«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава XXXII. Комментарии автора к I-ому тому воспоминаний.

Ещё ближе и обаятельнее были для меня те лица, в кругу которых проходила почти вся моя детская жизнь до поступления в школу в Екатеринодаре. Я разумею мою мать, братьев и сестру. Родная семья была для меня купелью, в которой, так сказать, окрещено было моё первичное, духовное «Я». Я жил радостями и горем моей родной семьи. Высшим в ней авторитетом и судьёй моих умственных и моральных переживаний была горячо любимая мною мать, а единственным союзником и соратником в области интеллектуальных исканий был младший брат Андрей и в слабой степени, старшая сестра Домочка, а позже и двоюродная сестра Марфа, с которыми я делил жизнь изо дня в день. Старшие братья учились вдали от семьи. Я горячо любил их и сильно был привязан к ним. Но большая часть их собственной жизни протекала в иных условиях и в иной среде, чем в каких находился я. Когда они приезжали домой, то здесь они занимали иное, чем я, положение. Иначе к ним, чем ко мне, относились другие лица в семье и вне её. В моих глазах они были для меня персонами грата и украшением семьи по своему положению и умственному превосходству. В развитии своих сил и потребностей я не мог уже идти с ними нога в ногу. Когда я пробовал занять надлежащую позицию в этом отношении, то в результате от моих попыток нередко получался крах в моих, казавшихся мне несомненными, достижениях. Мы с Андреем пережили апофеоз этих достижений, когда открыли, где находятся богатырские крылья у Гнедого, но когда я, с явным расчётом заслужить похвалу или вызвать удивление, сообщил наше открытие приехавшему домой брату Васе, то он разразился таким неудержимым смехом, что я ощутил жгучую горечь и обиду и за себя, и за Гнедого. О моих же предположениях в собственной моей демонологии я, наверное, и не заикался, не рискуя подвергнуться осмеянию и вышучиваньям. У старших братьев были на этот счёт свои воззрения, которыми им трудно было делиться с нами, малышами, а мне, неотёсанному в духовной практике, реалисту, ещё труднее понимать их.

Иным представлялся мне штат моих домашних друзей и приятелей, к которым я относил Охтиана, Явтуха, Костюка, сестру Марфу и Оксану. В сфере мышления и познаний я чувствовал себя с ними на равной ноге, учили ли они меня, как Явтух или Охтиан, вынесенным из практики знаниям, расширяли ли они мой умственный кругозор новыми положительными данными в области фольклора и обычаев из быта казачьего населения, как велось это у меня с сестрою Марфою. Это были своего рода сверстники, несмотря на разницу в возрасте и различие в положениях. Между нами чувствовалась несомненная близость и взаимное понимание. Когда на мой вопрос: «почему нельзя есть на баштане арбузов и дынь?» - Явтух коротко отвечал: «гріх!», то я всецело подчинялся его высокому авторитету в области баштановедения, довольствуясь его коротким объяснением; но когда я говорил Явтуху, что «заєць збрехав», потому что он хотя и перебежал дорогу, а в дороге никакой капости с нами не случилось, то и Явтух соглашался со мною, говоря: «та буває і так». Если Охтиан сообщал мне, что у рогатого скота, как и у людей, есть умные и глупые головы и в пример приводил умное поведение быка Папуся, водившего за собой стадо и глупое поведение коровы Дерипаски, которая, «як несамовита од мух брикалась», то, обожая своего друга Охтиана, я в свою очередь делился с ним наблюдением, что и «наш цибатий півень – не дурак», так как и он водил своих кур за собою и криком предупреждал их, заметивши злейшего врага их – летавшую вблизи шулику, и оба мы проникались ещё большею близостью друг к другу. Слушая, как пластун Костюк заключал свой рассказ о фараонах, водившихся в Чёрном море, сожалением, что ему не удалось выловить в море ни одного фараона, «щоб побачить, якого обличча та людина», я также скорбел о неудаче бывалого и знающего пластуна. Когда на мой вопрос: «есть ли у чертей чёртихи?» Марфа, со свойственною ей в таких случаях осторожностью, крестясь, отвечала: «хто його знає, здається, що повинні бути», - я чувствовал в особе сестры единомыслящую сотрудницу. А когда, наконец, Оксана восхищалась моими небывалыми в области ясновидения открытиями, мне казалось, что с нею я был близок к истине.

