«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава XI. Явтух.

Добродушие считается обыкновенно принадлежностью силачей и, как ни странно, а Явтух при своём не бившем в глаза корпусе, обладал необычайною физическою силою. Об Явтухе говорили деревянковцы, что у него была не сила, а силища, но свою силу Явтух обнаруживал исключительно в работе и в хозяйственных операциях, составляли ли они повседневные хозяйственные работы или вызывались исключительными обстоятельствами. Ни в каком спорте он не участвовал – ни с кем не боролся и не бился на кулачки. Это был, так сказать, обманчивый для сторонних, не знавших Явтуха людей, скрытый для самого себя силач, проделывавший иногда, удивительные для любителей спорта фокусы, благодаря своей физической силе.

Я был свидетелем одного из таких фокусов, проделанного экспромтом без всякой подготовки Явтухом. Дело происходило у терезов, поставленных возле нашей лавки армянином арендатором, на которых он взвешивал зерно в мешках. В воскресенье, не то в праздничный день, собралась группа хозяйственных казаков, глядевших на то, кем, какое зерно и сколько пудов взвешивалось на терезах. Тут же был и Явтух, помогавший армянину взвешивать мешки и игравший при этом пудовыми и двухпудовыми гирями, как мячиками. Казаки с нескрываемым удовольствием следили за эквилибристикою Явтуха и отпускали по его адресу поощрительные шутки, что, разумеется, льстило Явтуху. Но один из казаков хотел удивить самого Явтуха.

-Ось я, Явтуше, - обратился он к нему, - бачив штуку, так штуку! В Таганрозі на пристані один з грузчиків надів на кожну голу ногу двохпудову гирю і в кожну руку теж взяв по двохпудовій гирі – та так з восьми пудами і ходив на вдивовижу всім. Це власними очима я бачив. Ей-Богу!

-Та не може?! – послышались восклицания сомневавшихся.

-Чом не може? – заговорил Явтух. – Цю ж штуку може проробить и не грузчик, аби сили хватило.

-Хто? Може ти проробиш? – заговорил задорно казак рассказчик.

-Та хоч би і я, - скромно ответил Явтух.

-Добре! – воскликнул спорщик. – Будьте, панове козаки, свидетелями. Як що Явтух пройде хоч десять кроків на гирях с гирями в руках, то ставлю йому кварту горілки, а як що він не пройде, то хай купить мені кварту. Шиби руку! – предложил казак и протянул свою руку.

Явтух молча подошёл к спорщику и со словом: «на!», ударил по ладони, протянутой казаком руки.

-Ой, - скривившись, крикнул спорщик. – Та й бьеться ж арецька душа. – И начал дуть себе на руку, точно она была обожжена.

Казаки смеялись, а Явтух молча поставил три двухпудовые гири на ряд, а так как четвёртой не было, то он связал верёвкою две гири по пуду; потом с усилием он втиснул в ушки гирь обутые в постолы ноги и, поднявшись на них, попросил дать ему в руки остальные гири. Затем он медленно и осторожно сделал первый шаг, смелее второй и третий, но на четвёртом одна нога выскользнула из ушей гири и сам Явтух покачнулся, но не упал на землю, а стал на неё коленом освобождённой ноги. Раздался дружный хохот в толпе, а спорщик сильно хохотал и даже хлопал в ладоши.

Явтух, однако, не смутился. Снова расставил гири, сел возле них, снял с ног постолы и навёрнутые на ноги онучи; укрепившись голыми ногами на двух гирях, он поднялся и сам, без посторонней помощи, взял в руки остальные гири.

-То не в щот! – сказал Явтух, обратившись к свидетелям.- Нога в постолах вискочила. Грузчик ходив босий. Ось і я босий піду.

Спорщик пробовал протестовать, но свидетели единогласно заявили, что Явтух прав.

На второй раз Явтух осторожно, не останавливаясь, продвинулся на двадцать шагов вперёд, но так как дальше мешала стена лавки, то он, не доходя до неё, слегка повернул в сторону и, пройдя несколько шагов, остановился и спросил, тяжело дыша, свидетелей: «доволі?»

