«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХХI. Деревянковский фольклор.

Сидевшая вблизи нас мать с каким-то шитьём в руках, громко рассмеялась и сказала: «Мабуть, Андрюша, ти правду кажеш, що люде брешуть про зайця, бо заєць не балакав з ними про це, та він і не винуватий, що задні ноги у його довгі і він часто та скоро скрізь скакає».

Вывод из слов матери был ясен: не заяц, а люди врали, создавши поверье о зайце. Так понял мать и я, но тем не менее, при каждой новой поездке, я проверял поверье о зайце новыми фактами. Изредка оно фактически оправдывалось, но в большинстве случаев, заяц не перебегал дорогу, а капости в дороге то и дело повторялись, особенно, если едущие ездили на плохих возах или повозках и сами были неисправны. Мне помнится один курьёзный случай в этом роде.

Осенью Явтух вёз три воза арбузов и дынь из царины домой. Я и Андрей сопровождали Явтуха в этом торжественном для нас акте, держась около заднего третьего воза, на который мы то садились, то бегали около него. Благополучно проехали мы Слабизьонову балку, на скосогорах которой чаще всего происходили приключения с волами, возами и людьми, и подъехали уже к самой околице станицы.

-Гей! – крикнул Явтух на заднюю пару отстававших волов и стегнул их кнутом. Волы рванули воз, что-то сильно хряснуло, задняя часть воза накренилась на один бок, из воза на дорогу падали арбузы и дыни, а вместе с ними полетел я и Андрей на землю.

-Ой, - стонал Андрей, - мабуть, кишки в животі порвались, - и стал всхлипывать. Я менее пострадал, ощущая боль в руках и ногах, на которые я упал. Задняя ось в заднем возе поломалась. На дороге оказался большой дубовый чурбан, который, наверное, положили мальчики-шалуны и следили где-нибудь из-за угла, как переедет через него воз.

Явтух с испугом бросился к Андрею, боясь нагоняя от матери за недосмотр. Но Андрей мужественно встал на ноги и, узнавши от Явтуха, что виною всему был чурбан, на который наскочило заднее колесо, энергично заклеймил чурбан словами: «Щоб той чурбан сказився!» А я, осенённый новым фактом, не преминул сказать: «I заяць не пребігав дороги, а он що вийшло!»

Явтух, успокоенный бодростью Андрея, стоял и чесал затылок, говоря как бы сам с собою: «Та я-таки думав підкинуть під цей віз нову вісь; дуже добряча, дубова така вісь, що як бы через дорогу перебіг не один, а десять зайців, то й тоді вона не поломалась би».

Убедился ли Явтух в шаткости поверья о зайце, перебегавшем дорогу, или нет, я не знаю, но приведённые выше подробности показывают, как трудно уму не только детскому, но и взрослых людей освободиться от нелепых суеверий и предрассудков, господствующих у малокультурных масс народа. Мне хорошо памятны мои детские споры с сестрою Марфою о том, что когда спускается паук с паутины сверху вниз, то у нас непременно будут гости, что когда чешется правая бровь, то кто-то хвалит, а когда левая - то кто-то ругает; когда чешется ладонь правой руки, то будешь получать деньги, а когда левая – то будешь отдавать их и т.п. Считаясь в подобных случаях с фактами, я всегда был Фомою неверующим и выходил победителем в спорах с суеверною сестрою, но явления более сложного и отвлечённого характера и мне туманили голову, окутывая её густою пеленою суеверий и фантастических представлений.

С самого раннего детства я был вообще не трусливым мальчиком. Сидя один в тёмной комнате, я не ощущал никакого страха и не боялся привидений. Но гром сильно возбуждал мою нервную систему; при каждом ударе его мне казалось, что святой Илья внезапно испепелит меня молнией. Несомненно, что моя напряженная до болезненности боязнь вызывалась не только сильными раскатами грома, но и легендою об Илье-пророке. Я искренне верил, что гром производит пророк Илья, разъезжавший в огненной колеснице по небесному своду. Реальные признаки совпадали с этою легендою. Гром грохотал потому, что гремела огненная колесница, в которой разъезжал по небу Илья; прорезавшая тучи молния была отблеском сыпавшихся от огненной колесницы искр, а в загоравшиеся после удара молнии предметы попадали огненные стрелы, которые Илья бросал с неба на землю. Зачем Илья разъезжал по небу в огненной колеснице, над этим вопросом я не задумывался, но почему Илья причинял вред природе и горе людям своими стрелами, я терялся в догадках и никто не мог мне разъяснить этого толком, несмотря на мои расспросы. Поведение святого пророка казалось мне таким возмутительным, как и проделки злых духов, причинявших несчастье людям. Зачем, в самом деле, убил пророк Илья стрелою женщину вместе с её невинным ребёнком, когда она в карьер гнала лошадь, чтобы поскорее приехать домой ? – думал я, услышавши рассказ об этом.

Кроме сказанья об Илье-пророке, с детства не осталось у меня в памяти других легенд, относившихся к естественным явлениям природы, которые я воспринимал просто как факты. Существовали снег или ветер, как существуют дерево и камень – и только, а как и почему, этого я не доискивался. Однако, дождь, падавший из туч, наводил меня на размышления. О тучах я, как и мои сверстники, долго держался того мнения , что тучи такие же мягкие и подвижные, как «холодець», студень, пока пластун Костюк не разрушил эту иллюзию своими рассказами о тучах, ходивших на высоких горах. Такие же представления, как о существующих фактах, были у меня и о дожде. Я видел, как отец Касьян и Харитон Захарович ходили в сопровождении стариков, несших иконы и хоругви, по полям, пели и просили Бога о ниспослании с неба на землю дождя и дальше этого не двигалось моё детское мышление. Ясно было, что дождь давал людям Бог - и только. Но случайно слышанный мною спор по этому поводу между лицами, которых я считал компетентными, сильно заинтересовал меня.

Как-то я стоял у забора возле колодца и следил за тем, что происходило на улице. В это время в сторону станичного правления шли дьячок Андроник Чёрный и скупщик сырья Кузьма Хрипливый, а из станичного правления шёл навстречу им судья Иван Степанович Москаленко. Они сошлись вблизи меня и пожимали друг другу руки. Андроник, увидевши меня, обратился ко мне с просьбою в своём обычном напыщенном тоне: «Соблагаволите, Федор Андреевич, угастить карячком халодной воды».

Польщённый таким обращением ко мне, маленькому мальчику, я охотно передал через забор корец холодной воды элегантному дьячку, говорившему со мной «па-русски».

- Дай, Федя и мне воды,- проще попросил меня Кузьма Хрипливый.

- Випью, мабуть, і я третій корячок води . Може, хоч після трьох корячків піде дощ, - шутливо говорил судья.

Стояла сухая погода и все желали дождя.

- Тогда, Иван Степанович, мы сотворим чудо, - попадая судье в тон прохрипел на чистом русском языке Кузьма Хрипливый.

- Вот уже и чудо, - небрежно отозвался Андроник.

- Об этом я и говорю, - снова подал голос Кузьма. – Дождь идёт без чудес, своим порядком, всё одно как за зимою идёт весна, а за весною лето. Так я понимаю.

Кузьма и Андроник были закадычными друзьями и говорили друг другу «ты». Андроник, поэтому, бесцеремонно оборвал своего приятеля словами: «Нечево, пачтеннейшій камерсан, язык зря чесать. Нада знать, аткуда Гасподь Бог берёт воду для даждей».

Кузьма Хрипливый в свою очередь ответил приятелю какою-то колкостью. Завязался спор. Приятели сильно горячились. Кузьма Хрипливый настойчиво  приставал к Андронику с требованием понять его мысль.

- Я говорю тебе, Андроник, ты разбери моё понимание. Кругом нас всё,  что создал Господь Бог, идёт в своём порядке. Говорю тебе: раздроби ты это в своей башке, - несколько раз повторял он.

