«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава IХ. Семейное событие.

Тимошу все любили, на Тимошу возлагали большие надежды, что когда он окончит курс в семинарии и женится, то непременно будет священником в Деревянковке. Так же думали и деревянковские казаки. Они заранее говорили, что составят приговор, чтобы Тимоша был у них «пан-отцем», а об отце Касьяне попросят архиерея, чтобы он перевёл его из Деревянковки на другое место. У казаков была ещё твёрдая вера в свои права назначения общественными приговорами духовных лиц на месте в своей станице, как это водилось ещё недавно в Черномории. И все думали, что так будет непременно и с моим братом, до того было сильно это общее желание.

-Та який же ти, Тимоша, великий став! – неожиданно раздался голос маленького Андрея, после того, как прекратились первые порывы радостной встречи.

Все засмеялись. Смеялся и Тимоша.

-А каким же ти, Андрюша, видел меня в последний раз? – спросил в свою очередь Тимоша братишку.

-Ось яким! – и Андрей изобразил его рост рукою себе по пояс.

Тут уж раздался общий хохот.

Тимоша, по мнению матери, сестры и брата Василия, действительно сильно вырос за последние два года сравнительно с тем, как они видели его в последний раз. Росту он был выше среднего. На верхней губе показался чёрный пушок. Выглядел он серьёзно и спокойно, как взрослый человек и рассказывал не торопясь о том, о чём спрашивали его.

Тимошу усадили на стул, налили ему чаю, положили свежеиспечённый хлеб, принесли масла, сметаны, молока и прочего.

-А мне так сильно захотелось есть, я ел сегодня только зелёный горох, - сказал он, принявшись за чай и еду.

-Як же ти приїхав? – спросила Тимошу мать, когда он наелся и напился чаю.

-На своїх ногах! – ответил он, смеясь.

-Як? Пішком? – переспросила его мать.

-Пешком! – подтвердил он и подробно рассказал о своём путешествии.

Мы молча с интересом слушали его рассказ.

В предшествующем году Тимошу не пустило начальство из бурсы потому, что он собирался идти домой один, а в этом году он заранее подговорил целую группу товарищей на отправку домой пешком во время каникул, заходя по пути в те места, в которых они жили и придерживаясь направления по линии от Ставрополя на г.Ейск при Азовском море в Черномории. В группу набралось восемнадцать попутчиков. Начальство охотно разрешило такой группе идти пешком по домам и даже отпустило их раньше праздника Петра и Павла.

Идти пешком, по словам Тимоши, было весело, удобно и дёшево. Из восемнадцати в пятнадцати местах они заходили к родным тех товарищей, которые жили в ближайших по линии путешествия местах, а там, где не было таких товарищей, они останавливались на короткий отдых у кого-либо из духовных лиц, каких знали семинаристы. Их охотно всюду принимали, продовольствовали и снабжали съестными припасами и на дорогу. Поэтому не было необходимости в денежных расходах. Только у некоторых были деньги, в том числе и Тимоша имел на дорогу один рубль сорок копеек, с которыми он дошёл до Уманской станицы, истративши только двадцать пять копеек. В Уманской товарищ снабдил его куском одного хлеба, так как дома у него не оказалось ни отца, ни матери, находившихся на сенокосе, а Тимоше очень хотелось скорее придти домой. Дальше у него уже не было попутчиков. Поэтому в Уманской, большой и торговой станице, он истратил девяносто пять копеек на гостинцы домой – на пряники и на два платочка – один для матери, другой для сестры, оставивши на всякий случай двадцать копеек.

От Уманской до Деревянковки он шёл в течение двух дней. Ночью он спал под стогом сена в степи, а днём отдыхал, где приходилось, так как по случаю праздника Петра и Павла почти не было людей в степи. В первый же день он съел почти весь хлеб, а на второй день рано утром позавтракал остальным маленьким кусочком и так как в степи не у кого было купить хлеба, то он решил идти домой не евши, рассчитывая вечером быть дома, как и случилось. В полдень ему очень хотелось поесть чего-нибудь и, на счастье, по дороге он увидел курень, возле которого сидела девочка. То была «царина» козака. Девочка срывала из зелёного куста стрючки гороха. Он сел также у куреня и не решился спросить у девочки, нет ли у неё хлеба, так как девочка сильно испугалась его. Но есть очень хотелось и он спросил у девочки: можно ли ему есть горох? Девочка молчала, «а я, - говорил Тимоша, смеясь, - принявши молчание за знак согласия, накинулся с голоду на горох». Утоливши немного свой аппетит, он ласково спросил девочку, чего она молчит.

Девочка как бы очнулась и сердито заговорила: «А того, що ти пожер багато гороху. Горох стрючками мати продає лавушникові в станиці і буде мене лаять, що я обірвала мало стрючків. Вона, мабуть, скоро приїде сюда», - закончила девочка.

Сначала, по рассказу Тимоши, он хотел расплатиться с девочкой деньгами за горох, но у него было деньгами два гривенника и ему жаль было давать целый гривенник, так как это была бы непомерно высокая плата за стрючки.

-У меня была бутылка для воды, - рассказывал Тимоша. – Я выпил из неё воду и отдал девочке за горох. Скажи, - говорю, - матери, что ты продала горох за эту бутылку. Сам я, добавил Тимоша, отдал за неё в Ставрополе на базаре три копейки.

Девочка сразу повеселела и, взявши у Тимоши бутылку, с восхищением воскликнула: «Яка ж гарна!». Стеклянная посуда была редкостью в то время в наших станицах, особенно находившихся в глуши.

