«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава VI. В учебной команде.

Хлопцы заняли места вокруг стола, а меня и Яцька он поставил возле себя и снова скомандовал: «За ложки!»

Мы взяли в руки ложки. Харитон Захарович отобрал ложку у меня и Яцька. Я молча отдал свою ложку, а Яцько не выдержал и завопил: «А я чим же буду їсти кашу?»

Харитон Захарович слегка треснул Яцька ложкой по лбу со словами: «Ось чим!» Мы все невольно засмеялись, а Мотря, стоявшая с Захаровной у дверей дома, закатилась своим звонким, раскатистым смехом.

Снова водворилась тишина, чего, видимо, ожидал Харитон Захарович. Тогда со словами: «Господи, благослови!» он зачерпнул моею ложкою кашу из одного горшка и съел её; то же повторил он и с другим горшком каши и передал мне ложку. В таком же порядке была вручена ложка и Яцьку. Затем, отступивши шага на три от стола, Харитон Захарович скомандовал: «До каші! Та щобы ні одна крихотка не впала додолу! Чуєте!?» - внушительно закончил он.

Мы принялись за кашу. Горшки были опорожнены и опрокинуты вверх дном на столе в доказательство исправного выполнения учительского приказа. Ложки по-прежнему были разложены по столу. Учебная команда стояла и чистилась: один вытирал губы и щёки, смазанные жидкою кашею, другой снимал комки и крупинки каши с рубашки на груди и направлял в рот остатки священного блюда, а третий, поставивши во рту язык колом, старался освободить нёбо от налипшей на нем каши. Ни одна крихоточка каши, действительно, не упала на землю, ибо хлопцы, упершись животами у окраины стола, роняли комочки каши только на стол, откуда препровождали упавшее в рот.

-Уже? – отрывисто спросил команду Харитон Захарович.

-Уже! – дружно отвечала учебная команда.

-Ну! – распорядился учитель. – Ти, Яцько, візьми один горщок, а ти, Федька, другий, та ідіть обидва за мною.

Мы в точности выполнили это приказание.

Открылось торжественное шествие. Впереди медленно и важно выступал Харитон Захарович, за ним я и Яцько несли горшки, а сзади нас шествовала остальная учебная команда. Процессия направилась на середину двора к двум колам. Здесь я и Яцько, по приказанию Харитона Захаровича, надели горшки на острие колов, а отсюда Харитон Захарович в том же порядке повёл нас к кучке камней. Остановившись несколько в стороне от нас, он велел каждому школьнику взять по камню и затем объяснил дальнейший образ действий: «Коли я скажу: Федька! – ти попадай камінцем у горщок, а коли назову другого – попадай другий! Так усі по порядку».

-Яцько! – послышалась команда.

Яцько швырнул камень, который с шумом и свистом пролетел мимо горшков.

-Федька! – снова раздался голос учителя.

Я нацелился, с силою бросил камень и сразу попал в свой горшок. Горшок развалился на две части и упал на землю с кола.

Одобрительный крик раздался среди школьников, сам Харитон Захарович воскликнул: «Молодець, Федька!» А его похвала покрыта была зычным голосом Мотри, наблюдавшей вместе с Захаровной церемонию расстрела горшков у дверей дома: «Оцей добре выстрылыв! А шкода горшка, добра була посудина!»

Предстояло разбить камнем и второй горшок. Снова началась очередь с Яцька. Яцько промахнулся. Не попал в горшок и я. Горшок висел на колу и после того, как все школьники бросили по камню.

-Молодець, горщок! – высказывала во всеуслышание своё мнение неугомонная Мотря. – Не хоче з кола падать додолу.

Настал второй расстрел горшка. Яцько опять промахнулся. Я сшиб своим камнем часть горшка, горшок висел на колу. Только Леурда опрокинул с кола и вторую часть расколовшегося горшка, «та й то, мабуть, невзначай, - говорили школяры, - бо він не уміє як слід кинути камінця».