Андроник же, как бы чувствуя на своей стороне преимущество, всё время отделывался словами: «Чушь! Гаварю тебе: чушь! Нада знать и тагда панимать».

Судья, которому надоело слушать пустые перекоры, поставил, наконец, вопрос ребром.

- Відкіля ж Господь Бог бере воду на дощи? – спросил он Андроника.

Андроник в свою очередь спросил судью: «Вы ж, Иван Степанович, знаете моего брата старшего, Михаила?»

- Знаю, - ответил судья.

- Можна ему паверить, что он гаварить правду? – продолжал Андроник.

- Михайло Венедиктович – правдива людина, - подтвердил судья.

-  Так вот что он видел собственными глазами на Чёрном море, - сказал Андроник и подробно рассказал о виденном.

С неба, по словам Андроника, спускался рукав рясы, точно такой же, какие бывают в рясах священников – с широким раструбом на конце. Виден был высоко в воздухе только кончик этого раструба, в который свободно вошла бы вся Деревянковка, а самой рясы и даже всего рукава Михайло Венедиктович не видел. Снизу, с поверхности моря поднималась на версту или может быть на две версты вверх сама собою вода, образуя по объёму и в высоту огромнейший столб. Конец рукава рясы несомненно принадлежал Господу Богу Саваофу и, несомненно, также через рукав набиралась та вода, которая падала потом с неба в виде дождя. Так заключил свой рассказ Андроник, победоносно посматривавший на своего приятеля и на судью.

В первый момент Кузьма Хриплый несколько опешил, поддавшись обаянию рассказа, но скоро потом войдя в себя и разобравшись в подробностях, он ещё с большею силою обрушился на приятеля. Кузьма возразил Андронику, что, во-первых, брат Андроника видел только кончик рукава, а не весь рукав, что, во-вторых, если это был и рукав, то он мог быть чудесным рукавом матросской шинели, попавшей на небо вместе с убитым в бою праведным матросом, что, в-третьих, Михайло Венедиктович был хоть и правдивым человеком, но не праведником, которого Господь Бог мог удостоить на видение Его божеских деяний, что, в-четвёртых, если бы вода для образования туч поступала на небо из моря, то тогда было бы очень мало или совсем не было бы дождей в тех местах, которые отстояли далеко от моря и приводил другие соображения, критикуя рассказ своего приятеля.

- Так что ж ти думаешь, - острил Андроник, - что Господь Бог ни при чём, так себе, сторона, а тваи парядки сами от себя дожди на землю пасылають?

- Грех так думать. Всё в Божьих руках и всё от Бога зависит, - поучал Кузьма своего друга. – А вот как это сам Андроник в небесах узрел Господа Саваофа, когда Михайлу Венедиктовичу померещилось что-то вроде кончика какого-то рукава, - вот этого, - говорил Кузьма Хрипливый, - я не пойму, убей меня Бог, никак не пойму. Врёшь ведь ты?

В это время проходившие по улице казаки стали останавливаться возле спорящих и вслушиваться в их спор.

Желая прекратить спор, судья Москаленко шутливо обратился к спорящим: «Чого ви спорите, де, чім, і відкіля Господь Бог бере воду на дощі. Це ж малі хлопчата давно вже вирішили і давно не спорять про це. Вони кажуть, що воду для дощу бере райдуга і там, де її трапиться після доща.

- Чушь, Иван Степанович, полная чушь! – горячился Андроник. – Хлопчаки ничево не панимають и гаварять глупости.

- А по-вашому, - обратился серьёзно судья с вопросом, - воду на дощі Господь Бог беспремінно бере із моря?

- Канешно, канешно из моря, - с апломбом ответил Андроник. - Брат собственными глазами эта видел. Как же этаво не панять разумнаму челавеку? – чем Андроник желал выразить любезность судье, «разумнаму челавеку», будучи уверен, что судья разделяет его мнение о поступлении морской воды на небо для дождей через рукав Господа Бога.

Но судья Москаленко по-своему понял любезность зазнавшегося в самомнении дьячка и ещё серьёзнее сказал ему: «А Ви, Андроник Венедиктович, - вибачайте, - чи поняли ви, що морська вода дуже солона, а дощова дуже солодка. Як же так? Виходе, що дощова вода - не морська вода?»

В собравшейся возле спорящих группе казаков раздался дружный хохот, а судья, обратившись к спорящим, предложил: «Ходімте лишень до канцелярії, там тепер нікого немає і ми добалакаємось, може, до чого-небудь.

Кузьма Хрипливый щёлкнул себя по шее, что означало в переводе на слова: «хорошо бы после спора выпить мировую»; Андроник подмигнул Кузьме, весело засмеявшись, и все трое пришедши, видимо, к единому общему решению, направились в канцелярию.

Мне было досадно, что так внезапно прекратился спор и я не знал, по детскому недоразумению, до чего же в канцелярии «добалакались» судья Москаленко, дьячок Андроник и коммерсант Кузьма Хрипливый.

Брат Андроника Михайло Венедиктович правду передал ему, непонятую им. Очевидно, он видел тифон на Чёрном море , какой и мне приходилось наблюдать с Крымского полуострова, и невежественному, суеверному Михайлу Венедиктовичу, как предполагал и Кузьма Хрипливый, померещился кончик рукава от рясы, который он, Андрон Венедиктович, положил в основу своего обобщения о Господе Саваофе, но ни он, ни старший брат его совсем уж не видели Господа Саваофа. Остроумный же судья Москаленко своим сопоставлением солёной морской воды с сладкою дождевою водою в корне опрокинул легенду не народную, а фантастическую двух братьев-фантазёров.

Среди таких же условий и при наличии таких же авторитетных светил в Деревянковке слагались в моём детстве представления о деревянковском фольклоре.

Казалось бы, что у меня, как и у других детей, главным источником деревянковского фольклора должны были служить сказки. Но мои воспоминания именно о сказках наиболее слабы и бедны по своему содержанию. Сказки дали моему уму и фантазии очень мало пищи в детстве. Я слышал их от немногих лиц и не помню ни одного сказочника или сказочницы, которые особенно заинтересовали бы меня своими сказками или знали бы очень много сказок. Я забыл даже названия некоторых из слышанных мною сказок. Хорошо мне помнятся названия только шести сказок: об Иване-царевиче, о Котигоршке или богатыре-лилипуте, о Бабе Яге костяной ноге, об Ивашке летавшем на гусях, о самозваном богатыре Цыгане, о Козе-дерезе, но полное содержание их даже и в моей памяти утратилось.

Давным-давно забыл я, какие подвиги, при каких условиях и для кого собственно совершал Иван-царевич. Я не помню также, кто рассказал мне эту сказку и какое впечатление она произвела на меня. Помнится только, что в сказке фигурировала Жар-птица, наиболее заинтересовала меня.

С большим вниманием относился я к сказке о богатыре Котигорошке. По-видимому, она приходилась мне наиболее по плечу, по моим понятиям и вкусам. Котигорошек был чудо-богатырь , ростом менее пальца мизинца, а силы необыкновенной. Но фабула его подвигов построена была на курьёзных сопоставлениях. Так, в одном случае богатырь-лилипут был привязан канатом толщиною в его рост к дубу в несколько человеческих обхватов. Котигорошек, однако, без всяких усилий двинулся вперёд, выдернувши дуб с длиннейшими корнями, которые волочились за ним чуть ли не на целую версту, поднимая тучи пыли и совершенно затеняя богатыря-героя, так что со стороны казалось, что сам дуб движется без всякой помощи. Мне нравилась антитеза, по которой Котигорошек был поразительно мал и обладал необычайною даже для богатырей силою. Но, когда я по обыкновению своему, начал искать реальные черты его поразительного подвига с дубом, то даже мой слабый детский ум  рисовал эти черты в самых нелепых формах. Очевидно, сказка о Котигорошке принадлежала к числу тех детских сказок, на которых ярко отражалась печать детского их замысла и забавных детских сопоставлений. Пробовал я представить себе, какой величины были у Котигорошка ноги и как велики были его шаги, когда он шёл с великим дубом за плечами с ноготь шириною их, и никак не мог найти реальных признаков его подвига. Поделился я своим недоумением с Андреем, на что Андрей категорически заявил: «Так то ж богатырём був не Котигорошек, а дуб, до якого він прилип, як блоха, або муха». Я искренне смеялся над этим определением роли Котигорошка, чувствуя вместе с тем сожаление о том, что мои иллюзии о богатыре лилипуте окончательно рушились.