Так единая среда, одинаковая повседневная обстановка и одинаковый общий уровень наших культурных достижений объединял меня с моими друзьями и приятелями. В их среде я пользовался в детстве наибольшею свободою мышления и повышенным настроением в работе моего интеллекта и будивших эту работу восприятий.

Кроме названных трёх градаций близких мне лиц – единокровных родных в семье, видных представителей прошлой старины и моих домашних друзей, с которыми, главным образом работала моя голова и накоплялся в ней умственный багаж, все остальные люди были для меня или 1) одностаничники казаки и паны офицеры, образовавшие благородное сословие наверху или 2) чужие Деревянковке люди, или, наконец, 3) родня, жившая вдали от нас в разных местах, не связанная с нашею семьею узами близкого родства. С одностаничниками я жил в одинаковых условиях станичной жизни, часто соприкасался с её характерными проявлениями и живо интересовался важнейшими течениями этой жизни, поскольку охватывали они и меня или близких мне лиц. К чужим для Деревянковки лицам я относился почти индифферентно, не имея о них сколько-нибудь интересных для меня представлений. Но жившие от нас вдали родственники интересовали меня и сами по себе и ещё в большей степени тем, что, благодаря им, в мои умственные воззрения вносились новые, чрезвычайно поражавшие меня явления и неизвестные до того диковинки. Особенно сильное впечатление произвёл на меня портовый город Ейск, открывший своим внешним видом, кипучей жизнью и необычным для меня движением людей мои умственные глаза на эти поразительные явления и невиданные диковинки и направивший моё внимание на трудноуловимую, но, несомненно, иную связь  дорогой мне, но убогой культурою, примитивным хозяйством и казачьим горем от тяжкой военной службы Деревянковки, с одной стороны, и чем-то далёким и неведомым, откуда приходили и куда уходили большие заморские суда, с другой.

Среди таких-то будивших и двигавших жизнь  того времени условий и агентов, протекала и моя 12-летняя детская жизнь. Первая половина этой жизни, до шести лет от рождения, слабо, разумеется, отразилась в моей памяти, но вторая половина её, с шести до двенадцати лет, протекала в условиях, способствовавших закреплению памятью важнейших моментов моего интеллектуального и морального развития. Как и все малые дети, я стремился в это время всё узнать. Эти детские знания не столько интересны сами по себе, сколько характерны для тех условий и обстановки, в каких они зародились и овладели моим существом. Я жил среди трудового народа, обременённого тяжёлым физическим трудом и, вдобавок к тому, ещё в большей степени тяжкою жертвенною службою; очень рано стал свидетелем расчленения этого народа на две неравные и постепенно обособлявшиеся части – на основную массу его или рядовых казаков и на верхушку этой массы или панов офицеров; до некоторой степени невыгоды положения основной, большей части народа, и преимущества в положении другой части, очень маленькой верхушки того ж народа. Но всё это тонуло и расплывалось в смутном хаосе других мыслей и представлений. Много было непонятного в этом скрещении жизни двух расчленившихся частей целого и недоступного слабому уму ребёнка в разного рода жизненных сплетениях. Но моему умственному взору широко были открыты двери для наблюдений окружавшей меня действительности. Я воспроизвёл по памяти отдельные звенья этой действительности в изложенных воспоминаниях. Естественно рождается вопрос: насколько эти воспоминания точны и отвечают действительности, угасавшей постепенно в течение восьми десятилетий до наших дней?

