«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХII. Охтиан.

Успокоившийся Охтиан взял несколько больших и среднего роста стволиков и положил их на различных расстояниях сзади и сбоку Папуся.

-Оце ті, що попереду бігають, як кози, - объяснил Охтиан. – Оце нехай буде Дзикга, що крутиться, та стрибає на всі боки, а це корова Зайчиха, швидка та шкідлива товаряка, а це бичок-тритячок Вертихвіст, що вертить усе хвостиком, та наперед лизе.

Так поимённо, - Охтиан каждому животному давал особое имя, - расставлены были ещё два-три стволика. Переднюю группу животных Охтиан назвал «ласунами», так как они спешат полакомиться лучшею, не тронутою травою. Расставляя животных в середину и по бокам стада и называя некоторых животных по именам, во хвосте стада Охтиан поместил самые худшие с плохими рогами, обломки железняка.

-А це, - говорил он, - недолітки та недосилки, у яких нема ще добрих рогів, щоб заборонювати себе од старіших та дужчих товаряк.

-А хіба стара скотина бьє молодшу? – интересуемся мы.

-А як же?! – удивляется Охтиан. – Звісно бьє.

-За що вона бьє їх? – приставали мы к Охтиану.

-А хто його знає за що, - отвечает задумчиво Охтиан. – Може тільки за те, щоб не попадалась під ноги та під роги.

-А ти, Охтиане, не бьєш скотину? – спрашивал я Охтиана, привыкши считать его самым смирным и недрачливым человеком.

-Бью і я, як що треба, - заговорил Охтиан. – Бью, та ще й як! Iнший раз так ушквариш кійком, що аж зареве. Самому жалько стане, а без бійки не можна обійтись.

-Чом же не можна? – осаждали мы Охтиана.

-Тим не можна, - объяснил Охтиан, - що скотина шкоде, та не слухає, а людської мови не понимає; крику ж, та кійка боїться. Я не часто бью, - успокаивал меня Охтиан, - а як бью, то й жалію; своя ж худоба, та вона таки і слуха мене. От Папуся, або стару Воловичку, цих я пальцем не трону, бо они все одно, як ті люде – мене добре понімають і слухають.

Я часто вёл разговоры в таком духе с Охтианом и в моей памяти крепко засели воспоминания о психике животных по взглядам Охтиана. Охтиан утверждал, что у рогатого скота, как и у людей «є розум, тільки свій, скотинячий» и что по своему розуму бывают умные и глупые животные, а по нраву «злючі і мирні». Сообразно с этим он делил на две группы животных, а каждую группу подразделял на животных с положительными и отрицательными качествами, о которых Охтиан говорил чаще и больше, чем о других, и дал в отрывочной передаче много фактов, которые позволяют составить характеристику излюбленных Охтианом животных.

Папусь, то есть любитель папки, хлеба, породистый, красивый и хорошо сложенный племенной бык или «бугай», был как бы предводителем стада с неограниченными правами. Его слушались все животные, уступали ему дорогу. Ни один самый сильный и здоровый бык не пытался вступать с ним в драку. Как только Папусь принимал боевую позу, рыл рогами и топтал ногами землю, наклонивши вниз голову и начинавши мычать, - противник Папуся стушёвывался и убегал, как бы складывая своё оружие. Папусь был «разумный», понимал распоряжения Охтиана, когда он помахивал кийком, знал голос Охтиана и шёл на зов, когда Охтиан кричал в стаде: «Папусь! Папусь!» Охтиан воспитал Папуся с малых лет, жалел его, никогда не бил, делился с ним последним кусочком хлеба и приучил его к себе ещё телёнком так, что он бегал за Охтианом, как собака. Куда Папусь направлялся в степи, туда шло за ним и всё стадо, а когда Охтиан, помахивая кийком, направлял стадо в ту или другую сторону, Папусь прекрасно понимал эти внушительные для стада помахивания и первым шёл по указанному направлению, а за ним и всё стадо. Папусь же служил для Охтиана и вьючным животным. На шею Папуся он привязывал свиту, кожух или мешок с съестными припасами. Папусь в таких случаях неподвижно стоял и подчинялся Охтиану так же покорно и податливо, как делал хорошо приученный вол, подставляя свою шею, когда накладывали на неё ярмо.

