«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава V. Разжалование командира.

На дворе было чудесное летнее утро, тихое и прохладное. Солнце только что показалось на горизонте. Вся станица просыпалась ещё, а у нас у крыльца шипел и клокотал уже самовар. Это была забота обо мне. Мы жили в таких переходах от довольства к недостаткам, что не всегда могли допускать такую роскошь, как чаепитие. Бывало, получишь на свою долю крошечный кусочек сахару и стараешься выпить «в прикуску» возможно большее количество жидкости. И вот теперь кипит самовар, несомненно, поставленный для меня. Я был достаточно умён и догадлив для своего возраста, чтобы понять это. Но, опять-таки, я смутно чувствовал, что кипящий самовар представлял лишь обстановку, после которой должно было произойти моё разжалование.

Когда я оделся, мать вышла за мною на крыльцо, собственноручно умыла меня и причесала голову. Это несколько покоробило меня. Я привык уже к некоторой самостоятельности. Какой же, в самом деле, был я командир, когда меня умывали как маленького ребёнка.

На столе появился самовар, был заварен чай, поставлены чашки, а на тарелке оказался целый ворох нарезанных маленькими ломтиками просфор. Моя мать была просфирнею и изредка баловала нас просфорами, которые приготовлялись из крупичатой муки, дорогого для нас лавочного продукта. И вот теперь мать предлагает мне за чаем не какой-нибудь ломтик – верхушку с печаткой или вкусный «спод» просфоры, а столько, сколько я мог съесть. Раньше никогда этого не бывало. Очевидно, это была цена, которою погашались мои казачьи вольности. Мы пили чай вдвоём с матерью. Старшая сестра и младший брат, с которыми она, как с малышами, обыкновенно возилась, мирно спали.

Чаепитие да ещё с такою приправою, как «проскурки», мне было, во всяком случае, приятно. Но главное, что резануло меня по сердцу, так это облачение меня после чаепития в ненадлежащий для казака костюм. Когда я напился чаю и съел приличную порцию просфор, мать начала торопить, чтобы я поскорее надевал «патитук». Патитук был новенький, твиновый и представлял собою нечто вроде пиджака с лёгким перехватом в талии. Костюм этот только что начал входить в моду у привилегированных обывателей станицы – у духовенства, панов, лавочников, писарей, богатых казаков и прочих. Я терпеть не мог этого модного костюма, предпочитая казачий балахон или бешмет. Когда почти силою был напялен на меня патитук, я чуть не всплакнул; мне казалось, что этим противным мне костюмом навсегда были прикрыты мои казачьи вольности и командирское достоинство. Ну, на кого я, в самом деле, был похож в патитуке? Патитуком я выделялся из серой массы казачат и это смущало меня, ибо казачата смеялись над «патитуком» и «патитутчиками».

Мать достала потом из сундука новую фуражку и я был готов. Штаны на мне остались старые, а сапог или башмаков летом у меня совсем не водилось. Командир, как и всё его казачье войско, ходил летом босиком. На «черевики» и тем более, на «чоботы» требовались деньги, а у казаков их было мало и неохотно они тратили их. И вот патитук и босые ноги более всего смущали меня. Мне почему-то было стыдно от этого несоответствия в модном костюме с босыми ногами, которые от засохшей грязи после дождя «порепались» и мать не вымыла даже ног, боясь тронуть накожные повреждения.

Мать спешила пораньше свести меня в школу, чтобы отправиться потом в степь на сенокос, а сестру с Андреем отправить в Новощербиновку к родным. К тому же и Харитон Захарович занимался обучением по утрам – «на свіжу голову», как он выражался. И вот, вдвоём с матерью, мы направляемся через площадь ко двору Харитона Захаровича. Когда мы вышли из дому и за мною хлопнула калитка, мне показалось, что подо мною подкашивались ноги и всё время, пока мы переходили площадь, сердце учащённо стучало и я чувствовал какую-то тревогу. Но вот на другой стороне площади показался угольный двор Харитона Захаровича. Мы входили в раскрытые ворота, через которые незадолго перед тем было привезено несколько возов свежего сена, и направились к длинному дому Харитона Захаровича.

- Яцько! Біжи скоріше, та принеси мені новий каптан, - послышался голос Харитона Захаровича на заднем дворе.