В смысле точности для ранних детских воспоминаний неприменим протокольный способ изложения фактов и явлений: он просто неосуществим в подавляющем числе случаев из жизни детей. Дети не могут же по памяти передать, в какой момент после своего появления на свет Божий они осознали себя, когда они начали отличать себя от окружающих предметов, как и в каком направлении работала у них мысль до появления у них речи, в какой момент своей жизни они сознательно произнесли своё первое слово и т.п. Затем, подросши, и начавши понимать и понемногу объясняться, они долго ещё не придерживаются точных приёмов измерения времени, силы, величины фигур или пространства. То или другое измерение или сопоставление они склонны изображать в гиперболах, наиболее ярко отражавших их мысль в положительную или отрицательную сторону. Один богатырь был так велик, что рукою касался неба, а другой так мал, как палец мизинец и, однако, этот палец-мизинец таскал за плечами такой непомерной величины дуб, который также достигал своею верхушкою до самого неба и был толще богатыря-мизинца в тысячу раз. А по равноценности оба богатыря были если не равносильны, то богатырь-мизинец, во всяком разе, был импозантнее богатыря-великана. Где тут границы точности для роста и силы самого большого и самого малого богатырей? Они неуловимы. А между тем мысль, положенная в основу различия в росте, фактична и ясна, несмотря на фантастическое образное выражение её.

Детские воспоминания далеки от протокольной точности и близки к образному освещению их. При изложении этих воспоминаний, по необходимости приходится обставлять их точность прямыми, побочными и аналогичными признаками и обстоятельствами, чтобы оттенить надлежащим образом лежащий в основе их факт. Когда я в детстве стрелял из камышинки, приложенной, как ружьё, к плечу, по летящим уткам, кричал при этом: «бух! бух! бубух!»  и хвастливо восклицал: «ага! попало тобі таки під хвіст!», то для точности этого воспоминания важен самый факт стрельбы из камышинки по уткам, а не сопровождавшие этот факт обстоятельства, которые как побочные аксессуары, были такими, как описаны, но могли быть иными, не нарушая, однако, точности основного факта.

На таких точно удержанных памятью фактах построено изложение моих детских воспоминаний. Я занёс в записки факт спора отца Юрия с архиереем о понимании слова церковь. Отец Юрий понимал это слово в прямом смысле, как деревянное, по его разумению, Божье строение, не в иносказательном, как собрание верующих во Христа, на что напирал владыка и против чего возражал отец Юрий, утверждая, что во время богослужения в церкви, он всегда видел в среде молящихся воров, мошенников и способных на убийство лиц, а ведь это не верующие во Христа, а противники его. Я опять-таки занёс в воспоминания не подлежащий для меня сомнению факт спора, о котором в своё время говорило чуть ли не всё духовенство в Черномории, а так ли вёлся спор, как я передал его по словам рассказчиков или несколько иначе, это опять-таки форма аксессуаров к факту или приём литературных освещений.

Можно удерживать в памяти факты, теряя с течением времени их второстепенные и незначительные детали, но неправильно было бы устанавливать факты, исходя из каких-либо частностей или вопреки основной тезе. Факт, раз он существовал – не выдумка. Если бы на основании того, что Явтух однажды в пьяном виде танцевал на улице, волоча за собою по ней в виде хвоста штуку ситца, сделан был вывод о том, что Явтух, как отъявленный пьяница, был самый негодный человек, то этим на Явтуха возведена была бы явная напраслина.

Как цельная личность, Явтух в ту пору воплощал в себе типичные черты зайды из Украины в Черноморию. Была Украина и Черномория, но Запорожской Сичи, с которою раньше находилась в тесной связи Украина, не было уже. В своё время в Запорожскую Сичь уходили из Украины от тяжёлой непосильной жизни наиболее энергичные, не мирившиеся с этой жизнью и искавшие лучшей, натуры. В Сичи они становились запорожцами и одиночки, бурлаки пополняли там ряды так называемой «сиромы», людей, которым было терять нечего. Когда Сичи не стало, то такие бурлаки стали уходить в Черноморию и типичным представителем их был Явтух. В его жизни и на его деяниях в слабой степени отразилось тяготение к запорожской старине и, в сильнейшей степени, к новизне, встреченной им в Черномории. Черноморцы не вели, как запорожцы, военных операций с промысловою целью, а несли повседневную жертвенную военную службу, жертвуя днём и ночью на кордонной службе спокойствием, а при кровавых стычках с черкесами, пленом, жизнью и увечьями. Правда, при военных действиях запорожцы освобождали пленников у турок и татар, но то же делали и черноморцы, воюя с черкесами. Правда также, и черноморцы не брезговали в войне с черкесами добром, состоявшим главным образом из скота, но, во-первых, они этим путём возвращали свой скот, который черкесы угоняли при своих набегах на Черноморию или просто ночью крали, а во-вторых, военные экспедиции в черкесские владения предпринимались чаще всего «для устрашенія и обезсиленія врага» и очень редко в реквизиционных целях за добычею преимущественно скота, фактически допустимою и в других случаях.

