порученных им для присмотра телят, другие – гусей, третьи – свиней, а четвёртые, как истые запорожцы, бежали с мест осёдлости – препротивных в летнюю пору хат, в которых только потому нужно торчать, чтобы не забрались в них цыгане.

Я впереди войска, потому что состою его командиром. Подо мною превосходная лошадь, самая толстая и длинная камышина, которую привёз мне с того берега старый Шень; в руках плётка из хорошо скрученной верёвки, за спиною на перевязи ружьё, великолепная вишнёвая палка, которую, к моему горю, Юмин Корж, драчун и забияка, нанявшийся к нам на срок, предательски превратил потом в чубук к трубке; слева сбоку на нитке болталась шашка из камыша, спереди у ременного пояса торчал камышовый кинжал, а сзади к тому же поясу прикреплен был целый пук мочалы. Это – хвост. Когда бежишь верхом на камышине, то мочало болтается, как настоящий лошадиный хвост.

И всё войско также на конях и так же основательно вооружено, как и командир; у каждого казака, кроме того, торчало вверх ратище из длинной камышины, прикреплённой к поясу и к левой руке. Только у меня – офицера, да у трубача Панасенка нет ратища; нам, по нашим военным правилам, не полагается этого оружия. Зато у меня и трубача красовались на плечах бумажные эполеты и мне казалось, что они настоящие серебряные, а у знаменосца Савки Вихря к пике была привязана красная тряпка. Это – знамя.

-Отряд, стой! – командую я, в совершенстве подражая маленькому ростом, но шустрому уряднику нашей станицы, обучавшему «малолітків», очередных молодых казаков, пешему и конному строю на церковной площади.

И у казаков сразу остановились лошади, как вкопанные в землю.

Я внимательно смотрю вдоль по улице и на церковную площадь. Кажется, кто-то скрывается в проулке, Это, наверное, черкесы. Надо принять меры, послать лазутчиков. Но тут, как на грех, мой конь взбеленился. Из всей мочи дёргаю я за нитяную уздечку и стегаю его плетью, но конь не унимается. Он вертится взад и вперёд возле отряда, брыкается, приподнимая несколько раз вверх заднюю часть камышинки, топочет ногами и храпит. Я в совершенстве проделывал эти «выкрутасы» и буквально задыхался, пот пробрал меня всего, с головы до пяток и крупными каплями катится по лицу, а лошадь всё сильнее и сильнее бесилась…

Отряд, покорный команде, стоял без движения. По всему было заметно, что казаки живо интересовались, как командир разделывал своего скакуна. На лицах суровых воинов так и светилось одобрительное выражение: «От так! так! Гарненько лупцюйте чортяку! Нехай слухається пана командира!» И многим хотелось проучить и своих коней, но дисциплина не позволяла этого. Вдруг во всеуслышание раздался чей-то голосок: «Смотли, смотли, як у пана командила лозмулдовалася плоклята коняка! Иш, иш, як бликається!»

Мой конь мгновенно присмирел.

-Хто сміе у фронті балакать? – грозно кричу я, обратившись к отряду, и сам чувствую, как у меня закипел начальнический гнев.

В отряде мёртвое молчание, а я дико, как рассвирепевший полковник на генеральном смотру, вращаю глазами.

-Під арешт! – раздаётся моё грозное приказание.

И самый крошечный в моём отряде казак Ивась Омельченко, восседающий верхом на самой тоненькой камышинке, без шапки, с белесоватой всклокоченною головёнкой, плохо вооружённый и ещё плоше одетый, босой, без штанов, в одной полуизодранной рубашонке медленно выезжает из строя, насупившись и всхлипывая…

Вдруг вдали показались черкесы.

-Ивась Омельченко, во фронт марш! – командую я.

Обрадованный Ивась живо преобразился, сделал поворот назад, топоча во всю мочь от удовольствия маленькими ножками, и даже его тощая лошадь при этом случае зафыркала и лягнула. Что поделаешь? Ни одной смирной лошади во всём отряде не было.

-Отр-ряд стрр-ройся! Жив-во! – снова раздаётся моя команда.

Все лошади затопали ногами и стали ржать, точно им удержу не было.

-Мар-рш! – кричу я, что называется, не своим голосом, стегаю своего присмиревшего коня нагайкою и сломя голову, скачу вперёд.