Тогда Тимоша, доставши из кулька два пряника, передал их девочке. Тут уже девочка совсем развеселилась и с грубого «ты» перешла на «вы».

-Та ви, - говорила она, - візьміть іще гороху. Хіба ж так лавушник, чи кабатчик дав би матері за горох бутільку, та ще й пряників? – высказала она Тимоше соображение и начала сама совать ему в карман горох.

Я набил на дорогу оба кармана, а девочка весело смеялась и убеждала: «Та візьміть ще за пазуху!»

Тимоша не дождался приезда матери, которую всё время выглядывала девочка, приговаривая: «Ні, мама ще не їдуть».

-А вот, и гороховые стрючки! – закончил свой рассказ Тимоша и выложил стрючки на сырно.

Андрюша и я немедленно завладели большею частью этой лакомой зелени.

Горох все ели, как какую-то редкость, принесённую Тимошей, и расхваливали. Когда наступила минутная тишина, маленький Андрей снова завладел всеобщим вниманием.

-Добрий горох! – говорил он. – А ну лишень Тимоша, покажи, які пряники печуть в Уманській? – серьёзно, как взрослый, обратился он к Тимоше.

Раздался снова дружный хохот.

Тимоша схватил узелок и, развязывая его, говорил Андрею: «Ну, спасибо тебе, Андрюша, что напомнил мне. Я так исправно ел и пил, что забыл угостить тебя пряниками».

-А я не забув, - сказал Андрей при новом взрыве хохота.

Тимоша развязал узелок и передал все пряники Андрею со словами: «Ты, Андрюша, я вижу, старшій в доме, подели пряники».

Андрей взял пряники и стал раскладывать на кучки. Сестра восхищалась красивенькими платочками для неё и для матери. Мать была тронута вниманием Тимоши, подошла к нему и горячо поцеловала.

-А мене? – обратился Андрей к матери. – Я ж старшій!

Мать целовала со смехом и Андрея и все весело смеялись.

Так в родной обстановке и в дружном единении встречен был Тимоша. Дома он был поставлен матерью в наиболее благоприятные условия домашнего довольства и заботливости, пользовался всеобщею любовью и сам платил тем же.

Мало-помалу Тимоша стал втягиваться в ту жизнь и среду, от которых в достаточной степени отвык, обучаясь вдали от дома с девяти лет, в течение восьми годов в духовном училище и в духовной семинарии. Прежде всего он, как и все мы в семье, стал говорить на том украинском языке, какой господствовал в станичном населении. Временами он смешил нас неправильным выговором и оборотами речи, но вскоре приучился так же говорить, как говорил когда-то в детстве дома. Только встречаясь с отцом Касьяном, да с казацкой знатью, он резал «по-московськи».

Ещё с большим увлечением он отдавался хозяйству и его операциям, чем занималась исключительно мать и что постоянно связывало его с нею. Как работник, он был плохим сотрудником, потому что недостаточно был знаком с хозяйственной областью, не привык к физическому труду и, к тому же, не отличался крепким здоровьем. Тем не менее, он играл роль старшего в семье и мать часто «совітувалася – по её выражению – с Тимошею». Само собою разумеется, что Тимоша не столько советовал матери, сколько сам почерпал сведений о ведении хозяйства из разговоров с нею, пользуясь её опытом и знаниями. Тем не менее, бывали моменты, когда Тимоша неожиданно для себя являлся ценным сотрудником матери и даже своего рода авторитетом. В моей памяти удержались два случая этого рода очень характерные и колоритные для тогдашней жизни казачьего населения и казачьего духовенства, которое по своей жизни мало чем отличалось от казаков.

Как-то мать и Тимоша направились к довольно неказистой хатёнке, находившейся в углу нашего обширного двора. Я с меньшим братом следом побежал за ними. Хатёнка была хотя и небольшая по размерам, но состояла из большой комнаты с печью и из тесных сеней «с кабицею». Для нас, малышей, это помещение имело только тогда цену, когда в нём находилась какая-нибудь снедь – огурцы, арбузы, дыни, вишни, сливы, яблоки, груши, терен и др. Мы вошли в хату, но в ней в то время ничего подобного не было, а валялись какие-то лубки, поломанные колёса, ободья, спицы и другие полуиспорченные предметы в хозяйстве. «Що вони будуть тут робить?» - мелькнуло у меня в голове.

-Ось бач, - говорила мать Тимоше, притрагиваясь кое-где рукою и указывая на стены, - стеля, пічь, двери и вікна, - можуть ще послужити і поправки тут дуже мало: побанить, почистить, побілить, може кой-де гвіздочок забить – і готове!

-Все добряче, самим можна багато зробить, – заметил со своей стороны Тимоша. - Ходім тепер вибірать місце для лавки.

-Ходім, - согласилась мать, - виберемо і місце.

И они вышли из хаты, а мы за ними.

Хата была расположена очень близко, шагах в двух от огорожи в углу, примыкавшему с одной стороны к глухому переулку, а с другой – к обширной площади с церковью в центре её. Тимоша отмерил пять шагов от хаты вдоль огорожи к площади и сказал: «Лавка буде з цього місця, а отут, рядом буде калитка, або перелаз».

-А ворота? – спросила мать.

-Ворота, - объяснил Тимоша, - будуть по той бік лавки. Треба, щоб лавка була ближче до хати. Ворота можна зробить отут, - продолжал Тимоша, отмеривая шагами место для лавки и в некотором расстоянии от неё пространство для ворот.

