«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава VII. На излечении.

Помнится, было раннее утро. Терпилиха, подоивши своих коров и отогнавши их в «череду», то есть в станичное общественное стадо рогатого скота, предложила моей матери вылить у меня «переполох». Мать приняла предложение и попросила соседку Степаниду, временно заменявшую нашу постоянную работницу Оксану, которая была в степи на сенокосе, затопить печь и поставить самовар, чтобы угостить чаем услужливую знахарку.

Терпилиха отправилась домой и скоро вернулась к нам с каким-то свёртком в руках, попросила дать ей небольшой горшок, в который и положила какой-то бывший в свёртке металл.

-Що ви, бабусю, будете робить? – тревожно спросил я знахарку.

-А ось побачиш, серденько! – ответила с апломбом Терпилиха и попросила мать дать ей медный таз, налила его до краёв водою и поставила на табурет рядом с моей постелью.

Затем толстая Терпилиха, переваливаясь с боку на бок, с своего рода помпою, понесла в сопровождении моей матери, горшок на кухню. Здесь, как я узнал потом, к сплаву металла в горшке, был прибавлен лой – баранье сало, и горшок поставлен был в печь на огонь. Когда расплавился металл, Терпилиха взяла горшок с клокотавшей жидкостью, обернувши его тряпкою и бегом, насколько позволяли ей толстые ноги и тучность, направилась ко мне; но, к крайнему огорчению знахарки, «нічого не вийшло». Жидкий сплав металла перешёл в твёрдое состояние прежде, чем знахарка вылила содержимое горшка в таз с водою.

-От, бачите, матушко, - обратилась Терпилиха к моей матери, - я Вам казала, що хороба не спроста; хтось став на дорозі і поперечив мені. Дивіться, що зробилось! – показывала она матери содержимое горшка.

-Що? Що таке? – живо заинтересовался я и стал просить показать и мне «що там таке?»

-Нічого, дитятко, не вийшло! – ответила Терпилиха и позволила и мне заглянуть в таз, на дне которого я увидел какую-то серую бесформенную массу.

Терпилиха стояла с горшком в руках и многозначительно качала головою. Но тут нашлась моя мать, заметивши Терпилихе, что ничего не вышло потому, что горшок застыл, пока несли его из кухни через двор.

-Вітром його обдало… - пояснила моя мать.

-Та воно, може, й вітром, - разглагольствовала Терпилиха, - тільки яким? – и она многозначительно посмотрела на мать. – Вітер вітрові різниця. Коли не вішло і вітром обдало, то, мабуть, в тому вітрі було щось недобре, а, може, і вітер хтось такий нарошне нагнав.

Решено было перенести меня и таз с водою на кухню и в самой кухне, вблизи меня, «вылить переполох». Так и было сделано.

Обстановка изменилась и дело пошло на лад.

Наша кухня, под которою у казаков вообще разумелось жилое помещение с печью для стряпни, представляла глаголеобразную комнату, в изгибе которой была расположена большая печь. Напротив печи у окна была лавка, на которую и положили меня, а рядом со мной на табурете, поставлен был таз с водою. Я с интересом следил за тем, что происходило вокруг меня.

В кухне было необычайно жарко от топившейся печи. Терпилиха сбросила с головы платок и, засучивши по локти рукава полотняной рубахи, заметно оживилась, насколько позволяла ей это тучность. Когда-то красивое продолговатое лицо знахарки с тремя подбородками, последовательно падавшими один на другой, как ступеньки лестницы, на грудь толстухи, горело и обильно было покрыто потом; потны у знахарки были руки и, наверное, вся она. Серые, заплывшие жиром глаза, бегали и вращались в разные стороны. Выбившиеся из-под чепца пряди волос придавали знахарке вид если не фурии, то, всяком случае, чучела горохового. Сходство с гороховым чучелом было тем разительнее, что на Терпилихе крайне неуклюже сидел костюм. Отложения жира на пояснице были так велики, что тёмная ситцевая юбка знахарки падала вниз как бы зигзагами, точно подол юбки был подрезан выемками. Каждое движение знахарки приводило в сотрясение жировые отложения тела и, казалось, двигалась не столько сама Терпилиха, сколько обволакивавший её костюм. Знахарка, видимо, была в возбуждённом состоянии, сильно сопела и порывисто дышала.