В персонале остальных четырёх сказок не было богатырей. Баба Яга костяная нога была не благодетельною сожительницею людей, а злым и злобным существом, причинявшим только несчастье людям. Ивашка, гусиный наездник, которого, как ротозея, захватила в плен какая-то Баба Яга или волшебница, принадлежал к числу заурядных мальчиков, никаких подвигов, ни великих, ни малых не совершал, а попавши в плен к волшебнице, он пел пролетавшим над ним гусям:

Гуси, гуси, гусенята!

Візьміть мене на крилята,

Та понесіть мене до батечка,

А в батечка есть що їсти й пити

I на чому походити.

Гуси из этого первого и наилучшего стада отказали Ивашке в помощи и посоветовали ему обратиться к среднему, летевшему за ними стаду гусей. Ивашка пропел свою песню среднему стаду гусей и снова получил отказ и совет обратиться к третьему заднему стаду с очень неделикатным названием этого стада. И вот, когда Ивашка запел песню третьему, заднему стаду гусей, то эти гуси, заклеймлённые эпитетом запачканных собственным их калом, весело загоготали, взяли Ивашку «на крилята» и отнесли до батечка. Вся соль этой сказки, таким образом, заключалась в своего рода поучительной антитезе, гласившей,  что не лучшие из гусей выручили из беды несчастного мальчика Ивашку, а худшие по внешности, самые непрезентабельные. Делал ли я какой-либо вывод в соответственном смысле, вроде того, что такое бывает у людей или у маленьких мальчиков, я не помню. Вероятно, моего детского ума ещё не доставало для столь сложных выводов. Ибо, когда лёжа перед сном рядом с Андреем, я передавал ему, как заведённая машина, сказку об Ивашке и гусях, то Андрей огорошивал меня вопросом: «Та невже ж гуска підніме на своїй спині хлопчика більшого, ніж вона сама, і полетить з ним у гору?» В этом случае Андрей был скептичнее меня.

Что же касается псевдобогатыря цыгана, то содержание сказки о нём с юмористическою окраскою малолетних детей, называвших вещи собственными именами, не понимая неприличия этих названий, сказку эту нельзя передать подлинными словами людям взрослым.

Герой цыган начал свою богатырскую карьеру в положении ребёнка, сидевшего на горшке, убил после этого одним взмахом руки много налетевших мелких мух и три больших «бычачьих» и написал о своём богатырском подвиге огромными буквами на бумажке: «Одним махом сімсот душ побивахом и три багатиряхом». Налепивши эту бумажку себе на грудь, цыган всюду разносил гремевшую славу об его богатырском подвиге. Мы, конечно, по-детски хохотали над проделкою псевдобогатыря цыгана, считая сказку о нём самою юмористическою, но мы были глупыми детьми, что по детской глупости нас не пачкало. Это, впрочем, было не скабрёзное измышление нездоровой разнузданной фантазии, а сказка – сатира в детской бесхитростной форме первичного и, может быть, даже фактически детского творчества, но, во всяком случае, не порнографическое произведение устного, не литературного происхождения.

Единственный обаятельный для меня фольклорный сценический материал давала моему уму и восприимчивости Коза-дереза, которая, что называется, обвела вокруг пальца лисичку-сестричку, выдворивши её из хаты, занятой целой компанией животных, над которыми изощряла свои проделки лисица. Меня восхищал приём Козы-дерезы, которым она привела в страх лисицу. При всяком удобном и неудобном случае я сам изображал своею особою козу-дерезу. Становился в боевую позицию, напускал на себя свирепый вид, топал ногами и устрашающим гробовым голосом пугал:

Я – коза-дереза,

Півбока луплена,

За три копи куплена,

Тупу-тупу ногами,

Сколю тебе рогами,

I  ніжками затопчу,

I хвостиком замету.

Чаще всего я надоедал этим лицедействием моей ни в чём не повинной передо мною матери, которая в таких случаях, смеясь, восклицала: «Оця ще мені коза-дереза!» Я, впрочем, не вёл какого-либо враждебного наступления даже в шутливой форме против  нежно любимой матери, а просто проявлял в виде весёлой потехи, своё артистическое искусство. Сестра Домочка и Марфа убегали от меня, как бы изображая испуг, а я кричал вдогонку: «Ага, злякались!» Андрей же, раз он был занят какою-либо игрою, не любил, чтобы ему мешали, хватал палку или какой-либо другой соответствующий предмет и, помахивая этим оружием, внушительно предупреждал козу-дерезу: «А цього не хочеш?» Зная решительный характер своего младшего брата, коза-дереза смирялась и переставала топать ногами и грозить рогами.

Судя по отрывочному, убогому и нескладному характеру моих детских воспоминаний о сказках, сказки не имели большого значения в развитии моих детских духовных потребностей. Ближе всего к моим детским влечениям были, видимо, детские же в прямом смысле этого слова сказки. Они не будили и не дразнили мою фантазию в сказочных эмпиреях чем-либо необычным и особенно пикантным, а вращались в сфере детских незатейливых представлений внешнего для ребёнка мира. В этих представлениях камни не фигурировали в виде ни живых существ, ни чудовищ, потому что камней и каменных скал не было в степи, но степные травы и растения превращались в деревья и леса, деревья и кустарники в диких зверей и домашних животных, бабочки и мотыльки в птиц, любимые птицы и животные – в существа, близкие людям, а люди были своими реальными величинами, которые видел глаз, слышало ухо и понимал в жизненных движениях ум. Ничего богатырского в людях я не замечал, ибо богатыри были иного, невиданного сорта люди, которых лично я не видел и не знал. И эта пропитанная реализмом действительность детских сказочных измышлений была отражением не моей, может быть, недостаточно активной по восприимчивости к известного рода явлениям натуры. Это была особенность деревянковского фольклора. В самом населении Деревянковки того времени сказки не имели и не могли иметь какого-либо превалирующего значения в творчестве фольклора наряду с другими факторами духовного воздействия на массу. Они были не в духе казака, жившего духовно не сказками, а более сильными реальными явлениями его переполненной непрерывной борьбою и приключениями жизни. Сказки были не в духе ни запорожца, ни его наследника черноморца, пропитанных до мозга костей реализмом суровых жизненных условий и обстановки. Некоторая часть наиболее распространённых украинских сказок, несомненно, вынесена была из Украины теми мирными переселенцами, которые пополняли Черноморское казачье войско целыми семьями в разные периоды последующего времени и которые, ставши в условия и обстановку иной, казачьей жизни, вынуждены были подчиниться веяниям казачьей духовной культуры, как она проявлялась не столько  в народном словесном творчестве, сколько, главным образом, в казачьих народных обычаях. Сказка в деревянковском фольклоре, выражаясь вульгарно, заднюю пасла. Если бы это было не так, то, несомненно, иначе отразилось бы и на моей детской жизни. Наша семья, и в том числе лично я, жили общею стихийною жизнью деревянковского населения и то, что особенно резко и ярко вырывалось наружу у массы, то проявилось бы и у нас в семье, в наших домашних условиях и в господствовавших воззрениях народного склада и окраски.