Впоследствии Яцько не раз говорил мне: «Ой, Боже ж мій! Як хотілось мені хочь раз попасти у горщок і батя сказали мені: «Ех ти, тюфтій!» Тепер я вчуся шпурлять камінці. Як ще раз трапиться кашу їсти, беспремінно попаду». Я же шёл от разбитых горшков довольный и польщённый своим успехом. Первый шаг в школе пришёлся по сердцу бывшему командиру. Я долго и упорно учился бросать камешки вверх и по поверхности воды, подражая старшему брату, искусному в этом спорте, и в совершенстве владел обоими способами. Особенно преуспел я в бросании плоских камешков по воде. Когда я «перевозил бабу» такими камешками, приговаривая: «Бабо! Бабо! Перевези діда, а як не перевезеш, то й сама пропадеш!» то камешки, прыгая по поверхности воды, делали по семи и восьми рикошетов, что приводило казаков моего отряда просто в восторг. И вот теперь и в школе пригодились мои военные упражнения, казалось мне. Такие представления лезли мне в голову и это льстило моему самолюбию. Да и школа казалась не такою уж страшною. Думалось, что и в школе не без удовольствий. По крайней мере, когда учебная команда была направлена в школу, я шёл туда бодро и уверенно.

Не могу не поделиться тут характерным случаем переживания детских влечений. Когда, приехавши в Ниццу, я немедленно отправился на её дугообразный пляж и уселся на гравете у самой воды, то, находясь как бы в забытьи от нахлынувших на меня впечатлений мощного морского простора, я стал совершенно машинально подбирать камешки и бросать их в море, чтобы они прыгали по поверхности воды, но это не удавалось мне, так как гравет состоял из кругляков и овальных камешков. Появилось своего рода неудовольствие. Я стал тщательно искать плоские камешки и, найдя подходящий, бросил его по поверхности воды. Камешек сделал два рикошета. «Ага!» - невольно вырвалось у меня восклицание. И я поймал себя на этом детском слове. На семьдесят девятом году своей жизни я машинально проделывал то, чем увлекался в детстве более семидесяти лет тому назад.

Школа Харитона Захаровича помещалась не в горнице, в которой жил сам он с Захаровной и детьми, а в другой половине дома, в той, где Мотря пекла перепички и варила молочную кашу. Это была довольно просторная комната, в которой зимой жили Мотря, пастух и сроковой работник, а также временно пребывали появлявшиеся на свет Божий телята, ягнята и поросята, а позже все виды домашней птицы – цыплята, утята, гусята, индюшата; в кухне же просушивалась в непогоду мокрая одежда, хомуты, сбруя и войлока и готовилась пища. Но летом здесь изредка приходилось возиться с печеньем хлеба и сложною стряпнею; обычно же стряпню Мотря производила в сенях «на кабиці». Сообразно со всем этим менялось и назначение комнаты.

В переднем углу под образами или «божницею», под которою к трём большим гвоздям подвешены были пуки лоз, стоял большой кухонный стол. Вдоль стен от него, по обеим сторонам хаты, тянулись наглухо прибитые к стойкам лавки для сидения. Справа у входа перед окнами возвышалась огромная печь «з коміном». С одной стороны её устроен был широкий «піл» из толстых досок, нечто среднее между обширной кроватью и великорусскими «полатями», откуда можно было взобраться на «теплу піч», впереди которой висела «жердка», длинная жердь на верёвках для навешивания одежды. С другой, противоположной стороны печи, к стене хаты были прикреплены деревянные палки для посуды, на которых красовались всевозможных видов и форм горшки, котелки, чауны, кувшины и корчаги. Под полками, у входа, на земляном полу или «долівці» стояла внушительных размеров помойница, которую Мотря только с кем-нибудь вдвоём могла вынести из хаты. Наконец, в углу, между печью и поперечною стеною, построены были в пирамиду ухваты, лопата, чаплия и знаменитая кочерга, которою бедовая Мотря, в случае крайней необходимости, учила приличию телят и поросят, а то и работника, пастуха и даже шаловливых школьников, чтобы не лезли туда, куда не следует.

Собственно храмом науки во всей этой обстановке служил большой и длинный стол, хорошо сколоченный из чисто выструганных досок, за которым, при некотором утеснении, могло поместиться до пятнадцати или семнадцати учеников. Это был предельный состав учебной команды. По несколько раз в день зимою и в ненастную погоду стол, как храм науки, превращался в харчевню.

Ранним утром, когда вся семья и рабочий персонал Харитона Захаровича были дома, Мотря кормила во храме всех всевозможною снедью. С раннего утра и до обеда стол превращался в храм науки и был центром, вблизи которого производились воспитательные воздействия каждому «по делам его». В полдень, когда школьники уходили на обед, за столом обедала вся семья Харитона Захаровича вместе с челядью и обед был настолько обилен и сытен, что кто хотел, не только ел, но и объедался. После обеда на столе вновь велось ученье, или чаще всего ученики писали, а вечером стол в третий раз превращался в харчевню, когда Мотря кормила всех ужином. Вообще в тёплые дни осенью, весною и в течение лета на столе процветала наука, раз ученики посещали школу.