-Доволі! – крикнули свидетели.

Пари были выиграны Явтухом.

-Раніше ти цього не робив? – спрашивали казаки Явтуха.

-Ні, - ответил Явтух.

-Це в перший раз? – допрашивали казаки.

-Еге! – подтвердил Явтух. - Як би робив, то не пішов би в постолах.

Мне врезался в память этот случай в связи с другим обстоятельством. Вечером, вероятно в субботу накануне следующего воскресенья, Явтух явился к матери и как-то виновато заговорил: «Я, матушко, того… там усе справив на завтра. Нехай там хто-небудь напоє Гнідого, та сіна дасть, то що, а я … мені того … ніколи. Я, матушко, піду на цілий день з двору».

Мать, покачавши укоризненно головою, сказала: «Та іди, хто тебе удержує?» и прибавила: «Це, мабуть, упять на цілий тиждень зарядиш?»

-Ні, матушко! – ответил Явтух. – В понеділок зранку дома буду поратися, - ответил Явтух.

Утром в понедельник Явтух действительно был дома, но «порався», то есть возился с двумя парами волов, лошадью, приводил в порядок возы и прочее, молча с сильно нахмуренным лицом.

Мать хорошо знала, что Явтуху в таких случаях «треба похмелиться» и не упускала случая опохмелить его дома, не допустивши до кабака. В воскресенье он распил с приятелями не только выигранную на пари кварту водки, а две, три или больше не в счёт выигрыша, смотря по числу лиц в компании. Явтух временами запивал. Поэтому мать вышла из комнаты на крыльцо с графином водки и, подозвавши Явтуха, налила ему большую рюмку этой соблазнительной жидкости.

Явтух быстро опрокинул рюмку вверх дном, крякнул от удовольствия, вытер рукавом усы и стал закусывать переданным ему ломтем крепко насоленного хлеба.

-Може ще і другу? – спросила мать.

-То дайте й другу, - попросил оживившийся Явтух.

После второй рюмки Явтух отправился на кухню и, позавтракавши там, энергично принялся за дело.

Мы слышали также, что Явтух вкладывал между пальцами маленькие трапезундские орехи и сразу раздавливал их все; давали ему три ореха и просили раздавить сразу.

-Иш, чого захотіли!? – говорил он обыкновенно, брал три ореха, но раздавливал каждый орех, как скорлупу, особо двумя пальцами – большим и указательным.

Пальцы у Явтуха были поразительно сильные, точно железные. Когда, шутя, он брал кого-нибудь из взрослых за руку и нажимал её пальцами, то оканчивалась эта шутка сдавленным восклицанием: «ой, ой, пусти!», кряхтением или шипением, а иногда и форменною руганью, которую Явтух стоически выносил, слегка посмеиваясь, потому что зря он не шутил, а его шутка всегда была ответом на какую-либо выходку против него. Очевидно, давление орехов между пальцами было легендой, на которые были падки деревянковцы. Ибо, несмотря на наши неоднократные просьбы раздавить орехи между пальцами, Явтух всегда давил их только двумя пальцами с неизменною прибавкою: «ишь, чого захотіли!»

По профессии Явтух был чернорабочий, главным образом, земледельческих работ. Хлебопашество он особенно любил и ему, по преимуществу, отдавал свой труд, но хлебопашеству в то время примитивному, в момент его развития, когда в хозяйстве казака оно начало набирать силу зерновой культуры для сбыта зерна. Собственно, в Черномории земледелие не было ещё господствующим занятием, но в районе, в который входила Деревянковка, портового города Ейска, начавшего экспортировать зерно за границу, земледелие раньше, чем в других местах, стало быстро развиваться, опираясь, однако, на изобильное по числу голов стадное скотоводство и на ценные приморские промыслы – рыболовный и соляной, с которыми было ещё крепко связано украинское чумачество, обнимавшее две области экономики – примитивный транспорт и примитивную торговлю. При таких условиях Явтух вёл и наше хозяйство.