Более широкое значение в жизни деревянковского населения того времени имели разного рода поверья исторического и бытового характера, сказания и легенды. Первое место в этом отношении занимали в деревянковском фольклоре демоны или злые духи. В демона или в чёрта поголовно все верили. Я также пропитан был верованиями такого рода, но в моих представлениях о нечистой силе очень слабы были восприятия демонического страха. Я не боялся нечистых, над ролью их в аду не задумывался. Нечистые духи разного вида и назначения представлялись мне просто несимпатичными назойливыми существами, пристававшими к людям с такою же назойливостью, как жалившие блохи или мухи. Судя по тому, что доходило до моего слуха о нечистых духах и их проказах, демонов было так же много, как мух и комаров. Они находились всюду, на земле и на небе, в аду и в преисподней и, главное, они были бессмертны, не умирали и не уменьшались в количестве.

Таких же, приблизительно, воззрений на нечистую силу держались и мои сверстники. Яцько утверждал, что если бы ему дали в руки чёрта, то он не побоялся бы сесть на него верхом и полететь на край света и обратно в станицу. Андрей серьёзно был занят планом поимки куцего в петлю из нитки, опущенной в святую воду. Идею этого плана ему подсказала сестра Марфа. Если бы Андрею удалось зануздать куцего, то он держал бы его на привязи, как держат злых собак. «Я йому виварю сірку», - говорил Андрей. У меня не было такого рода намерений и планов; меня занимал другой вопрос. Не имея под руками никаких реальных признаков, по которым можно было бы судить о нечистых силах и не получая никаких сведений и разъяснений об этих невиданных духах, я пытался установить свою собственную демонологию, но встречал непреодолимые препятствия в одних отвлечённых теоретических вопросах без всякой фактической подкладки. Для меня не подлежал никакому сомнению тот факт, что «чорти були», но были ли «чортихи», я терялся в догадках, так как никаких признаков и сведений о женском поле среди демонов я не имел. Только так же у меня были определённые представления о существовании не только чертей, но и чертенят и, опять-таки, для меня тёмным был вопрос о том, вырастали ли чертенята в настоящих чертей, или же оставались малышами на всю свою жизнь.

Эти и подобные вопросы тормошили мой ум и неотступно напрашивались на внимание. Без чёрта, казалось, нельзя было шагу ступить. Одни ругались чёртом, другие клеймили его преступность перед Богом и людьми, третьи открещивались от чертей и все вообще утверждали, что поминать чёрта грех. А чёрт всюду лез как зло и источник греховности. Все, поэтому грешили, грешил и я, думая о нечистой силе, стараясь разгадать и уяснить природу чертей. Но в результате получался лишь сумбур.

Однако, из этого сумбура сам собою следовал общий логический вывод: как ни верти демона, а он – зло. Так как зла было немало и в жизни людей, то, следовательно, жизнь сплеталась с демоном. Нечистый плодил зло в жизни и тот, кто был близок ко злу, близок был и к нечистой силе. Таков был господствующий взгляд у тёмной народной массы, которого не могла, конечно, критически осилить и разумно понять его ошибочность моя детская голова. Сказания о ведьмах и колдунах сами собою напрашивались на это сопоставление. В них скрещивался демонизм с волшебством: к демонам близки были колдуны и ведьмы, как худшие из людей; их связывало единство не естественной, а сверхестественной деятельности в демонических и волшебных формах; демоны, колдуны и ведьмы имели свои интересы и преследовали свои цели, совершенно отличные от интересов и целей у людей, как направленные во вред людям. В такой окраске фигурировали сказания о ведьмах и колдунах в деревянковском фольклоре.

В этом отношении деревянковский фольклор был лишь сколком с украинского фольклора, перенесённого в Черноморию вместе с семейственным житием. Ведьмы и колдуны, их отличительные признаки, выделявшие их из массы остальных людей, способы таинственных магических манипуляций и превращений, участие в шабашах или общих собраниях, способы передвижений и тому подобное, носили чисто украинскую окраску и происхождение. В Запорожской Сечи совсем не было ведьм, потому что в ней не было и женщин, запорожские характерники не походили даже на украинских колдунов. Запорожье не передало в этом отношении никаких традиций черноморцам, перешедшим из-за Буга на Кубань. Фольклорные традиции перенесли семейные выходцы из Украины и в Забужье, и в Черноморию на Кубань.

Вполне естественно, что чистокровный украинский фольклор в этой своей части не гармонировал с укладом чисто казачьей жизни в Черномории, построенной по образцам запорожского военного уклада и порядков. Это даже меня тревожило в детстве и наводило на критику некоторых деталей в сказаниях о ведьмах и колдунах. Когда сестра Марфа, хорошо знакомая с этими сказаниями, передавала мне, как ведьмы, отправлявшиеся на шабаш, садились верхом на метлу или рогач и улетали через печную трубу на свои ночные оргии, то первым вопросом с моей стороны: «А відмічі як їздили на шабаш – на конях?»

-Ні, так як і відьми, - ответила сестра.

-Як? – удивлялся я. – На рогачі, або на помелі верхом через димарь вилітали?

-Еге ж! – подтверждала сестра Марфа.

Так ли гласили деревянковские и переясловские сказания или это было мнение сестры Марфы, мне не приходило в голову, а самый факт возмущал меня. Я никак не мог уяснить себе, почему требовалось улетать непременно через печную трубу, а не прямо через дверь на воздух. Но с этим и даже с помелом и рогачём я мирился, как с пикантными подробностями о ведьмах. Козак же верхом на рогаче или швабре казался мне преступником, святотатственно надругавшимся над казачьим наездничеством. Правда, я сам в роли командира отряда, ездил вместо лошади верхом на камышине, так то ж была игра и взнузданная камышина всё ж таки напоминала коня. Если бы взнузданную камышину можно было обратить в живую лошадь, то я непременно сделал бы это, но ни в коем случае не полетел бы через печную трубу. Сообщая эти соображения Марфе, я просил её объяснить мне, почему так нелепо поступали ведьмы и колдуны?

-Який ти чудний! – говорила мне сестра. – Так, значит, у них водиться.

-Та чого ж воно так водиться? – допытывался я.

-А хто його знає!? – недоумевала Марфа. – То, значить, така чортяча звичка у них.

-Так то чорти з толку збили відмічів і відмічі забули, що вони козаки, - вставил своё замечание слушавший нас внимательно Андрей.

Но я был патриотичнее Андрея и не допускал даже мысли о том, что черти могли сбить с толку казака или казачку.

-Хіба ж в Деревянківці є відьми та відмічі? – спрашивал я Марфу.

-Та хто ж його знає, - осторожно говорила Марфа, - кажуть, би то, що є.

-Хіба Пітухов відміч? – рассуждал я. – Він же ходе в церковь і хреститься, як шепче над недужою товарякою і по зубам коней краще, ніж цыган, узнає, - приводил я в доказательство ходящие в станице мнения о Петухове.

-Та так кажуть про його усі, - подтверждала Марфа, - тільки він, кажуть, знає багато такого, про що знають тільки відьми та відмічі.

В конце концов, все мы трое склонялись к тому мнению, что если между казаками и казачками есть ведьмы и колдуны, то они не такие, как те, о которых со слов других людей рассказывала Марфа. Наглядным доказательством тому служил Петухов, который, по общему мнению в Деревянковке, не летал на богопротивные сборища верхом на метле через трубу, потому что был богобоязный, не пропускал ни одного церковного богослужения, раньше других приходил в церковь и позже всех уходил из неё, всегда ставил перед иконами свечи, ктитору бросал деньги в «капшук» и старикам на тарелку, когда они ходили по церкви между молящимися, а ктитор Мурмиль звонил в колокольчик, висевший на ручке церковного капшука.