-Добре, добре! – заговорила мать. – Треба огородить ще й дворик.

Меня и брата брало нетерпение и мы почти в один голос спросили: «Яка лавка? Відкіля вона візьметься?»

-Ніякої лавки нема, - смеясь, пояснила мать. - Це Тимоша придумує ще лавку.

Тогда мы пристали к Тимоше с вопросом, какую лавку он придумал.

После я узнал в подробности историю придуманной Тимошею лавки. Однажды у матери зашла речь с Тимошею о денежных средствах, их недостатке и случайных поступлениях. Мать говорила, что если бы она как просфирня получала за просфоры для церкви не десять рублей, а хотя бы двадцать в месяц, то тогда «і горечка було б мало», хозяйство велось бы в исправности и в порядке, потому что деньги получались бы в определённые сроки и она наперёд знала бы, сколько и когда получит их. Тимоша напомнил матери о приезде из Нахичевани армянина торговца, который предлагал ей выстроить лавку и сдать её в аренду. Он указал ей даже облюбованное им место возле хатки от площади, где прекрасно, по его словам, велась бы торговля, благодаря большому движению людей по улице и на площади. Тимоша советовал матери не выпускать из рук это выгодное предложение и построить лавку. Мать возразила, что на это нужны деньги, а у неё нет их. Тимоша находил, что деньги можно взять взаймы, а потом погасить долг арендною платою за лавку. Мать указала на то, что за ссуженные деньги берут большие проценты и что она боится надевать на шею эту петлю. Подумавши, однако, немного, она высказала то соображение, что если уж добывать деньги для постройки лавки, то лучше всего в своём же хозяйстве и что для этого придётся продать часть скота.

-Що ж ви, маминько, продасте, коли самі ви ж росказували, з якою жалісттю ви продали телицу Мазуху і як за нею всі плакали? – говорил Тимоша с явным скептицизмом.

-Крім телиці, - сообщила ему мать, - є ще пара бичків-третячків, куди кращих телиці.

Их можно было бы продать, по мнению матери, но хватит ли вырученных за них денег на постройку лавки?

-Та це ж можна прикинуть и росчитать, скільки грошей треба на лавку.

И начали они  вдвоём с матерью прикидывать и рассчитывать. Выяснилось, что ещё от отца остался в хозяйстве запас досок, столбов, обаполков и другого лесного материала и прикупить придётся мало. Хату тоже можно привести в надлежащий порядок без особых расходов, своими домашними средствами. Покроет лавку камышом Явтух, мастер по этой части. Стоимость плотничьих работ и покупка разного рода мелочей – гвоздей, замков, задвижек и прочего определена будет при переговорах с плотниками-москалями, с весною прибывшими уже из России в Деревянковку. Прикинул Тимоша с матерью раза два-три для большей точности и остановились они на двух суммах – на меньшей от 90 до 100 рублей и на большей от 100 до 120 рублей. За быков можно было взять приблизительно такую же сумму денег. Из денег за проданную Мазуху осталось ещё пятнадцать рублей и за просфоры за июльскую треть следовало получить тридцать рублей. Решено было строить лавку. Беда была в том, что некому было продать бычков и что бычки, хотя были очень смирные, ручные, рослые и видные, «настоящи воли», по словам Охтиана, но «неучені», не ходили ещё в возе и не были в работе. Мать, со свойственной ей энергией, немедленно же поручила Явтуху взять бычков «на налигач» и «учить», в чём Явтух был очень опытен.

На другой день с утра Явтух смастерил «карету для бичків», по его выражению. Это была огромная дубовая колода, к которой он прикрепил «війя» с ярмом, а на колоду положил тяжёлый молотильный камень, закрепивши его канатом к колоде. После завтрака решено было приступить к «обученію» бычков.

Явтух отворил сначала ворота, затем привёл бычков и стал надевать на них ярмо. Смирные до того бычки заартачились, противясь надеванию на их шеи ярма. Подошёл наблюдавший за вознею Явтуха с бычками сосед Трохим Хабло, бывший табунщик и мастер объезжать «неуків» лошадей, взятых из полудикого табуна. При помощи Хабла, Явтух надел, наконец, ярмо на бычков, которые безуспешно пытались освободиться от ярма, потряхивая шеями и вытягивая из ярма головы. Мы все были на дворе, следя с живейшим интересом за тем, как Явтух будет «учить» бычков. Был небольшой праздник и многие не выехали в степь. Постепенно начали заходить к нам во двор проходившие мимо по улице через площадь казаки, подростки, женщины, девушки и дети. Образовалась небольшая толпа. Общими силами Явтуха, Хабла и других казаков бычки были проведены через ворота на площадь, таща за собою карету. Толпа нарастала и за двором, но в то время, когда Явтух и его помощники собирались двинуть покорно стоявших бычков через площадь за станицу, неожиданно явился из здания станичного правления дежурный казак, франтовито одетый и державший себя козырем.

-Яке таке повне право маєш ти учити неуків на площі? – напустился он на Явтуха. – Повертай назад у двір, - приказал он.

-Чом же не можна провести бичків через площу за станицю? – вежливо спросил Тимоша дежурного.

-А через те, що не дозволяється, закон на це є! – отрезал с важностью дежурный.

-Дивись ти, який пруткий найшовся! – насмешливо и громко произнесла из толпы какая-то казачка. – Иш ти! Задрав ніс у гору, та й матушки не замітив і шапки не поламав! – сыпала остротами казачка.