Хотя Явтух известен был в Деревянковке под именем «матушкиного работника», но фактически он был почти полным распорядителем по части операций в хозяйстве. Как работник, он получал годовую плату и даже очень высокую по тому времени, но только часть её он тратил на себя и на свои потребности; значительную часть он пропивал с приятелями и раздаривал в пьяном виде купленные на неё вещи, а небольшую долю он обращал на не принадлежащее ему хозяйство, тратя мелочами на понравившиеся ему мелкие инструменты. Мать, безусловно, доверяла Явтуху, как честному, опытному и рачительному работнику. В его безукоризненной честности никто, даже посторонние люди, не сомневались, а его приверженность к хозяйскому добру была запечатлена многочисленными фактами напряжённого труда, необычайной заботливости о выгодах хозяйства и даже риском опасных лично Явтуху приключений в этих работах.

Я и сейчас уверен, что интересы хозяйства в значении хозяйственного творчества Явтуху были ближе и дороже, чем нам, его хозяевам. В семье все считали Явтуха «своим» и мы, дети, любили его, как Явтуха, а не наёмного работника, о чём мы не имели надлежащих представлений. Разумеется, и Явтух всё это ценил, но особенно дорога была ему свободная и самостоятельная деятельность в хозяйстве, в чём проявлялась и его артистическая натура, как проявляются вообще артистические чувства у людей, любящих творчество во всех его видах и формах. На Явтуха находило хорошее расположение духа, ему доставляло удовольствие, а иногда он просто восхищался тем, что считал он лучшим в хозяйстве. Были ли то хорошо откормленные волы, заново исправленный воз, легко пашущий плуг, острая как бритва, коса, надёжный из лучшей стали топор, новая толстая бечёвка, даже крепкий рубель для увязки на возу сена, хорошая дубовая «мазница» и «добрячий квач», или же равномерно и чисто вспаханная нива, дружные всходы посевов, буйно колосившаяся пшеница, крупное блестящее зерно арновки, большие тыквы, сочные арбузы, сладкие дыни и прочее в этом роде – всё это радовало, воодушевляло и настраивало рабочую энергию Явтуха. В отношениях ко всему этому у Явтуха чувствовалось биение артистической жилки трудовика-земледельца; всё то, к чему или при помощи чего он прилагал свой труд в возглавляемом им хозяйстве и что являлось результатом его труда и усилий, было родственно ему, как родственны бывают чувства матери к её детям или усердного педагога к его питомцам.

С весны, во время распашки земли и посевов, при сенокошении и особенно при уборке хлебов, Явтуха нельзя было оторвать от хозяйства. В это время и сам он держал себя в руках, не поддаваясь соблазну дружеских кутежей, и все деревянковцы наперёд знали, что Явтух раньше других закончит неотложные сельскохозяйственные операции, работая за двоих. Когда же с наступлением осени, наставала очередь реализации накопленных с весны и летом в хозяйстве запасов, Явтух с особою охотою брался за извоз и продажу накопленного и приобретённого добра. Обыкновенно это происходило так. Явтух являлся к матери и спрашивал её: «А чи не пора нам, матушко, везти до лінейців, та ставропольців тарань?»

-Так що-ж? Коли вже все закінчено по хозяйству і нічого більше робить, то й вези собі з Богом! – соглашалась мать.

Явтух «лагодив» возы, тщательно счётом складывал на них тарань и отправлялся куда-то в степь на Линию или в Ставропольщину. Проходило недели две или три, а об Явтухе не было ни слуху, ни духу. Многие удивлялись, как это моя мать доверяла пришлому безродному работнику волов с возами, нагруженными таранью, когда он мог совсем увезти их на Украину, или же пропить и тарань, и волов с возами. Но Явтух возвращался обратно с пустыми возами и бережно передавал матери золотые монеты и серебряные рублевики, вырученные за проданную рыбу. Кроме тарани, сулы и чебака, Явтух возил также соль, а иногда наоборот, он привозил капусту из Кагальника – селения, расположенного на исторической речке – на древнем Каяле. Таким образом, Явтух не только работал в хозяйстве, но и в торговлю пускался.