Каких же требовалось ещё доказательств, что казаки и казачки не имели, по моему мнению, в своей среде таких сумасбродных колдунов и ведьм, о каких рассказывали люди? Летавшие верхом на мётлах и ухватах ведьмы и колдуны, может быть, и были, но только не у нас в Деревянковке. В станице было много знахарок, но между ними не было ни одной ведьмы; не всегда знахарки были непременно и ведьмами. Просто смешно было ставить в ряд ведьм не только таких уважаемых особ, как Вариводка или баба Чепижиха, но даже толстую Терпелиху или сердитую Ткачиху. Когда знахарки «шептали» над болящими, то и другие лица отчётливо слышали, как они поминали Господа Бога, Иисуса Христа, Пресвятую Богородицу, ангелов и архангелов, царя Давида всю кротость его, святителя Николая, пророка Илью, Георгия Победоносца и Власия, покровителя рогатого скота. Если знахарки проявляли в таком роде свою деятельность, то какие же это были ведьмы? Для всех неоспоримо было, что ни одна из таких почтенных и богобоязненных старух не сядет верхом на веник и не полезет в печную трубу.

А между молодыми казачками в Деревянковке не было ни одной заведомо слывшей ведьмою «пройдисвіткою». Только о молодой Ткаченчихе, некоторые злые на язык завистницы её, говорили: «Ой! Глядіть, як би ота цокотуха не була кумою у відьмича? Вона, кажуть, нишком моргає самому Пітухову, як зустрінеться з ним у церкви». Мало того. Те же завистницы Ткаченчихи распространяли явные выдумки о ней. Говорили, например, что будто бы кто-то видел, как в полночь Ткаченчиха вышла из хаты босою, без платка, с распущенными волосами, в одной белой рубахе или даже голая, - ночью было трудно разобрать, - и пошла по улице, щупая лежавших на ней дойных коров. Но это была явная напраслина и никто ей не верил.

Не такою особою была молодая Ткаченчиха, чтобы своё, бьющее всем в глаза, положение поменять на роль презираемой ведьмы. Бог не обидел молодую казачку ни разумом, ни чувством собственного достоинства; она знала себе цену. Во-первых, на всю станицу Ткаченчиха была самою красивою женщиною, на которую заглядывались не только бравые казаки и молодцеватые парубки, а и молодившиеся по-петушиному старики, но она всех держала в почтительном отдалении от себя и умела дать сдачи. Когда деревянковский фат дьячок Андроник Чёрный, находясь в большой компании деревянковской знати вместе с Ткаченчихой, вздумал вольно полюбезничать с нею и, жеманно отпуская деревянковской красавице комплименты: «Какая вы васхитительная для меня падруга», позволил себе фамильярно подморгнуть, то она быстро поднесла к самому его носу шиш со словами: «Ось вам от падруги восхищеніе!» при гомерическом хохоте всей компании. Во-вторых, её муж был видным урядником и она очень гордилась этим званием и своим мужем, считая своё положение в станице очень респектабельным. В-третьих, Ткаченчиха имела очень приятный голос и хорошо владела им при разговоре, сыпя шутками и остротами, а вдобавок ко всему этому с такою грациею и ловкостью танцевала, что каждому, кто видел её танцующею, хотелось потанцевать с Ткаченчихою. Все об этом знали и говорили, а сама Ткаченчиха прекрасно знала всему этому цену.

Правда, деревянковцы наградили Ткаченчиху неблагородною кличкою языкатой, но языкатой она была не в том смысле, что врала или сплетничала. В этом не обвиняли её самые злейшие враги её. Напротив, в роли языкатой, Ткаченчиха резала всем правду в глаза. «З язикатою Ткаченчихою, - говорили деревянковцы, - хоч і не балакай; всякому баки забьє», то есть любого противника поставит в тупик, закроет ему рот. С этой стороны очень многие одобрительно отзывались о языкатой Ткаченчихе, а сама о себе она говорила: «Мені хоч і меду не давайте, аби тільки з ким-небудь курьозно ( то есть, серьёзно) побалакать» - любила она, очень любила вести остроумный и весёлый разговор. Правда также, Ткаченчиха любила и подшучивать над другими, особенно навеселе и в весёлой компании. Тогда она мало над чем задумывалась и останавливалась – пожалуй, босою, без платка, в одной белой рубашке не ночью, а днём могла бы показаться публике, но не с целью скандала, а ради шутки, чему она не всегда знала меру. Большая шутница была бойкая, остроумная и красивая урядница Ткаченчиха, но все её блестящие качества и малообидные недостатки несовместимы были с понятием ведьмы. Если бы она сама о себе сказала, что она ведьма, то никто не поверил бы ей.

Я черпаю все эти подробности по памяти из далёкого прошлого и, само собою разумеется, что передаю не в безусловно точной редакции разного рода частности, но факты, лица, пережитые мною в детстве треволнения и общий колорит всего происходившего на моих глазах и при моём участии для меня живы и памятны. Очень многое из того, что я слышал большею частью от взрослых лиц, от своих сверстников и сверстниц, до чего в малых дозах доходил сам, я хорошо помню по трём причинам. Во-первых, всё мною передуманное и пережитое в области волшебства и таинственности, само по себе, вследствие моей ранней привычки до всего докапываться самостоятельно, представляло для меня в ту пору огромный интерес. Во-вторых, я пользовался такою свободою слова и отсутствием какого бы то ни было стеснения думать и действовать по-своему, как никогда впоследствии, почему и добытыми мною результатами дорожил, как своим детищем. А в-третьих, - и это самое главное, - я не только был близок ко всему тому, о чём я рассказываю, но и сам был заинтересован во многом и однажды был даже активным лицом в области таинственных мистерий.

Несмотря на перенесённую мною в детстве тяжёлую болезнь, совпавшую с выливанием у меня переполоха бабою Терпилихою, я чрезвычайно заинтересовался процессами выливания переполоха, при этом способе лечения болезни и вообще всякого рода, по выражению Харитона Захаровича, «волхованіями знахарок». С затаённым вниманием вслушивался я в «шептаніе» старух, стараясь уловить хоть отдельные слова и выражения, вроде «од водяної, од вітряної, од небесної, од земної», а от чего именно, я никак не мог уловить этого слова, или: «схаменись, одчепись, згинь та в багнюці утопись», что относилось, видимо, к болезни. Я попробовал даже подражать старухам и «позіхал», то есть глубоко втягивал в себя воздух, после этого несколько раз произносил: «Пху! Пху! Пху!», как делали это старухи. Но всё это было так неинтересно, что, после первых двух подражаний старухам, я плюнул и махнул рукою на знахарскую науку.

Меня осенила более простая и соблазнительная мысль. Мечтая сделаться со временем знаменитым охотником, я заранее решил добыть «заговор от ружья». Приятели казачата указали мне на одного мальчика, который умел заговаривать ружья. Я разыскал мальчика и, узнавши от него, что он научился заговаривать ружья у родного отца, считавшегося в станице лучшим охотником, я попросил мальчика научить и меня заговору.

-А гроші у тебе є? – спросил меня мальчуган.

-Є! – ответил я. – А тобі на що це? – в свою очередь спросил я его.

-Мій батько, перед тим, як умірали, заповіли мені, - объяснил мне мальчик, - щоб заговору даром я нікого не навчав, а брав би вперед за це гроші.

Завещание знаменитого в Деревянковке охотника сильно повысило мой интерес к заговору.

-Скільки ж , - спросил я мальчика, - ти береш грошей за заговор?

-Давай карбованця, - последовал ответ.

-Таких грошей, - заявил я ему, - у мене ніколи не було.

-Ну так давай полтинника, - понизил мальчуган плату.

-I полтинника у мене нема, - сказал я. – Ось які гроші у мене є. И я показал ему новенькую блестящую монету в пятнадцать копеек.

Мальчику видимо понравилась монета. Он протянул руку со словами: «Ну, давай - навчу». Взявши у меня монету и, спрятавши её в карман, он посмотрел во все стороны и, убедившись, что никто не подслушивает нас, обратился ко мне со словами: «Тепер кажи за мною»:

-Куля горою, - произнёс он.

-Куля горою, - повторил я за ним.

-Дим дугою, - проговорил учитель.

-Дим дугою, - повторил ученик.

-Порох водою, - повышенным тоном возгласил учитель.

-Порох водою, - крикнул я.