-Мавчать! – прикрикнул дежурный. – А то арештую!

-Та невже ж?! – рассмеялась казачка. – Який фабрий! Руки до арешту в тебе короткі, бо ти ще й соплі  під носом не навчився утирать, - не сдавалась неугомонная казачка.

Дежурный, видимо, не знал, что ему делать и смешался. Толпа весело хохотала. Тимоша посмотрел на мать, а мать на Тимошу и потихоньку прошептала: «Не мішайся, Тимоша!»

Но в это время по улице, идущей к площади, показалась внушительная фигура старого казака «с ціпком» в руках. Дежурный, заметивши идущего старика, повернулся и почему-то быстро, не говоря ни слова, направился к зданию правления. Подошедший к толпе старик был станичный судья Максим Онуфриевич Щерба, казак богатый, разумный, скуповатый и решительного крутого нрава. Высокий рост, осанистая прямая фигура в чёрной суконной черкеске, с кинжалом на серебряном поясе, в фуражке с красным околышем и с крепким из кизила ципком в руках, казалось, свидетельствовали о том, что это был действительно казачий судья, умевший постоять за казачьи порядки и смирять как воров и буянов, так и зазнающуюся казачью молодёжь. Увидевши стоявшую у толпы мать с нами, судья Щерба громко поздоровался: «Здрастуйте, матушко! З празником вас!» Снял фуражку и низко в пояс поклонился матери.

-Здрастуйте, Максиме Онухрієвичу! З празником і вас! – ответила мать с поклоном всем известному в станице судье.

-Що це ви тут робите? – обратился с вопросом Щерба к стоявшим у бычков Явтуху и Хабло, не понимая, видимо, в чём было дело.

-Та це ми почали учить бичків, як бачите, - ответил Явтух, указывая то на бычков, то на «карету», - та прибіг із правленія діжурний і заборонив учить: - Повертай, каже, назад у двір!

-Заборонив?! – переспросил с изумлением судья.

-А на мене, за те, що я сказала: «Чого ж ти матушці не поклонився?» - страшенно крикнув: «Мавчать!» - прибавила с своей стороны неугомонная казачка при громком хохоте толпы.

-А де ж той дежурний? – спрашивал судья.

-Чогось поспішно пішов у правленіе, - ответил Тимоша. – Коли я його спитав: «Чом же неможна провести бичків через площу за станицю, так він мені одповів, що «не дозволяється; на це, каже, закон є». От ми і ждемо, може він закон принесе, щоб я прочитав його, - с недоумением говорил Тимоша, не зная ни судьи, ни дежурного.

В толпе снова раздался весёлый смех. Судья стоял и о чём-то думал и соображал.

-А ви, мабуть, будете Тимофій Андрієвич? – спросил он Тимошу. – Чув я, чув, що ви одмахали чотиреста верстов од Ставрополя до Деревянковки. Оце по-нашому, по козачому. Дозвольте вітати вас старому Щербі. – Старик подошёл к Тимоше и крепко пожал ему руку.

-А ну лишень, козаче, - обратился судья к молодому парубку, - піди до правленія, та позови сюди дежурного; скажи йому: «Судья Щерба по службі кличе!»

Парубок быстро отправился в правление и скоро показалась фигура понуро идущего дежурного. И опять раздался дружный хохот в толпе при виде обескураженного дежурного. Тимоша с изумлением смотрел на смеющихся, не понимая причины смеха, так как не знал, что дежурный был сын Щербы и что в толпе заранее были уверены, что старый судья, не щадивший молодых выскочек, разнесёт и сына.

Судья, увидевши медленного идущего дежурного, помахал на него рукою. Тот быстро подошёл к нему.

-Хто тобі, діжурний, приказав, чи станичный атаман, чи ти сам заборонив вчити бичків, отих, що стоять, та, мабуть, думають, який ти розумний, що заступився за них? – спросил судья дежурного.

-Я, – процедил сквозь зубы дежурный.

-Я?! Ишь ти! – иронически воскликнул судья. – А відкіля ти узнав, що на твій приказ начальство, чи, може, сам царь закон такий встановив? – сердито уже судья допрашивал дежурного.

-Та то я так сам думав, - произнёс дежурный, понуривши голову.

-Сам видумав?! От так штука! – иронизировал судья. – Думають як слід розумні люде, а не такі дураки, як ти! – сердито донимал судья дежурного. – Ступай на діжурство, та зарубай собі на носі: не суйся в воду, не знаючи броду; не лізь не в свое діло, коли тями не хапає в голові. Ти обовязан був привести козаків, та помогти з ними вивести бичків через площу за станицю. А ти що наробив? Сам себе осоромив? Чуєш?

-Чую, - ответил дежурный, повернулся перед судьёю на каблуках по-военному и отправился в здание правления.

Толпа всё время смирно слушала, пока судья учил дежурного уму-разуму, ни разу не раздавался уже смех и, когда судья окончил нотацию, из толпы послышались одобрительные голоса степенных казаков: «От суддя, так суддя! Сина рідного не пожалів із-за правди та порядку».

Щерба пристал в компанию к Явтуху и Хаблу и стал направлять бычков через площадь за станицу. Бычки, хотя дёргали в разные стороны от непривычки, но без особого усилия тянули карету и протащили её шагов пятнадцать-двадцать вперёд.

-Та їх не треба і за станицю ганяти, - раздался голос Щербы. – Хай кругом церкви обвезуть колоду та й доволі з них.