В описываемое время май был на исходе, но часть школьников продолжала учиться до Петра и Павла, то есть до 29 июня. Я и Яцько не знали, будем ли мы учиться до этого только праздника, или же Харитон Захарович посадит нас за книги на всё лето, так как с осени, в сентябре, решено было везти нас в духовное училище в Екатеринодар.

Покончивши с церемонией расстрела горшков, учебная команда вошла, наконец, в школу. Старший ученик Яким Кушнир, шестнадцатилетний парень, высокий и сутулый, с чёрными вихристыми волосами, смуглым лицом и крючковатым носом, приказал школьникам занять места за столом, причём, меня и Яцька поместили с краю стола от входа. Почему Яким поступил так с нами, потому ли, что нам, как новичкам, на первых порах требовалось получать разъяснения непосредственно от учителя, или же в целях предоставления наших голов и ушей, как ближе других к учителю сидящих, под учительские щелчки и драньё за уши, мы с Яцьком не понимали этого, да и не обратили внимания на ухищрения Якима. Но хитроумный Яким имел свои виды и не ошибся в расчётах, судя по дальнейшему.

-Коли у хату увійде дяденька – так ученики величали Харитона Захаровича – то ви встаньте, - наставлял нас, новичков, Яким, - и не сідайте, поки він не прикаже вам сісти.

Вошёл дяденька. Яким прочитал «Царю небесный». Мы все усердно крестились на иконы. Харитон Захарович сам не учился ни в какой школе, а выучился читать и писать самоучкою, служа у писаря рассыльным мальчиком, но он знал, что в духовных училищах перед началом учения ежедневно читают молитву «Царю небесный» и завёл этот порядок и в своей школе. Некоторая торжественность, обставленная чтением молитвы, подействовала на меня угнетающе. Как бывший командир, я снова почувствовал себя в чужой среде, и моё сердце сильно застучало от предчувствия чего-то неизвестного и зловещего.

Харитон Захарович приказал сесть на место и «починать».

Мгновенно, точно бурный шквал налетел, началось нечто необычайное. Четыре старших ученика заголосили на разные лады и я совершенно ошалел от гама и крика.

Между тем Харитон Захарович подошёл к нам, новичкам, и, покашливая, велел раскрыть граматки и взять в руки указки. Указки делались обыкновенно из небольших пёрышек, с которых ощипывалась пушнина и оставался один стволик. Пальцами не позволялось водить по буквам, чтобы не запачкать книгу, а деревянною указкою можно было прорвать насквозь бумагу; мягкая же, из гусиного пёрышка указка, не портила книги. Мы с Яцьком быстро наделали, по указанию Якима, целый десяток прекрасных указок, так как предусмотрительный Яцько ухитрился ещё до каши утащить у Мотри целое куриное крыло. Выбравши поэтому по самой большой указке, мы вооружились.

-Ну, - заговорил Харитон Захарович, - читайте разом за мною, та указуйте указками на «ази», що чорним напечатані. Оті, великі, - и он показал, какие именно.

-Аз! – громко провозгласил учитель.

-Аз! Аз! – запищали мы в один голос, тыча в жирно напечатанный «аз» указками.

-Буки! – методически продолжал учитель.

-Буки! Буки! – подхватывали мы. Потом дальше таким же порядком были возглашены: веди, глаголь, добро, е, живете, зело, земля, и, иже. На «иже» Харитон Захарович остановился и объявил нам, что это будет первый урок на целый день. Он «проказал» нам, как назывался в школе процесс заучивания со слов учителя школьной мудрости, ещё раза два наш урок и мы начали выкрикивать: «Аз!», «Буки!», «Веди!», «Глаголь!» и так далее.

Сначала я весь ушёл в себя, смутно слушая какое-то галдение, в котором не улавливал отдельных звуков и находился вообще в угнетённом состоянии. Но, прокричавши несколько раз подряд «аз, буки, веди» я стал понемножку осваиваться с окружающею обстановкою и прислушиваться к тому, что делали другие. В общем потоке разнообразных звуков, мне показалась такая тарабарщина, что я хорошо сознавал только одно – необычайную трудность осилить грамотность и чувствовал, точно дамоклов меч над моей головой, мерещившиеся мне наказания. И было от чего прийти в смущение и уныние.