Замечательно, что Явтух всегда «чумакував», по его выражению, в одиночку, во избежание, надо полагать конкуренции при продажах, и никогда не терпел уронов в чужих и неспокойных в то время от воровства и грабежей местах. Как и когда он спал, оберегая тарань и волов, трудно даже представить себе, но только Явтух никогда не жаловался на пропажу порученного ему добра. Тем не менее, торговые поездки Явтуха не обходились без приключений. Он рассказывал о поразительных случаях, придавая им значение обычных явлений в тех условиях, в каких ему приходилось чумаковать. Мне помнятся три случая такого рода.

Как-то в степях Ставропольской губернии на Явтуха напали калмыки, пытавшиеся силою отнять у него волов. «Эй! – кричали они Явтуху издали. – Випрягай волів! - рассказывал Явтух. – А я їм кричу: «Не лізьте, а то будете плакать!» и зараз же приготовив гострий ніж на случай, як вони заарканять мене, щоб перерізать аркан. Не знаю, чи вони поняли мене, чи ні, а тільки один молодий кімлик заджеркотав щось по-своему, та прямо на мене і налетів на коні». Явтух подпустил калмыка к себе, а сам положил возле себя обыкновенный молотильный цеп. В тот момент, когда калмык поднял увесистую плеть, чтобы ударить ею Явтуха, Явтух быстро стегнул по передней ноге лошади, раздробивши ей ногу. Лошадь упала на землю, а с нею и калмык. Явтух дал ему возможность убежать к своим товарищам, рассчитывая прекратить тем дальнейшее наступление калмыков.

Расчёт Явтуха оправдался. «Ай! Півтора малахай!» - кричал убегавший калмык, называя полтора малахаем цеп. Навстречу бегущему калмыку подбежал другой, верхом на лошади. Бегущий с ловкостью кошки взобрался сзади товарища на круп его лошади и все три или четыре калмыка удрали в степь, бросивши раненую лошадь.

-Так кінь і остався? – спрашивали мы Явтуха.

-Так і остався на місті в степу, - последовал ответ.

Более серьёзный случай произошёл с Явтухом где-то в глухой степи за Батуринскою станицею. Сваривши в котелке поздно ночью кашу, Явтух принялся за еду, да так, сидя с ложкою в руках, и заснул. Лежавший сбоку Явтуха Полкан, в ожидании своей порции, засунул голову под полу свитки Явтуха, тоже слегка похрапывал, как делают это иногда собаки. «Тільки, - рассказывал Явтух, - мені показалось, чи приснилось, неначе мене хтось кличе, чи питає, а я на той зов як крикнув: «га! чого?» І очі одкрив. Полкан тож, як ошпарений, вскочив, та миттю понісся з лаем в степ». Явтух бросился за Полканом в степь, и что же он увидел, догнавши его? Полкан барахтался с каким-то человеком, который пытался бить его плетью, но не мог, как следует, так как Полкан вплотную сцепился с ним и кусал его, а тому нельзя было размахнуть рукою с плетью. Тут же вблизи паслись волы и осёдланная лошадь. Волы были в налыгачах и в путах, чтобы не могли уйти далеко от возов. Вор слез с лошади, чтобы распутать волов и одну пару уже распутал, а на другой насел на него Полкан. Вор был калмык. Явтух оттолкнул Полкана, а сам придавил коленом вора к земле. Попавши в беду, калмык стал так громко свистать, что, по рассказу Явтуха, «аж в ушах зазвеніло. – Еге, - кажу я йому, - це ж ти, бісів сину, своїх зовеш на підмогу? Так ось тобі, і скрутив йому одну руку».

-Як скрутив? – закричали мы.

-А так, значить, що всі чотири пальці на одній руці вивернув в суставах, а вони аж хряснули, - объяснил Явтух.

-Паламав йому пальці? – спрашивали мы.

-Ні, кожний палець повернув на другий бік, - ответил Явтух.

-А він плакав? – интересовались мы.

-Де тобі плакав! Як несамовитий кричав, - говорил Явтух.

-А ти що? – не отставали мы от Явтуха.

-А я йому кажу: не кричи! А то і другу руку перекручу, і показав йому, що зроблю. Він замовк, та тільки стогне. Гайда, кажу, до коня. Ну, він і пошкандибав до коня, бо й Полкан добре, мабуть, покусав його.