За мной вихрем несётся весь отряд. Пыль столбом взвилась под топотом босых ног скачущих казаков и ёрзающих камышинок. Слышно было, как сопели и задыхались всадники. У кого-то треснула от неосторожной езды камышинка, у трубача Панасенка оборвалась одна эполета и болталась по воздуху, у малорослого Ивася Омельченка показался под носом длинный белый червяк, но бравому казаку некогда было с ним справиться. Все были воодушевлены и скакали с явным намерением сокрушить врага. Ой, плохо, очень плохо прийдётся черкесам.

Вдали по улице поднялся столб пыли и показались какие-то фигуры. Это действительно были черкесы. Они галдели и выкрикивали что-то на непонятном языке. Известно, нехристи и бусурманы! Так же как и мы, они были на конях и в вооружении из камышовых материалов.

Оба войска – казачье и черкесское, мчались одно против другого. Расстояние между ними с каждой минутой уменьшалось. Со стороны любо было посмотреть на беззаветную удаль казаков и черкесов. По всему видно было, что быть ужасной битве. Ещё минута и неприятели будут лицом к лицу.

В это время со стороны казаков послышались учащённые выстрелы: «Бух! бух! бух! бац! бац! бабац! Джи! Джи!» Каждый по-своему стрелял из ружья, хотя самые ружья и висели у казаков за плечами, но каждый непременно пустил из открытого рта несколько пуль в неприятеля.

Черкесы не стреляли, но одни из них неистово вопили: «Алла! Алла!», а другие почему-то по-собачьи лаяли: «Гам! гам! гав! гав! гавав!» и даже рычали. Трудно было предположить, чтобы это был черкесский язык, но на ином языке те черкесы, которые летели на казаков, не умели изъясняться.

В то время, как дюжий казак Цыбуля выводил сиплым, но громким голосом: «Гу, ггу, гу-гу!», изображая и голосом и своею особою с толстыми губами нечто вроде пушки, а трубач Панасенко во всё горло наигрывал наступательный марш: «Тру, тру, трутуту!» казаки и черкесы сблизились и сцепились.

Пальба прекратилась, но зато шум, неистовые крики, точно бурный поток стремительной горной речки, гудели, клокотали и стонами носились, оглашая воздух.

Я сразу почувствовал, как мой ретивый конь лишился превосходного мочального хвоста и – увы! – виновником этого несчастья был не озверевший черкес, а свой же неуклюжий пушкарь Цыбуля, который, бывало, если уж наступит своими клещами на что-нибудь, то не выпустит из-под них ни мочального хвоста, ни болтающейся верёвочки. Лишившись лучшего из всей амуниции украшения, я очутился сзади отряда. Лично мне не с кем было драться. По нашим военным правилам требовалось, чтобы начальник дрался непременно с начальником, а подначальные с подначальными. Черкесский же начальник как в воду канул. Тут можно было подозревать военную хитрость.

Только занявши у своего отряда удобную позицию, я получил возможность взглянуть, как следует, на ряды неприятеля и, взглянувши внимательно на черкесов, я пришёл в изумление. Все черкесы оказались с чёрными-пречёрными рожами, точь-в-точь, как негры или эфиопы, нарисованные на картинках, чего раньше вгорячах я не заметил. Черкесы видимо не пожалели сажи для раскрашивания своих физиономий. Но рассчитанная на устрашение противников раскраска физиономий нимало не устрашила казаков.

Начался бой. Казаки и черкесы вплотную приблизились друг к другу, гремели камышовым оружием, усиленно топотали ногами на одном месте и ещё усиленнее старались перекричать один другого. «Яман! Яман!» - горланили казаки. «Твоя чушка! Твоя собак!» - ревели в ответ им черкесы. Роли как бы переменились и казаки ругались на черкесском, а черкесы на русском языке. Один лишь черкес Пимоненко старался изобразить своею особою настоящего азиата и, наступая на урядника Сырыцю, настойчиво вопил: «Якши з місця! Якши з місця!» и хотя «якши» означало «хорошо», а никак не «прочь с места», но Сырыця по-своему понял врага и задорно выкрикивал: «А дули, яман, не хочешь?» и тыкал ему дулю. В общем получалось такое впечатление, как будто бы казаки и черкесы исполняли на своих ретивых конях какой-то военный танец.