Дело в том, что как только привезли Харитону Захаровичу сено, нагруженное ещё с вечера в степи приглашёнными на помощь односельчанами – кто за обучение детей, кто за написанное Харитоном Захаровичем прошение или письмо, а кто просто за могорыч, так Харитон Захарович, одетый налегке в утреннем костюме – в одной рубахе навыпуск и в исподниках, самолично взобрался на стог сена, взял в руки вилы и принялся за работу. Старик «вивершував» так мастерски стога, что капля дождя или воды  от таявшего зимою снега не могла проникнуть внутрь сложенного на стога сена. И вот, увидя входившую во двор матушку. Харитон Захарович и приказал Яцьку немедленно принести ему кафтан, да не какой-нибудь старый, а новый, праздничный, желая достойно встретить матушку. Яцько не заставил отца повторять ему приказание. Перекувыркнувшись предварительно через голову на возу с сеном, он спрыгнул на землю и стрелою понёсся к дому. Не успели мы подойти к дверям дома, как Яцько быстро прошмыгнул мимо нас и, не здороваясь, успел сделать при этом такую смешную гримасу на перечёркнутом порезом моей камышовой шашки лице, что даже я рассмеялся, несмотря на моё удручённое состояние.

В доме приняла нас Захаровна, супруга Харитона Захаровича, или дьячиха, как называли её все в станице. Захаровна была полная и предобрейшая женщина. С её полного и круглого, как луна, лица, с карими глазами и слегка вздёрнутым носом, почти не сходила улыбка, которая, казалось, всем откровенно сообщала по поручению Захаровны: «сита я, Захаровна, одягнута, обута, до того ж ще й дячиха – чого ж мені ще треба?» Захаровна была в темном с крапинками ситцевом платье и в тёмном же, обыкновенном у казачек, чепчике, с засученными по локоть рукавами, так как пришла прямо из кухни, в которой пекла для сеновозов «перепічки» или пышки на свином сале. На ходу она успела несколько принарядиться. Лишь только Захаровна услышала от работницы Мотри, что «іде матушка з сыном», как немедленно же накинула на голову жёлтый мериносовый платок, а на плечи чёрную шёлковую косынку. Вышло несколько торжественно, что придавало лицу Захаровны ещё больше довольства, но скоро это добродушное лицо покрылось обильным потом и Захаровне, видимо, тяжело было дышать под двойным покровом тёплого платка и косынки.

-Здрастуйте, матушко, здрастуйте! – приветствовала мою мать хозяйка, трижды облобызавшись с нею, а меня погладила по голове. – А мені моя Мотря… Мотре! Мотре! – вдруг перебила себя Захаровна, - гляди лишень, щоб перепічки не підгоріли!... так Мотря і каже мені: «Ой, лишенько, каже, хтось чужий до нас іде», а сама в вікно дивиться. «Та то, - каже, - матушка з сином». Ну, - кажу я Мотри, -  і слава Богу. – И Захаровна ласково улыбалась, а сама продолжала гладить своею полною рукою меня по голове.

- Та я, Захаровна, прийшла до Вас не без діла, - ответила моя мать, - а от Федю привела в школу.

- И охота Вам, матушко, Федю до школи неволить! На що? Він же ще маленький. Нехай би дитятко погуляло ще хоч трошечки. – И Захаровна так участливо посмотрела на меня, что я едва не расплакался. – От і мій Захарович усе допікає мене: «Пора, пора посадить Яцька за книжку», а я йому кажу: «Потривай! Успієш ще поморочить дитину».

-Нам, Захаровна, не можна откладувать учення, - заметила моя мать. - Ми ж сироти і Феди самому треба клопотати за себе, щоб вийти в люде.

- Та воно так-таки так, - соглашалась Захаровна, - а все ж … и снова перебила себя, - що це я роблю? Мотре! Мотре! Неси сюди скоріше на красній тарільці перепічку,та вибери піджарену, найсмашнішу! … а все ж, кажу, жаль неволити мале дитя, - закончила Захаровна.

Я даже целовал руку Захаровны, всё время гладившей меня по голове, за её, казалось, справедливые слова.

В комнату влетела, как бомба, Мотря, раскрасневшаяся у печки как рак, низенькая и коренастая, с раздутыми, словно пузыри, щеками и с носом-пуговкой. Роскошные чёрные волосы, заплетённые в две косы, такие же чёрные брови и чёрные глаза только ещё резче оттеняли эту небольшую, но склеенную, как монолит, фигуру на толстых ногах. От Мотри так и веяло жизнерадостью и цветущим здоровьем, а смеющиеся из-под чёрных бровей глаза горели таким задором и смелостью, точно они без слов предупреждали: «Не лізьте до мене, хлопці, а то сдачі дам!» Об этом свидетельствовали и короткие сильные руки, в которых Мотря держала большую красную тарелку с огромною румяною перепічкою, испускающей целое облако пара от прикосновения с влажною тарелкою.

-Ось вам! – громко произнесла Мотря, ставя на край стола перед Захаровною тарелку, кинула на меня быстрый взгляд, поклонилась чуть не до земли моей матери и с такою же быстротою, как влетела в комнату, побежала обратно в кухню, закатившись там громким раскатистым смехом. Захаровна, вставши с места, крикнула Мотре: «Ну, чого ти, дурна, там регочешся, як той мартин, наївшись мила? Перестань!»