Таким образом, главною отличительною чертою военного дела у запорожцев служили, так сказать, военно-промысловые предприятия, характерные для того времени, а черноморцы выполняли жертвенную службу, вызванную изменившимися историческими условиями. До чего сильны были изменения этих условий видно из того, что Явтух, явившийся из Украины на Черноморию с теми же целями, с какими уходили раньше украинцы в поисках лучшей жизни в Запорожье, не захотел стать в ряды казаков, так как он был не беглым крипаком, а вольным человеком, рискованная же жертвенная служба черноморцев не прельщала его, и он, что называется, прилип к тучной черноморской земле и к заманчивым хозяйственным условиям.

Но Явтух подчинялся и своему, хотя относительно слабому тяготению к запорожской старине. В Черномории на побережьи Азовского моря живы были забродческие ватаги чистейшего запорожского склада, организации с выборными атаманами и писарем, с полным равноправием забродчиков и с дисциплинированными товарищескими порядками. Явтух отдавал им дань, бросая на время земледельческие занятия. Такую же временную дань он отдавал и чумацкому торговоизвозному промыслу, который изменившиеся исторические условия позволяли ему вести в одиночку, а не в форме организованных чумацких валок. И в одиночку Явтух расправлялся с покусителями на угон и воровство порученных ему волов не с меньшим бесстрашием и храбростью, как и чумаки в организованных валках или даже сами запорожцы. Главным же занятием, которому Явтух отдавал большую часть своей жизни и труда, было у него земледелие, которое он всему предпочитал, попавши в положение самостоятельного распорядителя в хозяйстве.

Ясно, таким образом, что танец пьяного Явтуха по грязной улице с длинным хвостом купленной в лавке материи был эпизодичным в его жизни случаем, характерным самим по себе, как пережиток старых бесшабашных проделок у запорожцев былых времён. Этот танец в жизни Явтуха мог быть и не быть. Такими же эпизодическими случаями были чумацкие операции и подвиги Явтуха в глухих местах Ставропольщины и калмыцких степей. Судить, поэтому, об Явтухе только в роли пьяного танцора или по действиям его в ломании пальцев в суставах у пойманного на месте преступления вора, а не как о цельной по натуре и разносторонней по деятельности личности, было бы, конечно, большой ошибкою и непоправным противоречием против действительности. Во всех указанных случаях важен прежде всего факт о присутствии или наличии Явтуха в Черномории. Факт этот безусловно точен, как важны фактические деяния Явтуха-земледельца, торговца-чумака и забродчика-рыболова. Для меня, делившего жизнь с Явтухом в течение нескольких лет восприимчивого детского возраста, факты эти, безусловно, точны. Точны также для моей памяти толстые усы Явтуха, густые нависшие брови, небольшой нос на лице, нескладная мешковатая фигура, добродушие, физическая сила и т. п. Ибо ясно и без воспоминаний по памяти, что Явтух не мог бы существовать без головы, а голова без туловища или мешковатой фигуры, что должны же были быть у человека и нос, и брови, и силы, и добродушие, и злость или враждебное настроение и многое другое. Но огромное различие может существовать в точности описания или передачи частичных дополнительных признаков организма, например, выражения лица или форм туловища и тем более духовных способностей и качественного их характера. Учесть точное изображение этих элементарных частей у живого человека или проявления его духовных и физических сил в высшей степени трудно не только по памяти, а и глядя на живого человека и наблюдая воочию его деятельность и действия. Для воспоминаний по памяти недоступны точные исследования антропологии и других опытных научных дисциплин. Указанное различие в элементарных деталях обнимает не безусловную точность фактов, а качественные положительные и отрицательные признаки их деталей. Это относится уже к литературному изложению воспоминаний и к художественной передаче фактов по памяти.