-Пустив?! – недоумевали мы.

-А що ж мені з ним, дураком, було робить? Iди, кажу, до знахоря, або до знахорки, та скоріше, а то калікою на віки зостанешся.

Я не могу, конечно, в точности передать те ощущения, какие я переживал, слушая Явтуха. Явтух рассказывал о том, как выкручивал он пальцы в суставах, спокойно, не волнуясь и не издеваясь над попавшим впросак вором, в таком же тоне, как рассказывал бы он об опрокинувшемся возе или о поломанной оси. Мы, вероятно, больше удивлялись, чем ужасались от проявленной Явтухом жестокости и, во всяком случае, не относились с укоризною к нему. Ибо впоследствии передавали другим о приключениях Явтуха, как о чём-то обычном и естественном, в чём проявились сила Явтуха и собачьи качества Полкана. Таковы были тогда жизненные условия, в которых не по силе было нам разобраться.

Но самое жуткое и серьёзное приключение было у Явтуха вблизи калмыцких степей в Ставропольской губернии. И здесь Явтуху пришлось иметь дело с калмыком.

Накормивши ночью в степи две пары волов, Явтух привязал каждую пару к ярму у воза, а сам лёг под возом с цепом и стал сторожить волов. Спустя некоторое время, он заметил, как кто-то подполз к волам. У Явтуха не было собаки и он, поэтому, сам зорко сторожил волов. Он подпустил вора к ярму и вор отвязал одну пару волов от ярма, но когда он стал отвязывать вторую пару, Явтух поднялся и с размаху ударил согнувшегося вора цепом по спине. Тот, не вскрикнувши даже, упал ничком у волов.

-Я до його, - рассказывал Явтух, - а він лежить і не дише. Тоді я взяв його за ноги, одволік од воза, запріг волів у вози, виїхав знову на дорогу, та й поїхав собі дальше у село.

-Хто ж той чоловік був? – спрашивали мы Явтуха.

-Неначе б-то, кімлик, - ответил Явтух, - бо біля ярма осталась шапка кімлицька.

-Ти його убив? – с испугом приставали мы к Явтуху.

-Не знаю, - ответил Явтух, - може убив, а може і не убив.

И больше Явтух ни слова не прибавил. Сколько раз мы не пытались узнать от него, что сталось с калмыком, - «я сам не знаю», - говорил Явтух неохотно.

Надо прибавить, что в своих рассказах о приключениях в степях, Явтух проявлял больше наивности, чем мы, дети. Он повествовал таким тоном о вывернутых пальцах и об ударе цепом по спине, точно он сделал нечто обычное в домашнем обиходе, вроде того, что надел кожух или убил у себя на лбу жалившего его овода. Ему, казалось, и в голову не приходило, что он совершил нечто нехорошее, покалечивши руку или стегнувши с размаху цепом по спине. И когда мы говорили Явтуху, зачем он так сильно ударил калмыка, что, может быть, убил его, то Явтух отвечал: «Тоді, коли бьєш, руки не зважиш, а якби я не ударив його, то може він вихватив би пістоль, та мене на місті положив би».

Расправы, произведённые Явтухом, были в порядке вещей и не один Явтух расправлялся так с ворами, покушавшимися на чужое добро. Все так поступали. Глухие степи, отсутствие охраны людей и их добра, обилие охотников поживиться чужим добром, царившие у скотоводов воровство и грабежи требовали зоркости и самозащиты, а слабо слагавшееся мышление не шло дальше факта о непосредственной расправе после него; моральные же воззрения были до того примитивны у массы населения, что поступки Явтуха считались своего рода доблестью. На этот счёт существовали даже правила мудрой практики: «не лезь за чужим добром» или «не попадайся, дурак, в руки», как говорил сам Явтух. И под прикрытием этой незатейливой идеологии, Явтух был спокоен и наивен, как малое дитя.