Но вот из задних рядов черкесского отряда выскочил их коновод Яцько Страженко. Он показал мне свой язык и скорчил препротивную рожу. Я плюнул от негодования в его сторону, но ловко попал плевком в затылок своему же уряднику Васылю Сырыце. Яцько между тем начал гарцевать на лошади сзади черкесского отряда. Я последовал его примеру. Кони наши храпели и ржали, но подпрыгивали, насколько только было можно, вверх, крутили головами, заставляли камышинки брыкать и проделывали всевозможные военные артикулы в таком роде. Вдруг Яцько стремительно бросился на нашего знаменосца Вихря и, с ловкостью истого черкеса, сломал у него пику и оборвал знамя.

Тут уже я не выдержал и прямо ринулся на Яцька. Помилуйте! Он, нехристь этакий, коснулся нашего знамени. Ведь это оскорбление нашей военной чести. Я решил жестоко наказать дерзкого горца, но горец ловкий и юркий наездник, пустился вокруг обоих отрядов своего и казачьего, делая прекомичные прыжки и всё время дразня меня высунутым языком, а я, олицетворённое мщение за поруганную казачью честь, из сил выбивался, чтобы догнать и проучить дерзкого наездника, но, очевидно, наездник был на настоящем «кабардине», за которым трудно было угоняться на простой казачьей лошади.

Наша скачка вперегонки послужила общим сигналом для более энергичных действий и казаки сцепились с черкесами врукопашную. Затрещали под всадниками кони, начали ломаться пики, сабли и ружья и на первых порах круто пришлось одному камышу: пострадали кони и поломалось оружие. Но чем больше слышалось камышового треска, тем сильнее разгорались страсти. Шустрый черкес Максим Пьявка ухитрился схватить сзади за туловище длинноногого знаменосца казаков Савку Вихря, да так и повис на нём. Напрасно Вихорь пытался сбросить противника, таская его за собою. Последний вцепился как клещ в своего противника и не выпускал его из своих цепких рук. Урядник Сырыца поверг на землю черкеса Пимоненка и усердно отсчитывал ладонью шлепки по тому месту неприятельской фигуры, которое предназначалось у храбрых воинов для прикрепления лошадиного хвоста, приговаривая при каждом шлепке: «Ось тобі якши з місця! Ось тобі якши з місця!», чем конечно придал совершенно иное значение слову «якши». Пушкарь Цыбуля возился разом с двумя черкесами, причём, один черкес кричал уже на чистом украинском языке: «Пусты, Цыбуля! Пусты, чортяка!», а другой плакал и в этом случае, кажется, по-настоящему, как плачут и черкесы

Наконец и мне удалось настичь своего противника. Моя лошадь хотя и не могла соперничать в быстроте бега с черкесским скакуном, но оказалась выносливее и, что называется, загоняла черкесского скакуна. Нагнавши черкесского вожака, я вгорячах пырнул его камышовой шашкой прямо в щёку. Удар вышел удачный – от правого глаза до подбородка во всю щёку образовался порез и показалась кровь. Но разгорячённый Яцько ничего не замечал и, вцепившись в меня, как кошка, щипал, царапал и толкал меня, куда попало. Тогда и я пустил в ход излюбленный в нашей фехтовальной практике приём: цапнул Яцька зубами за нос и в азарте укусил его так больно, что свирепый черкес заорал благим матом. Я невольно выпустил из рук своего более слабого противника, а противник, заметивши, что у него сочится со щеки кровь, окончательно растерялся и, пошатываясь, направился в сторону от побоища, громко выкрикивая: «Ой! Ой-ой! Кров тече». Выходило несколько не по-черкесски, - я это чувствовал, ибо я сам начал всхлипывать, до того мне было жаль несчастного Яцька.

Сражение между тем пришло к концу, кто кого побил, трудно было сказать – но с обоих сторон были убитые и раненые, как полагалось в военных делах. Убитые лежали в пыли по улице врастяжку с раскинутыми руками и посмеивались себе под нос, избравши с начала боя благую часть – лежать, не принимая участия в бою, а раненые и даже вышедшие из борьбы без ран, в гневе грозили своим противникам кулаками и ругались, да перекорялись

Под забором сидел наш храбрый Ивась Омельченко и заливался горючими слезами. «Ой, мамочка буде бить! Ой, мамочка буде бить!» - повторял он беспрестанно, держа в руках единственный свой костюм – разорванную в бою рубаху.