Мотря перестала смеяться, но разразилась громкою нотациею поросёнку: «Куди ти, свиняча твоя морда, лізеш? Не налопався ще? Тобі мало? Ось тобі! Ось тобі!» - кричала Мотря и чем-то била поросёнка, который, в свою очередь, пронзительно визжал на всю кухню. В замену смеха на кухне поднялась такая кутерьма, что Захаровна быстро побежала на кухню и выгнала из кухни и поросёнка и Мотрю.

-От така вона все! – объяснила поведение Мотри моей матери возвращавшаяся из кухни Захаровна.

-Кушайте, матушко, кушайте! – приглашала мою мать Захаровна и, отломивши порядочный кусок горячей перепички, совала мне в руки:

-На, Федінька, на, голубчику, возьми ж! – говорила она мне, неловкому и смущённому.

Я конфузился. Мать, заметивши моё замешательство, пришла ко мне на помощь.

-Та Ви, Захаровна, не беспокойтесь, пожалуста, - заговорила она. – Він не голодний … Та це ж такі і дуже багато для нього даєте. Дозвольте, я сама одломлю йому кусочок. – И, взявши из рук Захаровны почти полперепички, отломила небольшой кусочек и дала его мне. Хотя я и не был голоден, но перепичка так соблазнительно пахла, что я не вытерпел и начал, что называется, уплетать за обе щёки горячее, пропитанное салом, печенье.

Не успел я окончить своей порции, как на пороге показался Харитон Захарович. Я всегда любил старого дьячка и как только увидел его в этот раз, то почувствовал некоторую бодрость. «Может быть, -  думалось мне, -  и Харитон Захарович, как Захаровна, скажет матери, что не надо ещё учить меня».

Перед нами стоял бодрый худощавый старик среднего роста с правильным продолговатым лицом, голубыми глазами, прямым большим носом и серебристою клинообразною бородою. На голове Харитона Захаровича были менее седые волосы, тщательно заплетённые в падавшую с затылка на спину косу. На Харитоне Захаровиче был светлый люстриновый кафтан, который надевал он только в торжественных случаях; опоясан был старик широким голубым поясом, блестевшим мишурой, а на ногах красовались обильно пропитанные пахнувшим дёгтем выростковые сапоги. Я точно вот теперь, когда пишу эти строки, вижу серьёзное и вдумчивое лицо Харитона Захаровича. Лёгкие морщины этой симпатичной физиономии свидетельствовали о том, что Харитону Захаровичу не были чужды тревоги и людское горе, но и в лице, и в фигуре, и в манере держать себя сквозило такое спокойствие и столько собственного достоинства, что каждый, кто видел даже в первый раз старого дьячка, невольно проникался к нему уважением. Стоило только поручить что-нибудь Харитону Захаровичу – и заранее можно быть уверенным, что серьёзный и степенный дьячок-старик проведёт дело, как следует.

Таков Харитон Захарович был всегда и везде – и в церкви на клиросе, когда он громко и отчётливо, сорок раз подряд повторял «Господи, помилуй», и на рыбной ловле, когда от обилия рыбы терялись самые опытные рыбаки, а он весь превращался в энергию и умел не упустить из рук ни одного карпа, ни одной щуки или даже карася, и в поле, когда, бывало, целый день с утра до захода солнца ходил с «отцом  іереем», с хоругвями и иконам  с нивы на ниву и пел, не переставая, до хрипоты духовные песни о ниспослании Господом Богом дождя, и в дороге, когда возил нас, детей, в духовное училище, рискуя встретиться с черкесами или с «харцизами», убежавшими из острога, и в своей домашней мирной обстановке, рядом с цветущей и довольною Захаровной, как в тот раз,  когда мы с матерью были у него.

-А я, признаться, матушка, і не ожидал вас так рано, - начал Харитон Захарович, входя в комнату и отвешивая низкий поклон моей матери.

-Та я тепер и сама бачу, - заговорила, как бы оправдываясь, моя мать, - що рано прийшла і од діла вас одтягнула...

Но Харитон Захарович замахал руками и не дал матери даже договорить.

-Що ви, Господь Бог з вами, що ви? – заговорил он быстро и энергично. – Од якого там діла? Я майже скінчаю його, а як би і не скінчив, то не велика біда – добрі люде скінчають за мене.

Смутившаяся мать только рукою махнула, что в переводе на человеческую речь означало: «Такий ви, Харитон Захарович, завше, завше клопочете за нас».