Когда бычки протащили карету вокруг церкви и подошли к воротам нашего двора, Щерба посоветовал Явтуху распрячь бычков, хорошо накормить их и напоить, «щоб пройшов у них чад», - объявил он, а в другой раз не раньше как к вечеру, запрячь их не в колоду, а в воз. К тому времени Щерба обещал снова придти.

Так и было сделано. Щерба явился к нам во двор вечером, когда стоял уже готовый воз с клажею на нём двух молотильных камней и двух мешков с просом. Узнавши, что клажи на возу не меньше тридцати пудов, Щерба стал запрягать вместе с Явтухом и Хаблом бычков в воз, которые на этот раз покорно дались надеть на них ярмо.

-Смирна, ручна скотина, - говорил сам себе Щерба.

Бычки путаясь и недружно напирая на ярмо, потащили воз более или менее сносно.

-А давайте прибавим ваги, - предложил Щерба, позвал одного из группы хлопчаков, сопровождавших воз, поднял его на руках вверх и, проговоривши: «мабуть, пудів три буде», посадил его на воз. Поехали снова по площади вокруг церкви. Так хлопчака за хлопчаком, которые кричали: «Діду, посадіть і мене на віз!», Щерба посадил ещё несколько хлопчаков, когда бычки были повёрнуты с площади к нашему двору. Щерба, Явтух и Хабло одинаково находили, что на возу было не менее пятидесяти пудов тяжести.

-Мабуть, буде! Шабаш! – заявил Щерба. – Як ви думаєте? – обратился он к Явтуху и Хабло.

-Та буде! – подтвердили те.

-Хлопці! – скомандовал Щерба пассажирам, послужившим  живым грузом для воза. – Направо кругом марш з воза!

Дети с шумом и смехом слезли с воза.

Солнце не зашло ещё совсем и хотя было ещё рано для пригона скота со степи домой, но Охтиан, сгоравший нетерпением узнать, как пошли в ярме и в возе бычки, пригнал раньше обыкновенного времени «худобу до дому». Когда бычки, увидя скот, с которым они всегда паслись в степи, дружно втянули во двор воз и Явтух хотел распрячь бычков, Щерба попросил его пока не распрягать, подошёл к матери и неожиданно для всех обратился к ней с вопросом: «Чи не продасте мені, матушко, оцих бичків-третячків?»

-Не знаю, - политично ответила мать. – Чи дасте ви, Максиме Онухрієвичу, за них стільки, скільки я за них запрошу? – спросила она в свою очередь. – Бички, як бачите, дуже добрі!

Щерба осведомился о цене и, когда узнал, что мать ценит их в сто двадцать рублей, то сказал: «Бички, дійсно добри; на щоб мені було і купувати їх, як би вони були погані? Та тільки ж, матушко, це дороговата ціна. Ви трошки збавьте!»

-А скільки дасте ви? – сказала на это мать. – Це ж за вами тепер черга!

-Девяносто карбованців, - ответил Щерба.

-Ні, цього мало! – заметила мать.

-Та нехай буде девяносто пять. Отдавайте, матушко, бичків, та й не торгуйтесь більше, - решительно заявил Щерба.

-Як не торгуватися? – вмешался тут Явтух. – Цього, добродію, не слід казати, бо це ні вам не буде на користь, ні матушці на росплід другої пари бичків. На росплід бичків треба прибавити. Ви ж знаєте, хто не торгується, той даром иноді бере! – тонко прибавил Явтух, хорошо знавший все обычаи и приметы рачительных хозяев.

Щерба стоял и чесал затылок, почувствовавши, что вгорячах он немного вышел из границ народных обычаев и примет. «Та воно так, Явтуше, - согласился он с Явтухом, - на росплід треба прибавить. Так от що, матушко, я прибавлю на росплід пятишницю, а ви скиньте останні – от і вийде сто карбованців рівно.

-Та це добре! – проговорила мать. – Тепер за мною черга. Ви, Максиме Онухрієвичу, прибавили пять та ще пять на росплід – виходе десять, а я, - не без остроумия рассчитала мать, - повинна збавить двадцять з моєї загальної ціни. Це ж не рівновага. Прибавте ще пять – і вийде пятнадцять на вас і пятнадцать на мене, так же рівно, як рівні і мої бички..

Судья Щерба видимо оценил остроумие моей матери и, без дальнейших разговоров, заявил: «Нехай буде, матушко, по-вашому!»

Торг на словах состоялся.

-Хто ж буде передавать з рук на руки бичків? – спросил судья.

-Це, мабуть, черга молодого хазяїна, - сказал Явтух. – Андреевич, - обратился он к Тимоше. – Це ваше діло.

Тимоша подошёл к возу в то время, когда Явтух распрягал бычков. Щерба, придвинувшись к Тимоше с другой стороны, обратился к нему со словами: «Держіть руку, хазяїне!» Тимоша протянул руку ладонью вверх. Щерба, звонко ударивши своею ладонью по ладони Тимоши, заявил громко: «Нехай буде сто пять карбованців! Раз!» Тимоша, ударивши по ладони Щербы, повторил: «Нехай буде сто пять карбованців! Раз!» Щерба ударил второй раз по ладони Тимоши, приговаривая: «Нехай буде сто пять карбованців! Два!» Так же ответил и Тимоша. Третьим рукобитьем была затвержена цена в сто пять рублей и закончен торг.