В то время, как мы с Яцьком усердно выкрикивали: «аз, буки, веди» и прочее, причём, я от натуги крикнуть возможно громче, хрипел и кашлял, а Яцько невозможным образом кривил рот, чтобы не отстать от меня, в те же моменты Самсон Ольховский ещё громче выкрикивал «по складам»: «буки-арцы-азра-бра! Веди—арцы-азра-дра! Глаголь-арцы-азра-гра! Добро-арцы-азра-дра! И затем, вздохнувши глубоко, чтобы захватить больше воздуха в грудную клетку, быстро отчеканивал: «бра-вра-гра-дра!», переходя от «складов» к «верхам». Старший брат Самсона высоким фальцетом читал также по верхам: «аз-ангел-архангел; буки-Бог-божество-Богородица». Петро Леурда заучивал наизусть псалом: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых», повторяя по несколько раз подряд отдельные слова: «блажен, блажен, блажен… муж, муж, муж… иже, иже, иже, иже… не иде, не иде, не иде… на совет, на совет… нечестивых, нечестивых, нечестивых…» А Яким Кушнир, покачиваясь то в ту, то в другую сторону важно твердил: «вскую шатася языци». В общем, выходило нечто вроде столпотворения вавилонского и смешения языков. Казалось, что каждый спешил сообщить что-то другому и никто никого не слушал и не понимал. Однако, читать «в слух» и громко было основным правилом учёбы Харитона Захаровича, которому он неизменно следовал.

Да и как было понять этот гвалт новичку, попавшему первый раз в школу? Каждый должен был сосредоточить все усилия воли и внимания на собственном уроке, чтобы не слышать других, и каждый вместе с тем насильственно лез со своими выкриками в чужие уши, как в открытые настежь двери, не считаясь ни со всеми, ни с каждым в отдельности школьником. Естественно, что никто никого не разумел, слушая даже заученные раньше звуки и каждый проходил учёбу механически, точно заведённая машина, повторяя одну и ту же арию бесчисленное число раз. Тогда я не понимал ещё мудрой поговорки, что корень учения горек, а плод сладок, но весь был переполнен горечью этого корня.

Между тем, как мы учили на разные лады уроки, Харитон Захарович ходил по комнате, заложивши за спину руки и покрякивая. Так продолжалось ученье около получаса и мне и теперь кажется, что Харитон Захарович не обращал на нас никакого внимания, не следил за ученьем, а думал о чём-то другом.

-Глядіть же, без мене не шаліть тут! Учіть уроки! – приказал учитель и вышел из школы. Он стоял вообще за продолжительность заучивания урока, «щоб краще втягнуться в науку», - пояснял он.

-Оце батя пішов до графина, - шепнул мне на ухо Яцько, подмигивая на уходящего из комнаты отца. – Тепер він буде ходить до графина до тих пор, поки не випьє його до дна, або маминька не перелье в глечик водки из графина.

С уходом учителя из школы, я почувствовал некоторое облегчение и задумался над тем, что я делал и чего никак не мог понять. Собственно я знал название всех букв церковно-славянского алфавита до «иже» и дальше: «како, люди, мыслете, наш, он, покой» и пр., заучивши эти названия шутя, но заданный мне урок бессмысленно учил, как заведённая машина и чем больше повторял то, что я и без школы знал, тем больший туман окутывал мою голову. Я никак не мог понять, что собственно от меня требовалось, и в совершенстве играл роль попугая, выкрикивая в сущности пустые, как мыльные пузыри, для меня звуки: «аз, буки, веди» и т.д. Когда на первом уроке я сказал: «Дяденька, я це вже знаю», то он, дружески похлопавши меня по плечу, сказал: «Нічого, учи ще, краще будеш знати. Будеш вкупі з Яцьком учиться, так треба!» Но это «так треба» не успокаивало меня, а только сбивало с толку, как непонятный фокус.

Между тем, с уходом учителя, учебная команда сразу же изменила способы изучения науки. Семён Ольховский мальчик вообще несуразный, малый ростом и стремительный в движениях, повернулся спиною к столу и к книжке и, точно сообщая кому-то в открытое окно важные вести, выкрикивал в кулак, как в трубу: «аз-ангел, архангел; буки, Бог, божество, Богородица!» Самсон же более спокойный, чем его брат и выше его ростом, ставши на лавку ногами и глядя сверху вниз на голову своего брата, старался с необычайною быстротою выкрикивать: «бра, вра, гра, дра!», причём, звуки часто переходили в сплошное: «р-ра, р-ра, р-ра» и заканчивались как бы рычаньем «р-р-р-р»… Петро Леурда, добродушный мальчик-толстячок, повторяя по несколько раз последний слог в слове: «блажен, жен, жен, жен…муж, уж, уж, уж… иже, же, же, же…» и при этом заливался самым весёлым и беззаботным смехом.