В этом случае, следовательно, дело идёт собственно о точности не фактов или даже их частичных черт и особенностей, а о технике передачи их. Эта сторона воспоминаний подлежит литературной и художественной критике в отношении форм и способов изложения по памяти реальных фактов, а не изображений по замыслу фантазий. Для художественной критики крайним мерилом точности можно считать допущенные несообразности в реальных признаках действительности, явная фальшь в изображении этих признаков. Если бы в описании борьбы Савостоя Хаблака с медведем допущены были для усиления оригинальности этого казачьего кумедиянщика, детали, положим, о том, что он в борьбе с медведем держал себя франтом, запустившим одну руку в карман и орудуя только другою во всё время борьбы, или что пляшущий под сильными ударами раздражённого упорством цыгана медведь не ревел от боли, а пел по-медвежьи, как истый артист, серенаду, умильно поглядывая на стоявшую рядом медведицу в короткой юбочке с чрезмерным обнажением ног по последней моде, то такой способ изображения деталей по памяти, был бы понятно, явною фальшью действительности и в корне нарушал бы художественную правду. Точно так же, если бы в способах изложения по памяти нарушена была последовательная генетическая связь деталей одних и тех же фактов, деяний или даже отдельных моментов в событиях, то и эти неточности были бы недопустимыми погрешностями в литературной передаче подробностей. Одним словом, точно переданные по памяти факты, относившиеся к лицам, происшествиям, характерным случаям и т. п., не исключают передачи в литературной и художественной формах, а, напротив, диктуют, можно сказать, её в них при разнообразных и трудноуловимых для скрупулёзной точности подробностях. Существенно важно, чтобы передача деталей в таких формах не заключала бы в себе фальши против действительности и не нарушала бы генетической последовательности во времени.

Я несколько подробнее остановился на точности передачи воспоминаний по памяти, чтобы сразу отметить основные черты в характере их. Настоящий первый выпуск их обнимает двенадцатилетний возраст моей жизни на дому в родной семье до момента поступления в далёкую от родины и семьи школу. За этим периодом последовали другие: шестилетний в низшей школе, четырёхлетний в средней, трёхлетний в земледельческой рабочей артели, шестилетний в высших учебных заведениях, четырёхлетний в административной ссылке за социалистические деяния, трёхлетний в работах по изучению жизни трудового населения в связи с участием в периодической прессе, восемнадцатилетний в роли заведующего земскими статистическими исследованиями и, одновременно, в роли заведующего экспедицией по исследованию степных областей Сибири в течении пяти лет, двадцатилетний период по научным исследованиям и практической деятельности в разнообразных ролях: председателя первой Войсковой Рады Кубанского казачьего войска, члена правительства того же войска, члена Войсковой и законодательной Рад на Кубани, Председателя Верховного суда там же, профессора в двух высших политехнических институтах на Северном Кавказе, члена Верховного Круга Дона, Кубани и Терека и др., девятилетний в эмиграции в ролях профессора, декана-ректора и проректора Украинского Вольного Университета в Праге и профессора Украинской Господарской Академии в Подебрадах, а также участника в ролях почётного члена, члена, председателя правления и т. п. в разных научных, культурных и общественных организациях.