Явтух подвёл бычков к Тимоше, научил его, как следует «из-под полы» передать бычков Щербе и с какими словами. Тимоша, передавая из-под полы бычков, проговорил: «Нехай же бычки ідуть вам, Максиме Онухрієвичу, на користь, та на щастя!» Щерба на это ответил: «На добрім вашім слові добра і моя подяка!» Затем он тут же вынул из-за пазухи большой гаман, долго рылся в нём и, отсчитавши сто пять рублей, передал их Тимоше, который, пересчитывая деньги, сказал: «Так, сто пять карбованців», и отнёс их матери.

Щерба после всего этого, взявши бычков за налыгач, громогласно провозгласил: «Тепер, бички-третячки, ви мої!»

Но тут спохватился Явтух и нерешительно произнёс: «А налигач?»

-А налигач, - сказал Щерба, - тепер мій. Як же я без налигача поведу бичків?

-Та я ж вибрав самий найкращий налигач, - говорил Явтух с досадою. – Якби я знав, що так діло поверне, - сознался он чистосердечно, - то я надів би на бичків старий бичовяний налигач.

Раздался дружный хохот, смеялся и Щерба, только Явтух стоял, повесивши голову и, поясняя свою оплошность, обратился к Щербе: «Та я не оддав би вам, добродію, того налигача і за десять карбованців. Ей-Богу!» - забожился он.

Когда стих смех, Щерба подошёл к матери и обратился к ней с серьёзным видом: «Щоб не ремствував на мене ваш робітник Явтух, і щоб не сказали люде, що я купив у вас бичків не за сто пять, а за девяносто пять карбованців, дарую вам, матушко, цілу бичачу шкуру. Нехай Явтух наробить новых налигачів, скільки захоче.»

Мать благодарила Щербу за подарок, а Явтух издали кричал: «Спасибі! Спасибі! Нароблю налигачів, а вам бички хай ідуть в руку та на довгу працю!»

В это время, управившись со скотом, подошёл Охтиан и, увидевши в руках Щербы на налигаче бычков, сначала с поклоном поздоровался: «Здрастуйте, діду!», потом направился с другой стороны к бычкам, стал их гладить по лбу и чесать по шее, а бычки, хорошо знавшие Охтиана, высунули языки и начали лизать его рукав, а один из них даже тихо промычал.

-Що з вами, мої бички, мої люби? – говорил он бычкам.

-Які вони твої? – заговорил Щерба. – Я вже купив їх.

Охтиан подскочил, точно ужаленный. «I Мазуху продали, а тепер за нею і пара биків із стада геть. На що ж і стадо я буду пасти?» – горевал Охтиан.

-Які ж вони бики? – заговорил снова Щерба. – Вони ж бички-третячки, такими я їх і купив.

-А відкіля  ви, діду, про це знаєте? – осведомился Охтиан.

-Так Явтух казав, і всі так кажуть, - объяснил Щерба Охтиану.

-Дядьку, Явтуше! Це ж неправда. Бички не третячки, а четирьохлітки, четвертачки, воли, - обратился он к Явтуху и затем, повернувшись к матери, напомнил ей: «Хіба ви, матушко, забули, що бички появились на світ Божий  в ту зіму, як була «велика ожеледиця» і як у дрохов так крила пообмерзали, що вони не літали, а охотники пригнали їх у станицю, мов баранів, і вам аж дві дрохви подарували. В ту саму ніч отелились у нас разом дві корови: оцей бороздиний от Перистої корови – и Охтиан ткнул пальцем в бок одного быка, - а оцей підрушний од старої Воловички» - и он ткнул пальцем в бок другого быка.

-А на що ж ти, Охтиане, сам називав їх бички-третячки? – спросила его мать.

-Та це ж, матушко, така поговірка: бички-третячки та, вибачайте, я таки і боявся, щоб ви не взяли їх із стада, бо вони добре мене знали і я до них привик, як до добрячої худоби, - пояснил Охтиан.

Щерба с интересом слушал Охтиана и сказал: «Охтіан правду каже; з тієї зими пішло четверте літо».

-Еге, діду! – закричал с радостью Явтух. – Тепер ви, добродію, не вивернетесь от доплати за четвертий рік! Матушко, - обратился он к матери, - дозвольте мені і Трохиму Семеновичу  поквитаться з добродієм Максимом Онухрієвичем. Як учили ми биків, шановний добродію, то нас було три учителів: ви, діду, Трохим Семенович і я. Ви, діду, як один з учителів, взяли собі не бичків, а пару настоящих волів, та добрий налигач до них і, в додачу, ще четвертий год; нам же з Трохимом Семеновичем нічого не дісталось. Так поставте нам двом, бідним вчителям, хоч могаричу за науку, а Охтіану хунт ріжків, або хунт оріхів за четвертий рік.

Щерба, видимо, опасавшийся, чтобы покупка не была истолкована в худшую для него сторону, охотно согласился поставить магарыч, говоря:

-Поставлю, Явтуше, поставлю хоч один могорич, хоч два по числу учителів, а Охтіану куплю хунт ріжків і хунт оріхів – по хунту на кожного бика.

Шутя так, Щерба смеялся находчивости Явтуха. Смеялись все, смеялся даже Охтиан, покачивая своею лохматою головою и приговаривая: «Ну й дядько Явтух! Мовчать, мовчать, а як прийдеться до діла, то так і вріжуть!»