Мальчик ещё два раза произнёс те же слова, а я повторил их за ним и предложил мне: «А ну, тепер сам все скажи».

Пуля горою,

Дим дугою,

Порох водою.

Произнёс я быстро понравившиеся мне по своей простоте и ясности слова и остановился в ожидании дальнейшего продолжения учёбы.

-Добре, - похвалил меня учитель. – Отепер і ти виучився заговарювати ружжа.

-Хіба оце и все? – спросил я учителя в недоумении.

-Усе, - последовал ответ.

-Такий короткий заговор! – вырвалось у меня вослицание.

-Такий короткий, - повторил мои слова мальчуган, - та дуже страшний. Покійний батько казали, що як задумаєш, щоб розірвало ружжо, та скажеш заговор, то й рушницю розірве. Тільки ти цього не роби, а то винуватим будеш, і тебе арештують за це, - поучал меня мальчуган. – Та мовчи і нікому не кажи, що ти умієш заговаривать рушницю.

Я стоял в несколько разочарованном настроении, Собственно, короткорифмованный заговор понравился мне, но я почему-то был уверен в том, что в заговоре будут какие-либо страшные слова или такие, какие не встречаются в языке людей, а между тем, ничего подобного не оказалось. Однако, высокий авторитет отца-охотника, его предсмертное завещание и предостережение о том, что заговором можно разорвать ружьё, убедило меня в силе заговора. Я был уверен в том, что смогу заговорить любое ружьё. Решивши, по совету мальчика, никому не говорить об этом, я дома упорно молчал о своей пятнадцатикопеечной афере.

Но каково же было моё разочарование, когда неделю или две спустя мне представился случай проверить на деле силу заговора и убедиться в том, что заговор не стоит выеденного яйца, а я отвалил за него пятнадцать копеек. За станицей у реки издали я два раза видел, как охотник подкрадывался из-за камыша, сначала к лыскам, а потом к уткам. Два раза я задумал, чтобы ружьё выстрелило и не убило ни одной птицы и оба раза торжественно проговорил: «Пуля горою, дим дугою, порох водою». Но оба раза ружьё выстрелило и в первый раз охотник убил лыску, а во второй две утки, сидевшие рядом. Я почувствовал себя, что называется, в дураках, и не знал, чем объяснить мою неудачу – тем ли, что меня мальчик одурачил или тем, что сам мальчик был одурачен, но брал за это деньги.

В том же году, а может быть, годом раньше или позже – мне теперь не помнится, - я попал в такое лестное для меня положение, какое мне и во сне не снилось. У нас пропала корова – не то она отбилась от стада и куда-то ушла, не то украли её. Все сожалели о прекрасной корове, а Охтиан даже плакал. Матери посоветовали погадать, чтобы выяснить, что сталось с коровою. При гадании я попал в положение важнейшей для дела особы. На чердак дома встащена была небольшая кадка. В первое утро кадка была наполнена непочатою водою, то есть, такою водою, которая была взята ранним утром из колодца, когда в него не опускалось ещё ведро, а на другой день с раннего утра я был главным действующим лицом.

В Деревянковке существовало поверье, что ранним утром в непочатой воде на чердаке правдивый ребёнок может увидеть, куда девалась пропавшая вещь или животное. На меня выпала честь смотреть в непочатую воду, так как я признан был правдивым мальчиком – не врал, не обманывал и говорил правду. Мне лично ничего не говорили об этом приговоре, как и о гаданьи. Всё держалось матерью и Оксаной в строгом секрете. Они вдвоём и непочатую воду в кадку наливали и устроили всю обстановку для гаданья. Но от моего внимания не ускользнуло то обстоятельство, что два дня тому назад Оксана с матерью стащили на чердак «шапличок» или кадку. «На що то, маменько, Оксана малий шапличок на горіще отнесла?», - спросил я тогда мать. «Та так треба», - получил я короткий дипломатический ответ. Я успокоился, ничего не подозревая ни в тот, ни в следующий день.

Но когда в начале третьих суток рано утром мать разбудила меня и приказала умыться и помолится Богу, то я почувствовал, что у нас дома происходило что-то неизвестное и тревожно спросил мать: «Чого це так рано повставали? Може куда поїдем?» И снова я получил прежний ответ, но в изменённой форме: «Так треба, поїдемо на горіще». Меня заинтересовал загадочный ответ матери и я насторожился. Утро чуть серело. Я помню это утро и своё внутреннее, смутное, тревожное, томительное состояние духа. Фигуры матери и Оксаны я различал, но остальные предметы в комнате слабо вырисовывались. Говорливая Оксана сверх обыкновения молчала, молчала мать, молчали и все, кто не спал. У меня тревожно забилось сердце от этой таинственной обстановки. Когда мать, взявши меня за руку, вывела в прихожую, в которой была лестница на чердак и сказала мне: «Ну, лізь на горіще, а я за тобою», то у меня невольно вырвался беспокойный вопрос: «Чого? Що я там буду робить?» Мать хорошо знала нрав и ретивое казачье сердце командира, в свою очередь спросила меня: «Хіба ти боїшся горіща?»

-Хто? Я?! – пренебрежительно воскликнул я. - Хіба воно мене зїсть? – и я храбро полез вверх по лестнице через отверстие на чердак.

На чердаке было совсем темно, но сбоку крыши над ним открыта была ляда, через отверстие под которой лазили обыкновенно на крышу и я ясно увидел в том месте кадку и табурет возле неё.

-Сідай на табуретку, - проговорила мать, - нагнись і дивись у шапличок.

Я сел и нагнувшись стал всматриваться в шаплычок.

-Що ти там бачиш? – спросила меня мать.

-Воду, - ответил я.

-А більш нічого? – переспросила мать.

-Нічого, - ответил я. Но в это время, как будто что-то мелькнуло на поверхности воды. То было быстрое отражение тени Оксаны, взобравшейся на чердак и я крикнул: «Неначе шось ворушиться!»

-Що ж воно таке? – спрашивала меня мать.

-Уже нічого нема, - ответил я, - тільки вода у шапличку блещить.

Несколько минут с напряжением всматривался я в воду и повторял на вопросы матери: «Нічого не бачу». Мать перестала спрашивать, а я, не отрываясь от кадки, смотрел. Прошло четверть часа или больше. Мне начало надоедать уже это бесцельное глядение в воду. В голове начали появляться догадки и предположения о том, что я мог бы увидеть в воде – нашу царину, баштан, Явтуха, копны, степь, летающих птиц и, перебирая так в голове разные предметы, я почувствовал от сильного напряжения глаз, что у меня как бы слегка двоилась слабо блестевшая вода и, казалось, что со дна поднимается что-то. «О-о! - проговорил я. – У води шось ворушиться».

-Дивись, дивись, що воно таке? - поошряла меня мать. – Може Гнідий, або ягнятко, або воли, або корова?

Я вспомнил нашу пропавшую корову, её крупную, бросавшуюся в целом стаде в глаза фигуру, когда она медленно шла и отмахивалась хвостом от мух, и мне померещилась эта фигура и в воде, при помутившихся от напряжения глазах и усиленно работавшей головы.

-Корова! – крикнул я.

-Що вона робе? – спрашивала мать.

-Iде і хвостом махає, - сообщал я, но не то, чего не было в воде, а то, что мерещилось в голове.

-А куда вона йде? – слышался вопрос матери.

-Он туда, - показал я машинально в ту сторону, по направлению к которой я сидел лицом на табурете, оторвавши глаза от воды и переведши глаза на мать. - До крайчан, - пояснил я расположением станицы направление.

-Дивись же, дивись, - говорила мать, - що робе корова?

Я снова заглянул в кадку с водою, но там ничего не было видно и я решительно заявил: «У води нема вже корови».

-А куда ж вона ділась? – спрашивала меня мать

-Не знаю, - ответил я – мабуть, утекла із води, або мухи погнали її он туди, - и я снова махнул рукою в восточном направлении, в котором расположен был куток крайчан.