Но Явтуха возмущала сама мысль о том, что у него, у Явтуха, могли бы из-под носа воры украсть волов. «Це було зо мною тільки один раз», -  отзывался он не без волнения о случае, когда он заснул с ложкою в руках у котелка с горячим кулешом и тут же решительно прибавлял: «більше цього не буде». И в этом сказывался весь Явтух, всё его миросозерцание в области хозяйственной, которым он жил, и которым двигались его соответствующие поступки. Помилуйте! Он, Явтух, о котором думали, что он наилучший работник не только у матушки на хозяйстве, но и в отношении охраны хозяйского добра, вдруг проспал, да ещё две пары волов! Одна эта мысль волновала его, а что произошло с теми, которые пытались подорвать его репутацию, до тех ему мало дела: «катюзі – по заслузі».

Таким образом, Явтух на нашем хозяйстве был фактически образцовым работником, безукоризненным доверенным лицом, чумаком торговцем и энергичным сторожем доверенного ему хозяйского добра и его идеология по всем этим статьям поведения и поступков была так же примитивна и грубо проста, как и общие условия той жизни и народного быта, в которых он вращался.

Но у Явтуха был один крупный недостаток, о котором он не любил говорить, но которому, однако, также не придавал особого значения, как и расправам с калмыками в степях. Временами Явтух запивал, и раз с ним случался этот грех, тогда Явтух в течение недели, двух подряд и даже больше непрерывно пил, спускал все деньги, какие имел и раздавал свои вещи, какие попадались ему под руку. В таких случаях мать крепко-накрепко приказывала Оксане тщательно припрятывать все вещи Явтуха. Явтух сам пил, поил других, кто бы с ним не встретился и дарил свои вещи направо и налево.

-На тобі, - предлагал он первому встречному, - мої чоботи. -  И поднимал вверх ногу, обутую в сапог.

-На що вони мені? – отказывался встречный, знавший причуды пьяного Явтуха.

-Ну, візьми оцю шапку! – и Явтух снимал шапку с головы и совал в руки встречному.

-I шапки твоєї мені не треба, - смеялся встречный. – У мене ось и своя. На що ж мені дві?

-Ну, так ходім, та вдвох випьємо, - предлагал Явтух.

-Це вже друге діло! – говорил случайный приятель.

Шли в кабак, пили, подпевали, целовались новоиспечённые приятели и когда у явтуховского приятеля начинало шуметь в голове, дело принимало другой оборот.

-Так возьми ж мої чоботи, - снова предлагал Явтух приятелю. - Мені їх не треба, ей Богу, не треба! У мене є постоли, а ходить літом ще краще босому.

На приятеля действовали убедительно эти доводы, он приходил в умиление, целовал Явтуха и, чтобы не обидеть его, соглашался взять сапоги, которые приятель брал, но надо прибавить, в большинстве случаев приносил их Явтуху в то время, когда у него проходил пьяный угар. Далее Явтух приходил в такое чувственное состояние, что сам плакал, как ребёнок, и точно целой толпе недоброжелателей, начинал доказывать, что он, Явтух, никому не желает зла и всем доволен.

-Чого треба Явтуху? – резонировал он. – Нічого! У Явтуха знов все буде, бо у Явтуха є голова и руки, - причём, Явтух тыкал пальцем себя в голову и растопыривал руки. – Нікого і нічого він не боїться. От хіба, може, матушка скаже: «пьяниця Явтух, покинув хазяйство»! Та Бог з нею, може і пожаліе мене. А діточки!? – и при этом Явтух утирал слёзы и ухмылялся. – А діточки скажуть: «прийшов наш Явтух», як прийду до двору. Ей-богу, скажуть! – и в подтверждение своих слов Явтух крестился