-Підложи комишу ще, підложи, Степанидо! – побуждала она Степаниду и лицо её, освещённое отблеском огня из печи, с крепко стиснутыми губами, выражало непреклонную решимость сделать что-то важное, чрезвычайное.

Степанида, в противоположность Терпилихе, маленькая, тщедушная женщина, боязливая и безответная, с лицом в виде сморчка, покрытым преждевременными морщинками, острым носом, карими глазами и почти полным отсутствием губ – до того они были тонки, из всех сил толкала в печку охапки камыша и при этом ёжилась, испуганно поглядывая на внушительную фигуру знахарки.

Мать сидела у моего изголовья и молча наблюдала за происходившим. Я схватил её руку, крепко прижавшись к ней. Когда огонь в печи достиг наибольшей силы, Терпилиха поставила в печь горшок. Сначала не было ничего слышно, кроме гуденья, врывавшегося в устье трубы в печке пламени, но вот что-то заворчало и зашипело в горшке. Терпилиха, казалось, вся превратилась в слух и многозначительно подняла палец вверх. Я съёжился. Степанида побледнела и тяжело дышала; мать ближе придвинула ко мне табурет, на котором сидела и крепко прижала меня к себе за голову.

Шипение в горшке становилось всё слабее и слабее. Терпилиха стала тоже спокойнее. Степанида глядела на нас как-то растерянно, как бы пытаясь узнать, что же это происходит? Я недоумевал, и всё время находился в ожидании чего-то неизвестного, боясь проронить слово. Тогда Терпилиха, хмурясь и что-то нашёптывая, вытащила из печи горшок, но тут она снова пришла в ажитацию, вырвала из рук Степаниды тряпку, быстро обернула нею горшок и, как показалось мне, с испугом схватила его в руки и стремительно вылила содержимое горшка в стоявший возле меня таз с водою.

Тут уже и я воочию убедился, что произошло что-то необычайное. Казалось, что то самое шипенье в горшке, которое так напугало меня и Степаниду, когда оно неслось из печи, превратилось здесь в какой-то взрыв и все мы - я, мать, Степанида и особенно Терпилиха, были окутаны парами из таза, как туманом. Когда пар немного рассеялся, Терпилиха внимательно посмотрела на дно таза.

-Так воно і є! – воскликнула она, всплеснувши руками. – Жаба! Настояща жаба!

Сплав был извлечён из таза и, хотя имел, по своей овальной фигуре, лишь отдалённое сходство с жабою, но все нашли, что из расплавленного металла действительно вышла жаба.

-Ишь! – говорила расхрабрившаяся Степанида. – Наче жива!

Опыт превращения расплавленного металла в разного рода фигуры повторялся несколько раз и каждый раз получалась или жаба или «куций», то есть нечистая сила, или, наконец, неопределённая фигура, но тогда, по мнению знахарки, фигура напоминала разом и куцего, и жабу, так как налицо были и овальные формы сплава, напоминавшие якобы жабу, и маленькие отростки металла, несомненные рожки нечистого, по толкованию Терпилихи. В конце концов Терпилиха пришла к тому общему выводу, что мою болезнь породили или жаба –«нечиста животина», или куций – «теж нечиста сила», или же, вероятнее всего, оба они вместе.

-Недаром же виливається то жаба, то куций! - поясняла знахарка. – Це така штука, - тыкала она пальцами в сплав, - що не обмане і в умілих руках, з молитвою, виведе на чисту воду наших лиходіїв.

Но где же, - думалось мне, - я мог иметь соприкосновение с этими лиходеями? Да и как это могло случиться?

-Купався, дитятко, в річці? – спросила меня Терпилиха, как бы в ответ на мои мысли.

Мне живо представилось, как мы в последний раз играли на речке в нырка, как весело тогда было и какие фокусы я выкидывал, и на вопрос Терпилихи я ответил утвердительно.

-От, от! – воскликнула Терпилиха. – Купався і, мабуть, не перехрестився, як ішов у воду, - от вона і війшла!

Я подтвердил, что не крестился, когда шёл в воду и с любопытством спросил: «Хто вона?»