Но особенно выделялись своими приёмами обучения Яким Кушнир и Яцько. Яким высунул язык изо рта и, тыча в него пальцем, как бы сам себе пояснял: «ось язиці! ось язиці!» Затем брал двумя пальцами свой высунутый изо рта язык и, дёргая его из стороны в сторону, прибавлял во всеуслышание: «ось як шатаються язиці!» Яцьку очень понравился этот способ изучения грамоты и он видоизменил его применительно к своему уроку. Взявши двумя пальцами правой руки за верхнюю губу и таким же способом двумя пальцами левой руки за губу нижнюю, Яцько попеременно передвигал губы в противоположные стороны, произнося в то же время: «аз, буки, веди». Получались до того смешные и нелепые звуки, что все другие школьники перестали на время шалить, заинтересовавшись новою методою изучения грамотности.

Один я сидел понуря голову и уныло посматривал на окружающих и на их шалости. Мне было не до того. Совершенно неожиданно я был угнетён тем, на что в начале урока не обратил внимания. В почётном углу под иконами красовались пучки тех самых розог, которые мы принесли с кладбища. Тут же вблизи стояла на окне чашка с крупной солью. На стенке рядом на двух вколоченных в неё гвоздях висели увесистая линейка и ременная тройчатка. Но что означали все эти предметы для школьника, я понимал и, глядя на них, чувствовал, как ходили по моей спине мурашки.

Время шло. Учебная команда забавлялась уроками, как умела и все по-видимому, забыли про существование «дяденьки». Вдруг дверь отворилась и Харитон Захарович поймал на месте преступления расшалившуюся команду. Все сразу притихли. Старые школьники отодвинулись вглубь под образа, оставивши на конце стола двух нас – меня и Яцька. Харитон Захарович стоял некоторое время молча и как будто что-то соображал. Раньше я ни разу не видел его таким. Старый дьячок уже не крякал и не откашливался, но сосредоточенно поглаживал бороду. После я узнал, что такое состояние учителя носило название у школьников «на последнем взводе». Ходячее, избитое выражение у казаков, означавшее, что Харитон Захарович изображал собою как бы заряженное ружьё со взведённым курком. Стоило только слегка прикоснуться к собачке в ружейном замке, чтобы ружьё произвело выстрел. Так было и в ту минуту. Выстрел не замедлил грянуть над нашими головами и выстрел оглушительный.

-Так от як ви учите уроки! – начал Харитон Захарович заплетающимся языком, направляясь нетвёрдыми ногами к столу и, недолго думая, схватил Яцька за ухо, а меня за волосы, как ближайших у стола и, дёргая обоих, стал качать нас из стороны в сторону, приговаривая: «учіться, учіться!»

Я и Яцько дружно завопили благим матом. Харитон Захарович, услышавши, по-видимому, незнакомые ему ещё голоса, оторопел и внимательно посмотрел на нас.

-Тьфу ты, нечиста сила! – плюнул он на пол. – Це ж Федька, а я думав - Яким! – и Харитон Захарович окинул тусклым взглядом всех школьников. – Помилився, - добавил он.

-Яким! – грозно прокричал учитель, - держи руку!

Яким протянул руку вверх ладонью.

-Петро! – продолжал учитель. – Бери лінейку и жарь його!

Петро снял линейку с гвоздя и начал бить ею по ладони Якима.

-Раз! – считал учитель после каждого чётко раздававшегося шлепка, -два! три! чотире! – и после десяти ударов он сказал: -Довольно.

Петро опустил, по-видимому, не без задней мысли линейку под стол, а Яким всё ещё стоял с протянутою рукою и крупные слёзы катились по его щекам.

-Тепер, Якиме, бери ти лінейку! – приказал Харитон Захарович и стал искать глазами линейку. – Де лінейка?! – вспылил он.

-Ось вона! – быстро вынул из-под стола линейку Петро.

-А! – промычал учитель. – Ось?!... Яким! Одсчитай йому десять, та ще десять за те, щоб не ховав лінейки!

Произошла возмутительная сцена. Петро не выдержал даже первого десятка ударов и буквально зарыдал от боли. Я сам не замечал, как катились у меня слёзы.

-Яким и Петро! Марш на сіль! – приказал Харитон Захарович, остановивши наказание Петра на тринадцатом ударе. Но и стояние голыми коленями на резких кристаллах соли было не легче ударов линейки по руке.