Таков был Явтух в работе, при охране и во хмелю. Но во всех этих областях своего поведения жизнь не удовлетворяла полностью Явтуха и его, казалось бы, спокойная, уравновешенная в обычное время, но чуткая, под давлением хмельных паров, натура бурлила и тянула к иной деятельности и к иным условиям приложения труда. Бывали в жизни Явтуха моменты, когда он порывал связи с землепашеством и на время расставался с ним. На Явтуха, как говорили, «находило», находило так, как на тихую блестящую широкую речку Албаши в Деревянковке находила буря, поднимавшая в ней шумные и покрытые белою пеною буруны. Зимою, когда все работы по хозяйству сводились почти к одному кормлению скота, Явтух скучал и, если не пил горькую, с нетерпением ожидал масленицы, когда сорганизовывались и пополнялись забродческие ватаги на весенний уловы рыбы в Азовском море. Тогда Явтух бросал наше хозяйство, нередко не предупреждая даже матери об этом, поступал в ватагу и кутил вместе с товарищами на те деньги, какие были у всей компании. Случалось так, что в пьяном виде Явтух и на море уходил из Деревянковки. Проходило месяца три или  около этого и Явтух, в компании своих товарищей по ватаге, снова показывался в Деревянковке.  Это возвращение совпадало с позднею весною после Пасхи, когда ватага прекращала весенний улов рыбы. С приходом в станицу Явтух не отставал от той части ватаги, члены которой не имели собственного хозяйства и своих семей. Начинался кутёж непродолжительный, но шумный и буйный. Забродчики кутили и часто вели себя безобразно, но не в смысле дебошей и недозволительных проделок, а в форме широкого разгула, охватившего и некоторую часть деревянковцев, не уходивших на рыбный промысел. Забродчики бросали деньги и подарки направо и налево – на водку, музыкантам, девчатам и прочим. Мы были свидетелями поражавших нас оргий, но могли наблюдать их только издали через забор нашего двора, потому что мать держала нас в это время дома и не позволяла даже видеться с Явтухом.

Но когда я учился в Екатеринодаре, родная сестра Домочка и двоюродная сестра Марфа рассказывали мне об одной проделке Явтуха, которая взбудоражила всю станицу и смотреть на которую деревянковцы так же сбегались, как сбегались они при появлении медведей с цыганами в станице. Явтух купил целую штуку ситцу в 18 аршин длиною, привязал один конец сзади к поясу и, распустивши весь ситец, как длинный хвост, танцевал с ним вдоль по улице, волоча его по грязи. Эту забаву публики придумал, однако, не Явтух. Далеко позже, когда я изучал южно-русские артели и в том числе забродческие ватаги, забродчики рассказывали мне, что таким же забавам предавались вообще забродчики старого закала и что будто бы некоторые из них передавали, «що так робила і сірома в Запоріжжі», не жалея ни денег, ни материи – «гуляла вовсю».

В детстве я был свидетелем, как Явтух относился к критике моей матери на такой разгул забродчиков.

-I що ви, забродчики, виробляєте, на що гроші на водку так тратите, та всіх пьяними робите? – говорила она Явтуху.

-Инакше нам, - говорил Явтух, - не можна. Таке заведення у забродчиків. Коли гулять, так гуляйте всі вкупі, як вкупі і рибу ловили. Як же я можу од товарищів одділятися?

-Ну, й найшов же товарищів - пьяниць, - с нескрываемым пренебрежением выразилась мать.

-Вони, матушко, вибачайте, не пьяниці, а такі ж люде, як і ви, - заговорил с явным задором бывший навеселе Явтух, чего он никогда не позволял себе в трезвом виде. – Вам це в дивовижу, а нам воно по серцю і по нраву; це ж наша воля. В ватазі ми всі рівні, один тільки отаман старшій і всі ми слухаєм його, бо самі ж і вибіраєм. Так хиба ж це казна що?  Того і тягне нас в заброд, а тут в станиці, ми поки забродчики і порядки свої маємо.

Мать молчала, понявши, по-видимому, что Явтух стоял на своей крепкой позиции и что его не переубедишь.

Кто такой был Явтух по происхождению, из какой губернии он вышел, как и когда попал в Деревянковку, а в ней к нам, - относительно этого у меня не осталось никаких воспоминаний. Да они и не могли сложиться. Явтуха мы считали «своим» и этого было для нас достаточно совершенно. Но Явтух не был беглым крипаком, как многие другие. Ежегодно он брал у матери деньги и посылал куда-то «на паспорт». Своим был Явтух и для всей Деревянковки, так давно, по-видимому, он жил в ней и так привыкли все к нему. Его деревянковцы не называли даже «городовиком», как именовались все пришельцы в Черномории из других мест – «городов». В этом отношении много, конечно, значило, что Явтух говорил на том же украинском языке, на каком говорили и черноморцы, и что в своем поведении и привычках он ничем от них не отличался.