А мне, при всеобщем смехе, назойливо лезли в голову слова: «учитель, учить, наука». Харитон Захарович, думал я, учитель у людей, а дід Щерба, Хабло и Явтух – учителі у бичків. Харитон Захарович, мелькало у меня в голове, уче і бьє, а Щерба, Хабло и Явтух - учили і не били бичків. Що воно таке? Хіба наука для бичків краща, ніж наука для школярів? И я запутался в своих размышлениях, задумавшись над тем весьма важным обстоятельством, что бычки не учатся ни читать, ни писать, а приучаются возить, и что Явтух и Хабло неграмотны, а не бьют за науку бычков… Но в этот момент мать повернула мои мысли в другую сторону.

-Пожалуйте, - говорила она, - і на мій могорич, Максим Онухрієвич, и ви, Трохим Семенович, и ти, Явтуше. Ви ж втрьох таки потрудились сьогодня над бичками. Самовар вже на столі і закуска готова.

-Ага! – подумал я. – Вони трудились над бичками, а Харитон Захарович по книжці уче, разрешил, казалось, я своё недоумение, так как из головы никак не мог выбросить двух противоречивых мыслей: «Харитон Захарович уче і бьє, а Щерба, Хабло і Явтух учать і не бьють».

За столом потрудившиеся учителя закусывали балабушками, свиным салом, пирожками с творогом и пили чай. Все шутили и все весело разговаривали. Моя мать была также в самом весёлом настроении, благодаря столь неожиданному и благоприятному для неё и для Тимоши повороту обстоятельств.

-Вас, Максиме Онухрієвичу, - шутила она, - рахують скупим, а це ж неправда. Хіба ж скупі по пятнадцять карбованців набавляють, та цілу шкуру на один налигач міняють, та могоричі з одного слова ставлять? Он, Охтіан і той одержав хунт ріжків і хунт оріхів тільки за те, що про велику ожеледицю пригадав.

Щерба пил чай из блюдечка, поставил блюдечко на стол, вытер усы и серьёзно заговорил: «Це таки правда, матушко, що я не люблю зря гроши шпурлять. Коли ж гроші ідуть на діло та добрим людям на користь, то я купую і грошей не жалію, як треба набавить, або могорич поставить. Це якось чудно ненароком одне до другого чіплялось. Ви, казали мені, матушко, що вам треба дуже грошей і через те ви продаєте добрих бичків, а я вам скажу, що мені дуже потребувались бики. В позапрошлу ніч кляті злодії украли пару волів у мене на коші. А тут Бог послав добрих воликів, та ще у добрих людей. От я і купив воликів і не жалкую ні за грошима, ні за шкурою. Спасибі вам, матушко, що наділили мене доброю худобою».

Таким образом, обе стороны остались довольны совершившеюся покупкою, но едва ли не в большей мере мать и Тимоша, чем Щерба. Случилось то, чего не ожидали они. Мать смотрела на случившееся как на чудо, а Тимоша был убеждён, что лавку они быстро построят и что доходы от аренды лавки помогут матери в трудных условиях ведения ею хозяйства.

На другой же день были договорены плотники и заключено условие с армянином, который обязался платить по третям (за три месяца) по тридцать пять рублей или сто сорок рублей в год. Давши задаток, арендатор поехал в Россию закупать товары, а плотники, Явтух, Касалапа Оксана, все гуртом скоро оборудовали лавку.

Столь счастливым финалом закончилось наше семейное предприятие, но оно стало событием для целой Деревянковки: в Деревянковке появилась «друга лавка», как называлась она в разговорной речи. Была одна лавка, а стало их две и виновником её появления молва скоро провозгласила Тимошу, старшего сына матушки. «Він, моя матінко, - говорили казачки, - такий тендітний, а четиреста верстов пішкура одмахав, аж од самого Ставрополя і до Деревянківки. I як тільки прийшов до дому, так зараз же придумав лавку. Сама матушка так усім казала», - поясняли казачки.

Деревянковка тогда делилась жителями на два кутка. Станичники, осевшие на восток от церкви и церковной площади, именовались «крайчанами» и их куток «крайчанським», а куток, расположенный на запад от церкви вдоль по речке, назывался «гребельським» и население его «гребельчанами», так как у этого конца станицы была сооружена «велика гребля» - плотина, запружавшая воды реки Албаши, что у татар, живших здесь раньше, означало Большая голова.

Хотя деревянковцы жили одною общею казачьею жизнью и все без различия гордились своею Деревянковкою, но проявлялись своего рода жизненные различия, особенно в поведении молодёжи. Со стороны крайчанского кутка была построена первая лавка в станице, и крайчане хвастались, что у них есть лавка, а у гребельчан нет. Но с постройкою лавки на нашем дворе, лавочные шансы уравновесились и за новою лавкою оказались даже некоторые преимущества. В новой лавке появились соблазнительные «серёжки, намисто і перстні для дівчат», серебряные и медные пряжки и «кгудзики» для казачьих поясов и готовые пояса, сильно размалёванные яркими красками картины религиозного и светского характера для украшения стен внутри хат, а также лубочная литература – книжки «Бова Королевич», «Єруслан Лазарович», «Франциль Венеціян» и другие для грамотеев. Главное же, чем могли похвалиться гребельчане, возле лавки армянин поставил «терезы» для взвешивания зерна и льняного семени, на которые появился большой спрос в городе Ейске, недавно появившемся морском порте. Притом, в старой лавке Дубова, богача москаля, открывшего лавки в целом ряде станиц, сидели приказчики староверы, не ходившие в церковь. Хотя старший в деревянковской лавке приказчик Иван Иванович, пожилой с большою бородою и степенный по манерам человек, говорил об себе и об Мишке, его помощнике, что они люди старого благочестивого корня истинной веры, но когда Иван Иванович отмеривал аршином купленный в лавке ситец или другую какую-нибудь материю, то нужно было смотреть в оба, чтобы из куска материи в десять аршин мерою не вышло дома только девять с половиною аршин. Армянин же мерил правильным аршином и хотя был «арменської віри», а ходил и в нашу церковь. Как только он открыл торговлю в своей лавке, так сейчас же казачки заметили, что в кусках материи, купленной в старой лавке, не доставало уже не пол-аршина, а четверть и меньше. «А все ж, - говорили ядовито казачки, - отой старий цап Iван Iванович, хоч вершок, а украде, як міряє ситець. Така у його звичка».