-Хвороба, дитятко, - пояснила знахарка. – Нехай тепер Господь Бог ослобонить тебе на весь вік од неї, - закончила она свой диагноз.

Но меня не удовлетворило это объяснение, если болезнь в меня вошла, то причём же тут жаба или куций? – недоумевал я.

-А що ж куций чи жаба зробили мені? – спросил я бабу.

-От вони, серденько, и навели на тебе хворобу, - разъяснила мне простоватая и словоохотливая старуха.

-Як навели? – недоумевал я. – Може, бабусю, куций вліз мені в ухо, як поринав я у воду?

-Свят, свят, Господи Боже! – только и нашлась ответить на это Терпилиха.

Мать, всегда сдержанная и серьёзная, не выдержала и рассмеялась.

-I на що тобі, Федя, все це знати? – прибавила она, как бы в защиту растерявшейся знахарки. – Хворобу ж очами не побачиш?!

Но и на этом не мог я успокоиться. Болезнь нельзя видеть, соображал я, но ведь она вошла в меня и вошла не сама, а жаба или куций провели её. Как же это могло произойти? Жаба велика, чтобы пробраться в уши или ноздри, а рот я закрывал, когда нырял. Разве куцый? Но что такое куцый, которого я никогда не видал, хотя и умел смотреть в воде? И мне представилось, как бывало, желтела вода, когда в ясный летний день опустишься на дно реки и откроешь там глаза. Я припомнил, что в жёлтый цвет окрашивались на дне реки и водоросли. Должно быть, вывел я отсюда заключение, и куцый жёлтый. Куцого, как и жабы, я не боялся, потому что он, по моим представлениям, был не настоящий чёрт, раз у него хвост был куцый.

-А який, бабушко, буває куций – жовтий він? – не вытерпел я, снова обратившись с вопросом к Терпилихе.

-Тьфу! тьфу! – начала плевать знахарка и крестить воду во все стороны от себя. – Нехай він пропаде, дитятко! Він, поганий, зелений!

Это, однако, не только не разрешило моего недоумения, но окончательно спутало мои предположения. Куцый зелёный, а не жёлтый, - раздумывал я, смутно сознавая, что я запутался и не могу взять в толк, в чём состоит моя «хвороба» и какое отношение к ней имеют куцый и жаба. От чрезмерного напряжения нервов, я почувствовал усталость, головную боль – общее недомогание и позыв ко сну. Я закрыл глаза и стал засыпать.

Что со мною произошло дальше, как перенесли меня из кухни в горницу, я не помнил уже в тот день. Меня снова бросило в жар, я начал метаться и бредить. Отчего это произошло – от того ли, что меня таскали в кухню и из кухни через двор при моей слабости или от сильного утомления мучившими меня вопросами и необыкновенного поднятия психики, вызванного всею тою обстановкою, при которой происходило выливание переполоха, или, наконец, это было просто процессом возвратного тифа, - трудно сказать; но перелом к худшему в моей болезни был налицо и сильно встревожил мою мать. Упрекая себя в том, что она позволила Терпилихе выливать переполох без особой надобности в помощи знахарки, мать, при столь неожиданной перемене в моей болезни, обратилась за помощью и советом к Харитону Захаровичу, который не заставил себя ждать.