Три черкеса и три казака, отбежавши на приличное расстояние в разные стороны, пускали друг в друга комки земли, причём, и черкесы, и казаки не успели ещё хорошенько стереть с лица одни сажи, а другие слёз.

-А у вас з голоду свині цілий день кувікають і кури пізно несуться, бо ви їх не годуєте, - укорял черкес казака.

-А ваша свиня поросятко свое зїила, - отвечал казак.

-А у твоєї мамки припічок покулупався і долівка не мазана! – продолжал черкес посылать казаку укоры, слышанные им во время ссоры взрослых женщин и грозил издали кулаками.

-А наш рябко покусав вашу кудлату собаку! – парировал в ответ противник и, по-видимому, твёрдо был убеждён в том, что чувственно уязвил черкесское самолюбие.

Знаменосец Савка Вихорь, стоявший рядом со мною и бессознательно толкавший меня спиною, забывши правила военной дисциплины, ругал черкеса Пьявку довольно неприличными словами и грозил побить его.

В ответ на это Пьявка, благоразумно удравши от противника на приличное расстояние, кривясь и прыгая на одной ноге, нараспев тянул: «Савка-булавка, на собак гавка! Савка-булавка, на собак гавка!»

Сам я печально провожал глазами медленно удалявшегося по улице Яцька и не чаял, что и надо мною собиралась гроза. На мою беду битва казаков с черкесами происходила вблизи нашего двора. Моя мать только что заснула в кладовой, закрывши ставни и выгнавши предварительно мух из этого прохладного помещения, но наши неистовые крики разбудили её. Она вышла из кладовой во двор, чтобы узнать, что означают эти крики. Как раз в тот момент мимо нашего двора плёлся голосивший коновод черкесов. Мать, увидевши окровавленного Яцька, немедленно потащила его во двор к колодцу, обмыла кровь холодною водою из ведра, смыла с лица сажу, достала кусок полотна и перевязала им поцарапанную щёку переставшего плакать Яцька.

-Хто це тебе так шморгонув? – спрашивала моя мать Яцька.

Яцько молчал. Увидевши, что моя мать возится с Яцьком и он перестал уже плакать, я подошёл ближе к нашему двору.

-Кажи ж, хто тобі щоку порізав, мабуть, комишиною? – настаивала моя мать.

Яцько буркнул:

-Еге-ж, комишиною.

-Та ти не егекай, а скажи, хто тебе покровянив? – продолжала допытываться мать.

-Та то я сам себе… - врал Яцько.

Моя мать с изумлением глядела то на Яцька, то на улицу, где продолжались ещё перекоры между казаками и черкесами. Я чуть не рассмеялся, услышавши ответ Яцька и зная его плутовские замашки. Но мать, по-видимому, скоро сообразила, как произошло поранение камышиной и где следовало искать виновника порезанной щеки.

-Брешеш! – сердито оборвала она Яцька. – Признавайся, з ким ти бився и хто тобі  пустив кров? А як не скажеш, то я зараз призву сюди твого батю.

При имени бати, прижатый к стенке черкес выпалил:

-Та воно не болить.

-Ну, - настаивала мать. – Кажи, хто?

Увы! Головорез черкес не выдержал дальнейшего напора, чувствуя, что моей матери нельзя «заговорить зубов», на что он был большой мастер. Кинувши взгляд в мою сторону, он уклончиво прошептал, потупя глаза в землю:

-Та то… Федька ненарошне.

-Який Федька? – с недоумением спрашивала мать, хорошо зная, что я и Яцько были закадычными друзьями и никогда не дрались друг с другом.

Я не знал, что делать и не без волнения заметил, что черкесы и казаки, увидевши, что на нашем дворе Яцько попал в руки моей матери, стали кучками подходить к нашему двору, любопытствуя узнать, что там происходит.

Яцько не выдержал и прошептал:

-Федька… Федька в…ваш!

И вот тут на глазах чуть ли не всех воинов из обоих отрядов, произошёл неожиданный для меня скандал. Моя мать быстро подбежала ко мне и, схвативши командира казаков за руку, потащила меня во двор, награждая за мои военные доблести шлепками и приговаривая во всеуслышание казаков и черкесов:

-Ах ти, розбойник! Ах ти, розбойник!