И Харитон Захарович, кажется, хорошо понял этот жест и довольный стал поглаживать свою седую бороду и покашливать. Особое характерное покашливание у Харитона Захаровича было признаком хорошего расположения духа. Когда, бывало, Харитон Захарович выпьет немного с добрыми людьми, то он гладил бороду и волосы на голове и поминутно откашливался, покрякивая; но когда Харитон Захарович переставал откашливаться и покрякивать, а только молча гладил бороду и волосы на голове, тогда настроение у него менялось и он становился мрачным, замкнутым и жестоким, совершенно терявшим обычное своё добродушие. Это был его порок. Теперь он только покашливал, значит, находился в хорошем расположении духа. Наверное, ввиду угощения сеновозов, Харитон Захарович пропустил уже рюмочку, другую.

Разговор скоро перешёл на близкий для меня вопрос. Я весь превратился в слух и внимание. Речь шла о том, чтобы подготовить меня к нынешней же осени в первый класс войскового духовного училища. Я всё больше и больше падал духом и с невероятными усилиями сдерживал себя, чтобы не расплакаться. Под влиянием чисто делового разговора матери с Харитоном Захаровичем ближайшее будущее рисовалось мне мрачным, зловещим, грозившим наказаниями и огорчениями. Мать, видимо, хорошо понимала состояние моего духа и, под предлогом, чтобы я поиграл с Яцьком во дворе, удалила меня из комнаты, предложивши отыскать моего неугомонного и шаловливого приятеля.

Яцько бегал по двору и пытался поймать за хвост телёнка, который, высоко подбрасывая задние ноги, испуганно бегал, мычал и боязливо таращил глаза на Яцька.

-Лови! – кричал мне Яцько.

Но я стоял, точно сонный, и не имел ни малейшего желания принимать участие в затее Яцька, которая в другое время, может быть, могла бы увлечь меня.

Яцько подошёл ко мне. Речь зашла о причине моего прихода с матерью. Когда я сообщил Яцьку, что мать привела меня в школу, то он свистнул и покрутил головою. Сообщивши с своей стороны мне, что и ему отец велел не отлучаться из дому, он решил, что значит и ему придётся сесть за книжку.

-Бить буде батя лінейкою й тройчаткою, - заявил Яцько. – Знаєш що? Давай утечемо, - предложил он мне.

-Куда? - спросил я.

-Прямо в степ, за велику могилу, - фантазировал Яцько.

-Що ми будем там робить? – с беспокойством спросил я.

-Сядемо на коней, та й будемо вперегонку бігать, - не задумываясь, начал развивать свой план Яцько. А когда я спросил его, как мы будем питаться в степи, то Яцько легкомысленно заявил, что будем ходить домой за пищей. Заинтересованный мыслью о побеге, я был разочарован нелепым планом Яцька, сознавая безвыходность своего положения. Мне припомнились слова матери, что я сам должен заботиться о том, чтобы выйти в люди, и что для этого надо учиться так, как учились мои старшие братья. Я был уверен, что смогу так учиться, как братья, но меня мучила мысль о предстоящем ученьи у Харитона Захаровича и о перспективе ознакомления не только с грамотою, но и с линейкою, тройчаткою и лозами, о чём я знал от Яцька и от тех школьников, которые учились у Харитона Захаровича.

Скоро вышла из  комнаты мать в сопровождении Харитона Захаровича. Я насторожил уши и услышал слова матери: «Так, пожалуста, Харитон Захарович! Я там, що слідує, постараюсь…» Но Харитон Захарович замахал руками и, волнуясь, заговорил: «Що там слідує? Нічого не слідує, та й не слід про це і говорити. Хто ви, і хто я перед покійним отцем Андріем? Нічого не треба, а то хоч і зараз беріть Федьку до дому».

Я встрепенулся, подумавши, как хорошо было бы, если бы Харитон Захарович рассердился на мою мать и отказался бы учить меня. Но мать опять только махнула рукою, вытащила из кармана платок и, как бы отирая пот с лица, смахнула катившуюся по щеке крупную слезу. Я стремглав прибежал к ней, предполагая, что мы пойдём домой, но тут именно и произошло разжалование командира.

-Ти, Федя, - ласково заговорила со мною мать, - оставайся тут, у Харитона Захаровича, учиться будеш. Я прийду за тобою вечером, коли повернуся из степу до дому; у нас все одно дома нікого не буде.

-А Домочка та Андрюша? – схватился я, как утопающий за соломинку.

-I вони поїдуть у Новощербинівку до дідушки та до тіток, - сообщила мне мать неожиданную новость.

-У нас і обідать будеш з Яцьком, - ободряла меня Захаровна.

Но я так и застыл на месте, понуривши голову и только потому не заревел, что стыдно было плакать в присутствии Яцька.

-Шабаш! – добродушно произнёс Харитон Захарович. – Кінець вольниці. Тепер, Федька, ти в моїй команді, я твій командир. Нехай твоя команда шукає на твоє місце другого командира. Ти для них уже не командир. Марш в мою учебну команду! – шутил Харитон Захарович.

Это был в окончательной форме приговор о разжаловании меня из командиров в школяра.