В то время, когда наметавшись в постели под влиянием жара и бреда, я, обессиленный, заснул крепким сном, мать моя решила по совету Харитона Захаровича, отслужить на следующий же день молебен с водосвятием, если я оправлюсь настолько, что смогу, хотя бы в полулежачем состоянии, принять участие в этом церковном обряде. Харитон Захарович, узнавши, что Терпилиха выливала переполох у меня, прямо заявил, что возвращение болезни – дело рук шептухи. Но Бог наказал за допущение «волхованія», воспрещённого святыми отцами. В доказательство правильности своего взгляда он сослался на то, что собственными ушами он слышал, как покойный отец Андрей, то есть мой отец, вычитал из толстой книги, выписанной из Киева, что «волхованіе болезней – зело преступно в человецех, зане противно Богу и вере православной – кафолической». -  «Я ж тоді наізусть ці святі слова вивчив», - пояснил он матери. Это было очень убедительное доказательство для матери, да, наверное, она и сама хорошо сознавала, что совершила, с точки зрения господствовавших в духовенстве взглядов, противорелигиозный поступок, но она так любила нас, детей, а между тем, при заболевании детей находилась в столь беспомощном состоянии, что, конечно, при первом же приступе лихорадки, простуды и других болезней, она забывала о запрещении волхований и пользовалась услугами знахарок, следуя в этом отношении обычным в глухих местах способам врачевания болезней. «Що ж мені робити? – говорила она Харитону Захаровичу. – Не сидіти ж мені, склавши руки, коли діти мучаться?». В сущности, и сам Харитон Захарович занимался волхованием. Он был того мнения, что лечить больных можно только «богослуженіем», а сам лечил от лихорадок, так сказать «церковным волхованіем». Под первым – богослужением, он разумел молебны, маслособорование, литургию о здравии, а под другим – выписывание на бумаге во время литургии особых изречений из Псалтири, напечатанных на полях перед началом каждого псалма. Такие выписи он производил во время пения Херувимской песни и других молитв на литургии, причём, начинал писать не в порядке следования псалмов от первого к последнему, а наоборот – от последнего к первому. Составленную так записку он тщательно сворачивал, чтобы никто не мог прочитать и завязывал накрепко особою ниткою, когда священник возглашал: «с миром изыде!» Записка в виде ладанки навешивалась затем на шею больному или больной, которым, однако, строго воспрещалось развёртывать бумажку и читать записанное в ней. Когда же лихорадка проходила, бумажка сжигалась на восковой свечке, зола тщательно собиралась в стакан, в который наливалась святая вода, взятая на Иордане во время праздника крещения, и болевший выпивал эту жидкость вместе с золою. И мне пришлось в детстве проглотить один раз золу с иорданскою водою, по рецепту Харитона Захаровича. Разумеется, эта рецептура не имела ничего общего с медицинской фармакологией.

Вечером, в день выливания переполоха, я открыл глаза и почувствовал после крепкого сна заметное облегчение. Харитон Захарович сидел у нас и потихоньку вёл разговор с матерью. Я повернул голову и, увидевши Харитона Захаровича, пришёл в беспокойство. Это была моя первая встреча с учителем после моего бегства из школы. Хотя Харитон Захарович во время моей болезни и посещал нас неоднократно, но его посещения не оставили в моей памяти никаких впечатлений. В этот же раз я отчётливо почувствовал, что мне почему-то неприятно присутствие моего учителя и я отвернулся лицом к стенке.

Разговор прекратился. Харитон Захарович, простившись с матерью, на цыпочках вышел из комнаты, чтобы не беспокоить меня.

Только тремя днями позже, когда я несколько оправился от новых приступов болезни, в нашем доме был отслужен молебен с водосвятием над болящим чадом Феодором. К нам пришли с утра отец Касьян, священник, заступивший место моего отца, и Харитон Захарович. У меня плохо сохранились в памяти подробности молебствования и, вероятно, потому, что при болезненном состоянии, меня смущало присутствие на молебне Харитона Захаровича. Сечение Яцька и мой побег из школы, как гвоздь, засели в мою детскую голову и не давали места иным представлениям в ней о старом дьячке, которого я раньше любил, как не учителя.

Но когда после молебствия, был подан для отца Касьяна и Харитона Захаровича чай с закускою, а Харитон Захарович подсел ко мне, то у нас с ним начали налаживаться добрые отношения, так резко подорванные моим бегством из школы. Сначала меня стесняло присутствие Харитона Захаровича. Не то стыдно, не то обидно мне было смотреть на старого дьячка. Тогда я был очень мал, чтобы анализировать мои ощущения, но, несомненно, что в основе моего стыда или обиды, таилось чувство протеста и возмущения против насилия и жестокости наказаний с явною боязнью их. Я негодовал и стыдился не за себя, беглеца, а за поступки старого учителя и обидною казалась сама мысль о возможности попасть в положение Яцька. Что же касается Харитона Захаровича, то он, по-видимому, не придавал никакого значения моему побегу и своим последним педагогическим деяниям, как явлениям в его практике обычным. Судя по тому, как держал себя по отношению ко мне старый дьячок, он сам меньше всего думал, если только не забыл уже, о том, что проделывал он со школьниками и над собственным сыном в день моего побега из школы, до того он был убеждён в целесообразности своих действий и правильности его педагогической системы. Учить иначе он не умел и не мог, ибо не видел примеров иной постановки дела.