Около всего этого между крайчанами и гребельчанами велись бесконечные, можно сказать дружеские, в шутливой форме споры и пререкания. В конечном же результате новая лавка не столько разъединила, сколько объединила крайчан с гребельчанами во многих отношениях. С этого времени стала заметно развиваться торговля зерном и казаки шли уже единым фронтом и против лавочников и против «фаринників» или «шибаев», мелких скупщиков зерна и других предметов казачьей продукции и хозяйства. Трудно теперь по памяти сказать, чего больше несла новая лавка деревянковцам – культуры или эксплоатации? Кому больше послужили даже моя мать и брат Тимоша? Явления того и другого порядка были в зачаточных формах и тесно сплетались между собою.

Другой случай касался собственно меня. Как-то за вечерним чаем, когда у нас были в гостях Харитон Захарович и старший сын его Дашко, зашёл разговор о том, что мне и Яцьку предстояло ещё остаться дома и не поступать в училище в Екатеринодаре.

-Оце я дивлюся на Федю, - заговорила мать, глядя на меня с тою материнскою ласкою, которая всегда меня трогала до глубины души, - та й радуюсь, що він поправився од тієї клятої хвороби і не жалію тепер, що оставила його ще на рік дома.

-Як на год?!... На два! – заметил Тимоша.

-Ні, - возразила мать, - на два дуже багато; доволі одного года, а там треба в училище. Йому вже десятий год пійшов.

-Це неможливо, маминько, - сказал Тимоша.

-Чом? – с удивлением спросила мать.

-У духовному училищі, як і в семинарії, по три класи, або отділенія – низче, середнє і вище, і в кожному класі треба учиться по два годи підряд. Через те в будучому році прийома учеників не буде. Прийдеться ждать два роки, - объяснил Тимоша.

-Що ж це я наробила?! – схватила себя за голову мать. – Чом же, Харитон Захарович, ви не сказали мені про це? – проговорила она с укоризною.

-А я думав, що ви це знаєте! – оправдывался Харитон Захарович.

-Може в осени ще можна одвезти Федю до Екатеринодару? – обратилась мать с вопросом к Тимоше.

При этих словах у меня в душе похолонуло.

-Ні, маминько, пізно вже та й не стоїть, - заговорил успокоительно Тимоша. – Нічого страшного нема і за Федю нічого бояться. Для його це буде ще краще: підросте і поздоровішає, і йому легше буде учиться. Яка біда, що він поступить в училище не на десятому, а на дванадцятому году. В училищі у нього навірняка будуть товарищі второкурсники і в 15 и в 16 років.

-Та де там 15 и 16 років, - заговорил Дашко, учившийся в Екатеринодарском духовном училище вместе с моим братом Василем. – З нами в низчому отділенії було двое второкурсників і одному було 18, а другому 19, - и Дашко с Василем засмеялись, а мой брат добавил: «Той, якому було 19, торік покинув училище і зараз же оженився».

Все смеялись, а Харитон Захарович обратился к матери: «Заспокойтесь, матушко, Федька все одно буде первим учеником, бо він щербинівської породи, а Тимофій Андрієвич правду каже, що Феді легче буде тоді учитись, коли він буде в силі, а кому ж, як не Тимофію Андрієвичу, про це знати?»

-Так як що це краще, - согласилась мать, - то нехай сидить дома.

Я чуть не подпрыгнул от радости. «Два года буду дома, не буду ходить в школу, а буду учиться у Домочки, буду їздить в царину і на сінокос, а весною може махну з Охтіаном в степ» - и целый ряд пожеланий в этом роде, как искры, вспыхивал в моей голове. Ночью во сне я видел Явтуха, когда он стягивал  волами копны в одно место для стога, а я сидел наверху копны, куда сажал меня Явтух, то ловил я в «гарбузовій огудині» маленьких, как паучки, перепелят, и так же, как и наяву, не мог поймать ни одного перепелятки, так быстро они бегали и ещё быстрее прятались в траве, то сидел в степи с Охтианом возле стада и слушал, как он играл на сопилке казачка и метелыци, то с аппетитом ел красные арбузы и дыни. Всю ночь грезились мне картины в этом роде. Когда утром я раскрыл глаза и увидел свет, то первое, что проникло в моё сознание, была фигура дорогого Тимоши, убедившего и успокоившего мать, и я невольно, почти вслух произнёс: «От який розумний та гарний наш Тимоша».

Мать, услыхавши моё урчанье, подошла ко мне и ласково заговорила: «Що ти там мурчиш, моя люба дитина? Погуляєш, погуляєш ще два годочки дома», гладила меня по голове и целовала в щёку, а я, схвативши её руку, припал к ней губами и клялся: «Ей-Богу, маменько, я буду добре учиться, так, як учиться наш Тимоша!».