Яким и Петро взяли чашку с солью, высыпали соль на лавку, подкачали холоши шаровар выше колен и стали голыми коленями на соль, молча с искажёнными от режущей боли лицами.

-Ой, - шёпотом говорил мне Яцько, - тепер батя вже сам не свій, треба скоріше тікати. Проси його, щоб пустив нас на двір.

-Дяденька! – раздался в это время голос Семёна, - дозвольте мені вийти на двір.

-Підожди, - оборвал его учитель, - одержиш, що требується, тоді і підеш на двiр. Самсон! – обратился учитель к его брату, - бери Семена за уші, а ти, Семене, бери за уші Самсона.

Братья стали друг против друга, схвативши один другого за уши и, молча стояли в таком положении несколько минут, ожидая приказания. Харитон Захарович ходил в это время по комнате и ерошил на голове волосы, но затем, по-видимому, вспомнил что-то и коротко спросил: «Уже?»

-Вже! – ответили братья.

-Ну, тепер скубіть один другого за уші, як слід, а то бить буду, - пригрозил учитель и придвинулся к ним ближе.

Братья принялись за дело и скоро оба заревели. Боясь дяденьки, возле них стоявшего, они усердно стали «скубти» один другого.

-А тебе, - обратился Харитон Захарович к Яцьку, - я сам накажу, - и начал таскать за уши. Яцько тоже поднял рёв.

Прошло много лет с тех пор. Старый учитель около шестидесяти лет покоится в сырой земле. Много раз потом, после расправы с школярами, я видел этого, без всякого для меня сомнения, хорошего человека в ролях мирных и благородных, часто вспоминал я из его жизни случаи гуманного отношения к людям, неоднократно я был свидетелем, как здраво и справедливо оправдывал он или осуждал поступки людей хорошие и дурные, и каждый раз, когда я припоминаю прошлое, мне просто не верится, чтобы Харитон Захарович, этот справедливый, серьёзный и сердечный человек, мог совершать в своей команде те жестокости, свидетелем которых я был в первый день пребывания моего в школе. Правда, он был тогда на «последнем взводе». Но и в трезвом виде, хотя и не так жестоко, как в пьяном, а всё же драл за уши, ставил коленками на соль, стегал ременной тройчаткой. Драл розгами и совершенно серьёзно считал это полезным для дела и для малосмыслящих детей. «Начало премудрости, - говорил он по этому поводу, - есть страх Божій», - разумея, очевидно, под страхом Божиим и страх наказания.

Такова сила недомыслия и ложных примитивных представлений о наказаниях.

-А тобі, Яцько, щоб ти вчився і не балувався, ось що! – и Харитон Захарович снова, во второй раз, схватил за уши Яцька и дёргал его в разные стороны. Яцько, голосивший от боли, не выдержал и начал царапать отцу руки. Тогда последний, выпустивши сына из рук, снова стал молча и сосредоточенно о чём-то думать.

-Семен и Самсон, - проговорил он, - шабаш!

Мальчики перестали драть друг друга за уши.

-Яким и Петро! – раздался снова голос учителя. – Вставайте с соли!

Петро и Яким стали на ноги, спустивши холоши с колен, а соль собрали снова в чашку и поставили её на место.

-А ти! - обратился Харитон Захарович к Яцьку. – Син мій, единоутробний – и я навчу тебе страху Божому, щоб ти знав, чи можна бить і кусать батька. – Затем он велел Якиму и Петру разложить Яцька прямо на столе и держать его за руки и за ноги, а Семену поручил драть его теми самыми розгами, которые были принесены с кладбища.

Произошла дикая сцена. Яцько кричал, кусался и всячески старался не даться в руки двум сильным школьникам. Но сила взяла своё. Послышался свист розог и дикое завывание Яцька.

Я стоял ни живой, ни мёртвый и был совершенно уверен в том, что после Яцька Харитон Захарович примется за меня, так как я так же, как и Яцько, только что поступил в школу и мне, как новичку, тоже требовалось внушить страх Божий.

Тут уже и я пустился на хитрости. «Дяденька! – обратился я к Харитону Захаровичу. – Дозвольте мені вийти на двір!»

Харитон Захарович посмотрел на меня и сказал сам себе: «Це Федька. Ну!» – и прибавил: «Iди, та тільки не надовго».

Я уже был у двери, и лишь только переступил порог, как стремглав понёсся через площадь прямо домой.