-Що, командир, чи скоро ми поїдемо на рибну ловлю? – обратился ко мне полушутя Харитон Захарович, отпивая из чашки чай.

Я покосился на старого дьячка, но не мог удержаться от улыбки при столь заманчивом напоминании о любимом занятии.

-А в школу прийдеш? – спросил меня учитель.

Я съёжился и предательские слёзы показались у меня на глазах.

От старика не ускользнуло это обстоятельство. Он внимательно посмотрел на меня и задумался, но затем его лицо вдруг оживилось и он сказал мне:

-Та ти, Федька, може боїшся, що я тебе буду різками наказувать? Ні, березову кашу я не для тебе заготовив.

У меня невольно промелькнуло в голове: «який він добрий». Чувство ли себялюбия, забота ли о собственной особе зашевелились во мне, или же то было бессознательное желание увидеть опять в Харитоне Захаровиче того прежнего доброго атамана рыболова, которого я когда-то любил, но только с этого момента начался решительный поворот в моём поведении в пользу Харитона Захаровича. А тут ещё, желая повеселить меня, Харитон Захарович стал шутливо рассказывать свои смешные анекдоты.

-Чого ти, Федька лежиш, - говорил он шутливо мне, - як та коняка, яку Ванка поклав на санки?

Я весь превратился во внимание, заранее предвкушая все прелести тех рассказов, которыми любил смешить нас, детей, старый дьячок и которыми заслушивались и взрослые.

-Який, який Ванка? - с живостью спросил я старого дьячка.

-Та це, бачиш, - начал Харитон Захарович, - у одного багатого вермена в Качавані, служив москаль робітник Ванька. У неділю цей армешка зібрався поїхати з сімьєю у собор до служби Божої, та й приказав Ваньці: «Ванка! – каже, - іди і слухай, звонає на забор? Коли звонає, кажи мені». – А діло було зимою, коли на санках їздили.

Я рассмеялся, хотя и не понимал ещё всей соли анекдота. Смешною показалась мне подделка под тот язык, которым говорили армяне, неправильно, с сильным армянским акцентом, что Харитон Захарович проделывал с особенным искусством. Он, впрочем, не только рассказывал, а изображал в лицах армян, черкесов, калмыков, цыган, казаков и был для нас неподражаемым актёром в этом отношении.

-Ну, - продолжал Харитон Захарович, - Ванька і пішов не слухать, чи не дзвонять в соборі, а став нюхать забор.

Тут уже просто я начал покатываться со смеху и только дальнейшее продолжение рассказа заставило меня прекратить смех.

-Як вискочив армешка на двір, почувши, що в соборі уже у всі дзвони дзвонять, – продолжал с серьёзным видом рассказывать Харитон Захарович, - та як крикне: «Ванка! чом не слухав, як звонають на забор?»

-Та я, - каже Ванька, - нюхав, так забор не воняє.

-Дурак, Ванка! – сердито крикнув вермен на Ваньку. – Клади скоро коня на санка! – а сам побіг у хату одягаться.

Я еле сдерживал смех.

-А Ванька, - тем же серьёзным тоном продолжал рассказывать Харитон Захарович, - стоіть та чеше собі потилицю. – Ну й дурні, - каже, - оці вермени. Що то він мені приказує? Хіба ж таки один я подужаю коня? У двох треба; а ну, попробую. – Взяв бічовку, звязав передні та задні ноги коневі, повалив його, понатужився, та поклав на санки.

Но дальше я не мог уже слушать. Смех душил меня. Я кашлял и захлёбывался. Кинулась ко мне испуганная мать. Харитон Захарович оборвал свой рассказ, а отец Касьян укоризненно качая головой, сказал моей матери: «Харитон Захарович и мёртваго заставит смеяться».

Когда, наконец, прошли у меня приступы неудержного смеха, мы с Харитоном Захаровичем по-прежнему были в приятельских отношениях.