Тем не менее, несмотря на отсутствие биографических сведений об Явтухе, он представлял в своё время одного из самых типичных и интересных «зайд» на Черноморию, которые уходили раньше из Украины в Запорожскую Сечь. Если бы он родился раньше и возмужал, когда она существовала, то, несомненно, он был бы сичевиком и, несомненно, также занимал бы почётное место в рядах запорожской сиромы. Но он родился и вырос тогда, когда Сечи не было на Днепре и его потянула к себе Черномория, наследница Сечи.

А в это время в тех местах, где обитало вольное казачество, история повернула в другую более мирную сторону и экономика, основной фактор в жизни и деятельности людей, изменилась и начала принимать более сложные и совершенные формы. Когда существовала Запорожская Сечь на Днепре и Донское казачество на Дону, а дальше на юг обитали иные, чуждые запорожцам и донцам народности, то казаки занимались по преимуществу скотоводством, рыболовством и охотами, пополняя свои экономические ресурсы и военным промыслом. Освобождая единокровных пленников, томившихся в турецкой и татарской неволе, и запорожцы, и донцы живились при этом чужим добром за счёт турок и татар. Тогда военная добыча считалась добычею в промысловом смысле, и с этой целью часто предпринимались казаками военные походы и набеги. Так же смотрели на это татары и турки. В ту пору, когда Черномория потянула к себе Явтуха, типичного представителя тех активных и свободолюбивых зайд, которых ранее тянула к себе Запорожская Сечь, военный промысел отжил своё время и утратил своё прежнее историческое значение. Черноморцы не промышляли, как войско, а несли жертвенную службу, проливая кровь и слагая головы в ней. Явтуха не манила эта служба. Он не перешёл даже в черноморские казаки, что осуществить было легко. Ещё на родине, на Украине, земля потянула к себе Явтуха, как активного труженика. С любовью к земледельческому труду Явтух осел и на Черномории. Здесь он стал образцовым землепашцем-трудовиком, а не казаком-воином, как раз в тот момент, когда в черноморской экономике народились новые прогрессивные течения. В это время появился в Черномории портовый город Ейск, потянувший зерно за границу и в Новодеревянковке предприимчивый армянин поставил терезы на улице у лавки.

Вот эти мирные черты у зайды Явтуха являются типичными и для экономики Черномории в тот момент, когда я переживал ранние детские годы. Явтух оказался ближе и дороже для меня, чем роль командира на коне из камышинки и с камышевым оружием.

Есть ещё одно деликатное обстоятельство, в котором мы, дети, не разбирались, а старшие тщательно охраняли нас в этом отношении. Явтух не обзавёлся своей семьёй. Он жил большею частью на нашем хозяйстве, но два раза на моей памяти, когда я был ещё дома, он служил также работником у наших соседей Палчунов, живших двор с двором нашим. Палчуны были черноморцы казаки, три женатых брата, составляли одну большую дружную и работящую семью. Они водили тесную дружбу с Явтухом и очень ценили его, как рабочую силу. Молва гласила, что Явтух был неравнодушен к одной из трёх красивых жён своих приятелей, почему, когда Явтух уходил из нашего двора, восклицали: «О! Явтух уже у Палчунів. Мабуть, магнит його туди тягне».  У  Явтуха был также  сын  Тарас  от постоянно жившей  у нас Касалапой Оксаны, что она категорически утверждала. Но Явтух почему-то всячески открещивался и от Оксаны, и от сына её Тараса. Так или нет, но Явтух был и остался на всю жизнь бобылём «бурлакою», и потому, быть может, так ярко и отразились в нём черты, характеризующие его как образцового земледельца, рьяного забродчика и неустрашимого чумака. Впоследствии, когда я учился вне Деревянковки и у нас не велось уже хозяйство, я встречался с Явтухом, как с близким мне человеком и у нас с ним были самые тёплые дружеские отношения.