В течение этих различных по моему положению и ролям периодов мне пришлось соприкасаться с самыми разнообразными жизненными течениями, отражавшимися на моей личности и деятельности. Начиная с арестов, тюрем, этапов и административных ссылок за социалистические деяния, под которые подводились администрацией и жандармами и мои научные исследования, с переменой условий мне удавалось вести более свободную деятельность и пользоваться подходящими течениями жизни для научных и практических (политических и общественных) работ в интересах трудового народа. Не раз я занимал то выгодные в этом отношении позиции, то был связан полицейскими воздействиями по рукам и по ногам в моей деятельности на пользу народа и в интересах науки. Воспоминания за эти 68 лет моей жизни и деятельности, конечно, богаче и интереснее, чем в детстве, точными данными протокольного характера, но их разнообразные переходы и общий колорит могут быть изображены только по памяти. Последующие выпуски «Пережитого, передуманного и осуществлённого» будут по конструкции и приёмам того же характера, что и настоящий выпуск, а их содержание от начала до конца будет связано общей нитью моих сложившихся с раннего юношества народно-социалистических воззрений, меняющихся по времени в порядке развития, без нарушения основных идеологических принципов – в трудовом народе сила и народ для народа. В трёх направлениях появились, формировались и развивались факты и процессы трудовой жизни народа в государственной, революционной и общеэволюционной – в этих рамках будут изложены и мои воспоминания.

Настоящий выпуск воспоминаний служит как бы введением к последующим. Он даёт уже фактические указания как на зарождение в ранние детские годы чувств любви и привязанности к родине с матерью во главе, так за годы последующие данные о том, что первые ростки моего детского мышления и моральных движений прошли две стадии развития - раннюю, короткую и позднейшую, длительную. Ранняя военная стадия развития мышления навеяна была на меня внешним видом и обстановкою казачьего военного быта; позднейшая культурно-гражданская стадия развития зародилась и быстро охватила меня под влиянием мирной окружающей среды и её активных представителей по труду, по хозяйству, по отношению к природе, по связям с укладом станичных порядков и по трудноуловимым отношениям населения Деревянковки к жизни людей вне её.

С самого раннего детства у меня появилась определённая и вполне естественная наклонность к реалистическому мышлению в смысле понимания отвлечённых явлений путём сравнения их с явлениями реальными. Очень рано также моё внимание приковано было не только к поражавшим меня лицам и к их деяниям или к бьющим в глаза происшествиям, но и к станичной громаде. На громаде, со слов лучших её представителей и по связям моей матери с видными в казачьей среде деятелями, сложились у меня смутные представления о расслоении казачьего населения на трудовую массу казаков и на верхушку её из панов офицеров – на благородное сословие. Вне громады, при поездках в станицу Старощербиновскую и на её ярмарки и в портовый город Ейск, мне показалось, как в грандиознейшем калейдоскопе, расслоение самой жизни у людей. В станице, в тихой мирной и близкой к природе жизни населения изо дня в день привязывали мой ум и сердце к себе люди, их радости и горе, и росли влечения к общению с этими близкими людьми и с природою в её жизненных проявлениях растительности и живых существ. В Старощербиновке на ярмарках, в смутном хаосе знакомых явлений, я уловил соприкосновение в процессах мены и торговли, казачьего населения с представителями из казачьей среды – с торговыми посредниками. В портовом городе Ейске, наконец, подмеченные признаки расслоения жизни у людей выразились в наиболее ярких проявлениях. Здесь я как бы неожиданно ввалился в мир реальных чудес и невиденных диковинок. Меня поразили и невиденные большие в необычных формах сооружения, и шумное городское движение людей, и особенно морская пристань с её чудесами на море в виде огромных с белеющими парусами судов, которые откуда-то приходили с фруктами и малознакомыми мне предметами и куда-то уходили с казачьим зерном и продуктами.

Таким образом, находясь в тесном и непрерывном соприкосновении с общим стихийным движением жизнедеятельности казачьего станичного населения и с более сложными явлениями жизни людей вообще вне родной станицы, я вооружён был для школы не только навыком к реальному мышлению, но и родственными детскими симпатиями к трудовой массе казачьего населения, крепким тяготением к станичной общественности и примитивными представлениями о расслоении и особенностях жизни людей вне станицы. Но при наличии этих положительных качеств, моя детская голова загромождена была значительным балластом нелепостей из области суеверий и фантасмагорий неведомого сверхчувственного мира. Школьной мудростью я был очень беден, еле умел читать и писать, но в низшую школу я нёс свой маленький жизненный опыт и сложившиеся уже примитивные воззрения на разные стороны жизни людей в родной станице и вне её. Перед закрытыми дверями школы я стоял активным мальчиком, предрасположенным к проявлению мысли и жизненной деятельности.