Но тут не утерпела долго хранившая молчание Оксана и громко, на весь чердак, затараторила:

-Так воно, матушко, і є, - обратилась она к матери, - корова в череду до крайчан попала. Там її треба и шукать. Ну, й молодець же Федька! Найшов корову! – провозгласила она повышенным тоном.

-Найшлась корова? – неслись снизу возбуждённые голоса Охтиана, Домочки и Марфы, находившихся в прихожей. Мать не позволила им взбираться на чердак и они всё время стояли у лестницы на чердак в ожидании окончательных результатов гадания.

-Найшов Федька, - кричала им, нагнувшись над отверстием на чердак, Оксана. – Він побачив у шаплиці корову, бачив, як вона по води їшла, бачив, як вона хвостом мух отганяла і як пішла прямо в череду крайчан. Мабуть, він навіть почув би, як вона і мукала, коли б дальше дивився у воду в шаплиці, а не поглянув на нас з матушкою. Настоящее чудо! – заключила своё сообщение Оксана.

Все были в возбуждённом настроении, не исключая и меня. Я чувствовал себя в некотором роде героем и бессознательно, не протестуя выслушивал сообщения Оксаны о подвигах, которых я не совершил.

-Матушко, - ломился снизу на чердак просительный, полный энергии голос обрадованного Охтиана. – Нехай стадо останеться в базу, я пізніше пожену його на степ, а зараз побіжу в череду та прижену корову.

-Добре, - отозвалась мать, всё время молчавшая и о чём-то думавшая. Она почему-то не разделяла всеобщего возбуждения. Слыша, что Оксана заранее решила то, о чё м мы ничего еще не знали, она, может быть, опасалась, что в череде крайчан коровы не окажется.

-Чого ж це я на горіщі засиділась? Там же діло аж кричить. Це ти, Федька, винуватий ! – с умилением говорила Оксана, спускаясь по лестнице с чердака. Мне казалось, что лучше всех поняла меня Оксана.

Я ещё раз подошёл к кадке и взглянул на блестевшую в ней воду, в которой быстро промелькнула тень какой-то птички. В голове невольно промелькнула мысль о чудесном свойстве непочатой воды. «У воді щось пробігло, чи ластівка, чи горобець», - с живостью сообщил я матери. Мать засмеялась, подвела меня к отверстию над лядой и сказала: «Дивись, хто там бігає». На дворе было уже светло и над строениями летали разные птицы – галки, скворцы, воробьи, ласточки и другие. Я понял, что птицы, пролетая вверху, могли отражаться и в воде кадки.

-Тепер не треба уже дивиться в воду? – спросил я мать.

-Не треба, - ответила мать. – Корови не побачиш у воді, бо корови не літають, як птиці.

Это замечание снова навело меня на мысль о корове, померещившейся мне в воде. Теперь я убеждён был уже в этом факте и решил, что тень коровы проникла в непочатую воду снизу, со дна, так как коровы не летают. О том, что корова отгоняла мух хвостом и пошла в череду крайчан я не думал. Живая корова ведь ходила и отгоняла мух хвостом. Тут не было никакого противоречия между мелькнувшей мыслью и неопровержимым фактом.

Мы с матерью также спустились с чердака вниз. Не останавливаясь в прихожей, я отправился к базу. Там Оксана доила коров, а Марфа помогала ей. Не успела Оксана окончить доения последней коровы, как показался Охтиан, бегом гнавший по улице пропавшую корову. Оксана бросила доение, подпустила телка к матери. И побежала навстречу Охтиану.

-Де вона була? – издали кричала Оксана Охтиану.

-У череді крайчан, - криком ответил ей Охтиан.

Услышавши эти крики, выскочили на двор мать, Домочка, пробудившийся от сна Андрей, из кухни бежала Палажечка, а по улице быстро шагал наш сосед Хабло на крики Оксаны и Охтиана.

Никто уже не сомневался в том, что я увидел в воде шапличка корову и по моим указаниям Охтиан действительно нашёл её в череде крайчан. Я сам окончательно был убеждён в том, что неясная тень коровы мерещилась мне в непочатой воде. Припоминая то, о чём я думал, глядя в воду, я не различал уже границы между тем, о чём я думал и тем, что произошло в действительности. Может быть, думалось мне, корова и в воде шла по направлению к крайчанам и отмахивалась от мух хвостом, но я не досмотрел этого, как следует.

Таким образом, фактические материалы для новой легенды были готовы в неопровержимой форме: матушкин Федька видел в непочатой воде пропавшую корову, которая шла в череду крайчан, помахивая хвостом и отгоняя мух. По указанию Федьки Охтиан пошёл в череду крайчан и пригнал оттуда корову. В таком виде материалы легенды были сообщены Оксаною и Хаблу, свидетелю чудесного возвращения коровы домой. Я слушал Оксану и у меня уже не было побуждений опровергать те подробности, о которых я думал, но которых не видел в непочатой воде. Факт найденной в череде крайчан коровы спутал и моё мышление. Это ведь было реальное доказательство, убедившее меня в действительности померещившейся в воде коровы. Мне, как и взрослым, не приходило в голову объяснить совпадение обстоятельств простым и естественным образом.

Наверное, многим в голову приходили эти простые и естественные причины пропажи коровы. Корова лежала где-то в кустах или зарослях, когда Охтиан гнал стадо домой, не заметивши отсутствия коровы. Вставшая с логовища корова, не видя своего стада, набрела на пасшуюся череду крайчан и отправилась с нею в станицу. У коровы не было в нашем дворе телёнка и её туда не тянуло материнское чувство. Ночевала корова у крайчан на улице вместе со скотом, находившимся так же на улице и паслась в череде крайчан до тех пор, пока не пригнал её домой Охтиан. Но был и другой факт – чудесное ясновидение в непочатой воде. Вера в чудесное была сильнее размышлений над обыденными явлениями. Того же дня все соседи, ближние и дальние, узнали от Оксаны о чудесном ясновидении в непочатой воде на горище, а скоро потом и вся станица. Были даже попытки использовать мою способность к ясновидению и в других случаях пропажи вещей и животных. Об этом просили мою мать, но мать самым решительным образом отвергла все эти просьбы простым аргументом: «Хіба у вас нема своїх дітей?»

Таковы были потуги моего детского мышления в области сверхчувственных и неестественных явлений. Две области этих явлений – демонизм и волшебство, одинаково беспокоили в детстве мой ум и тревожили моральные чувства, не поддаваясь уразумению, но наводя на критику и размышления. Явления в этих областях были многосложны и трудноуловимы; в них не было той простоты и законченности, какими отличались легенды о песиголовцах, вовкулаках и богатырях. В отношении этих легенд деревянковский фольклор проявлялся в более устойчивых и неоспоримых формах.

В Деревянковке не было ребёнка, который бы не знал, что где-то в свете существуют одноглазые великаны, у которых единственное око на лбу было такой же величины, как у вола. Мне, как и моим сверстникам, известно было также, что песиголовцы людоеды, но и – только. Рассказов о каких-либо происшествиях и приключениях, связанных с легендой о песиголовцах, я не слышал. Несомненно только одно, что легенды эти были чисто украинского происхождения, но в Деревянковке они ходили в новых, сильно изменённых формах. Пластуны и бывалые казаки внесли в эти легенды своё особое содержание и окраску, почерпнувшие их из виденных ими памятников мегалитического происхождения и из слышанных легенд местных народностей. Деревянковцы верили в эти легенды и не тревожились тем, что песиголовцы учинят им какое-либо зло, так как песиголовцы жили далеко за горами, дружили с черкесами и не имели непосредственных сношений с черноморским казачьим населением.

Ещё определённее и по замыслу законченнее были легенды о вовкулаках. И эти легенды также были занесены из глубин Украины и, при однообразии содержания и неподвижности в развитии, носили характер явно атрофирующихся суеверий, не имевших связи с местными условиями и особенностями в жизни и быте черноморского населения. Если легенды о вовкулаках и циркулировали в Деревянковке, то они имели значение пикантных анекдотов. Вовкулаками делали людей колдуны, обращая человека в волка на всю жизнь, при помощи какого-то пояса, которыми они туго подпоясывали свои жертвы. Чаще всего колдуны обращали в вовкулаков целый свадебный поезд. Вот и всё содержание легенды. Но ни в Деревянковке, ни в Переясловке, по рассказам сестры Марфы, ни по всей Черномории, по мнению пластуна Костюка, не было случаев обращения в вовкулаков не только целого поезда, - но даже хотя бы одного человека. Когда кто-нибудь рассказывал о вовкулаках, то всегда обыкновенно все слушатели в один голос говорили: «Так вовкулаків тепер нема; вони колись давно були».

Иной характер носили легенды о ярчуках, то есть о такого рода собаках, которых боялись и избегали волки. Это были даже не легенды, а как бы достоверные факты. У нас во дворе все верили в существование ярчуков - Явтух, Охтиан, Оксана, я, Андрей и другие. Мало того. У нас был даже свой ярчук – Полкан, собака небольшого роста, но толстого, крепкого сложения: толст и округлён он был по фигуре, толсты были у него ноги, толста и неповоротлива, как кол, шея, толста и щетиниста, как у кабана, шерсть. Не было случая, чтобы Полкана одолела какая-либо собака. Я несколько раз видел, как на Полкана нападала сразу стайка собак – три, четыре и больше и как они через несколько минут кубарем летели в разные стороны от его толчков и укусов. Если Полкан запускал зубы в собаку, то она долго, сильно и жалобно визжала. О Полкане говорили, что у него был волчий зуб. Все эти качества Полкана – крепкое сложение, сильные лапы, толстая, неповоротливая, как у волка, шея, щетинистая, неподдающаяся укусу, шерсть и волчий зуб, создали Полкану репутацию ярчука. Любой хозяин в станице, имевший животных, мечтал о ярчуке, а мои приятели - казачата не раз говорили мне: «От, як би у нас був такий собака, як ваш Полкан. Він, кажуть, ярчук?» - «Ярчук»,- с гордостью отвечал я.

И было чем гордиться. Когда у нас не было Полкана, то, несмотря на то, что наш двор был в самом центре станицы – возле церкви, рядом с станичным правлением, волки зимою не раз посещали нас и резали животных; как-то в одну ночь волк забрался в кошару и задушил семь штук овец. Когда же у нас во дворе появился маленький щенок Полкан, то с тех пор, точно по повелению свыше, волки не посещали наш двор. Кругом у соседей волки опустошали кошары, базы и телятники, а у нас во дворе не было ни одного случая нападения волков на животных. Охтиан утверждал, что волки боялись даже запаха ярчука во дворе, почему и обходили наш двор. Волков было в то время так много и такие огромные убытки приносили они скотоводству, что вполне понятны были легендарно-идеальные свойства  ярчука и самая легенда о ярчуке. Церковный ктитор Мурмиль, человек религиозный и богобоязненный, говорил: «Бог послав матушці ярчука Полкана через те, що вона вдова і у неї діти малі». Сам Явтух думал, что Полкан не удержал бы калмыка в зубах, если бы не был ярчуком. И неудивительно, что я и Андрей гордились нашим несравненным Полканом Полкановичем, как называл я в детстве его.

Один только Гнедой, наш всеми любимый конь, стоял, по моему с Андреем мнению, выше Полкана. Мы были более уверены в том, что Гнедой был богатырский конь, чем в том, что Полкан был ярчук.

Наш деревянковский фольклор не отличался ни большим числом сказаний о богатырях, ни богатством содержания этих сказаний. Все - и дети, и взрослые знали, что есть богатыри и верили в их существование, но и – только. Рассказов о подвигах богатырей, об их личной или семейной жизни, даже об их собственных именах и вообще каких-либо биографических сведений, ни от кого и в том числе от пластуна Костюка, я не слышал, да об этом не заводилась, по обыкновению речь, и если что-либо говорилось, то оно испарилось из головы. Я совершенно забыл о подвигах богатыря Полкана, хотя и назвал его именем собаку Полканом.

Но рассказами о богатырских конях сильно интересовались все вообще дети в Деревянковке, а я и Андрей в особенности. И это вполне понятно. Недаром же я отдал свои первые детские влечения верховой езде на камышинке; не беспричинно чувствовал себя на седьмом небе, когда, восседал на дедушкином коне-великане и торжественно ехал на нём, как самостоятельный всадник, на водопой, к кринице; не в шутку я возмущён был тем предосудительным поведением, которое позволили себе проявить козаки-колдуны и козачки-ведьмы, садясь верхом на мётлы и веники и профанируя тем казачье наездничество на лошадях. Лошадь для казачьего мальчика служила предметом идеальных стремлений. Какая же лошадь была лучшею и желательною для такого маленького идеалиста? Конечно, богатырская.

От этого идеализирования лошадей вообще был для меня один шаг до признания богатырским конём нашего милого савраски Гнедого. Гнедой был чистокровною лошадью так называемой черноморской степной породы: среднего роста, с большою головою, с крепким костяком и сильнейшею мускулатурою. Лошади этой породы отличались необыкновенною силою и выносливостью, а наш Гнедой именно этими качествами поражал всех, в том числе и лучших знатоков лошади. Сколько мне помнится, не было случая, чтобы Гнедой остановился в повозке от непосильной тяжести или от невозможного для езды пути. Особых тяжестей он не возил, но в дороге, при тогдашних отвратительных путях сообщения, Гнедой был незаменимою лошадью. Никакая грязь, как бы глубоко ни погружались в неё колёса, или какими бы толстыми слоями она ни липла к ним, не останавливала она Гнедого. Не останавливали его зимою и огромные сугробы снега, в которых тонула повозка, а когда разыгрывалась снежная метель, тогда мать бросала вожжи предоставляя полную свободу Гнедому, и он находил в тёмную ночь дорогу и привозил нас благополучно домой.

Вот эти качества Гнедого, как сильной и смышлёной лошади, я и положил в основу своего предположения, что наш Гнедой богатырский конь. Все находили, что Гнедой необыкновенная лошадь и сам Трохим Семенович Хабло, лучший в станице наездник и знаток лошадей, не раз говорил матери: «Такого коня, матушко, як ваш Гнідий, мабуть, на всій Черноморіи не найдеться». Нужно было найти несомненные признаки того, что наш Гнедой действительно богатырский конь. Я поделился своею мыслью с Андреем и он также согласился со мною.

Из легенд о богатырских конях мы знали, что богатырские кони летают и что у них есть крылья, но что крылья эти скрываются от глаз под кожей. Мы решили найти их у Гнедого. На картинке богатырского коня крылья расположены были у передних ног. Набравши хлеба, мы отправились к Гнедому. Андрей кормил Гнедого, а я тщательно ощупывал кожу, но крыльев не нащупал. Я попробовал колоть булавкою кожу, но Гнедой начал брыкаться. И вдруг я заметил, что на месте укола булавкою кожи, шерсть была расположена веерообразно спереди назад. Образовалась фигура, несколько напоминающая сложенные крылья. Такая фигура взъерошенной шерсти была на обоих боках лошади. Там, решили мы, спрятаны крылья. Пересмотрели мы несколько лошадей, но ни у одной лошади не было ничего подобного. Шерсть не заворачивалась веерообразно и никаких фигур, напоминающих сложенные крылья, не было. Мы ликовали. Места, где были спрятаны крылья у Гнедого, были найдены. Для нас не было никаких сомнений, что Гнедой был не обыкновенный, как другие, конь, а подлинный богатырский.

На этом богатырском коне, с тем духовным багажом, который был почерпнут мною из области сверхчувственных и волшебных явлений деревянковского фольклора и отвезли меня учиться в духовное училище в Екатеринодаре.