Несомненно, что Папусь был дрессированным животным у Охтиана. Пробовал Охтиан приручить так, как Папуся, других животных, но не получал уже таких удовлетворительных результатов. Охтиан был того мнения, что это происходило от большого ума у Папуся, какого не было ни у одного животного в стаде. Собственно же при наличии Папуся, у Охтиана не было охоты воспитывать другого Папуся, так как Папусь пользовался безграничною привязанностью Охтиана. Папусь дорог был Охтиану, по его словам тем, что он понимал и слушал его, а Папуся понимало и слушалось всё стадо и оба они, Охтиан и Папусь, водили стадо по паше и охраняли его.

Поразительный случай о вольной и невольной охране стада Папусем рассказывали мне домашние и сам Охтиан. Во время этого происшествия я с сестрою Домочкою был в Новощербиновке у дяди отца Максима и у деда отца Юрия.

Охтиан гонял стадо в степь обыкновенно до поздней осени, пока не было ещё снегу и был корм в степи. Однажды поздно вечером стадо дружно бежало домой, а Охтиан громко плакал и повторял: «пропав наш Папусь!» По словам Охтиана, он сильно запоздал в степи. Солнце уже зашло в то время, когда стадо подошло к толоке, то есть к той площади, прилегавшей к станице, на которой не пахали и не косили сена и которая служила пастбищем для разного вида скота с весны до уборки хлеба. Здесь, у границ толоки, невдалеке от стогов сена из-за стогов сена выскочило семь или восемь волков и бросились к стаду. Папусь, с своей стороны, ринулся на волков. На глазах Охтиана он храбро нападал и отбивался от них, отступая к стогам сена, а потом так быстро побежал к стогам, что его не могли догнать волки, а куда он и волки делись за стогами, Охтиан не видел и не знал. Отсюда Охтиан заключил, что волки догнали Папуся и загрызли его, так как их было много. Так же думали и все. Отправляться ж ночью с поисками Папуся мать нашла невозможным, да и некому было. Явтух где-то в плавне косил камыш. Охтиан неутешно оплакивал Папуся, а домашние опустили головы и руки, тем более, что уже через час разыгралась буря и поднялась сильная снежная метель.

Но что же оказалось потом? На другой день рано утром, когда выехала из станицы разъездная команда казаков, посланная в степь для оказания помощи застигнутым бурею ночью в дороге людям, казаки с удивлением заметили торчащие роги быка из стога, в который бык зарылся задом. Бык сам вышел из своей засады, увидевши людей, и это был никто иной, как наш Папусь. Папуся знали все казаки в станице и когда один из казаков пригнал его к нам во двор, то Охтиан сначала прыгал возле Папуся, как «несамовитий», и обнимал его за шею, а когда казак рассказал, где и в каком положении нашла его команда, то остепенившийся Охтиан с непоколебимою уверенностью заявил, что «Папусь нарошне так зробив: обманув вовків, щоб я, та стадо втекли до дому, а сам удрав до стогів і ставши задом до стога, не дався вовкам в зуби». Одни смеялись над выдумкою Охтиана, а другие говорили, что «недаром Папусь побіг до стогів» и что «у быка було щось в голові», но никто ничего определённого не сказал по поводу поведения Папуся. Один Охтиан остался при своём особенном мнении и после объяснял мне происшествие с Папусем тем, что «Папусь дуже розумний і догадався, як з вовками треба биться».

Корова Воловичка состояла, так сказать, почётною дамою в стаде Охтиана. Это было чрезвычайно массивное животное, превосходившее ростом чуть ли не самого Папуся. Когда Воловичка шла внутри стада, то её огромные рога, шея и хребет выделялись на общем фоне спин у животных. Собственно же рога у Воловички были самые большие, развесистые и внушительные, каких не было ни у одного животного в стаде. Но при огромном росте и внушительном виде, Воловичка имела, по словам Охтиана, «тонкій голос» и как-то по-детски мычала. Отличительною же чертою Воловички, был её смиренный нрав и незлобивое поведение. Охтиан ни разу не видел, чтобы Воловичка нападала на других животных и колола их рогами. «Здорова, як копиця, - говорил Охтиан, - а смирна, як печериця».

Воловичка самого Охтиана также знала, как и Папусь, но не шла на его зов и не знала своего имени. Когда же Охтиан был вблизи Воловички, сам ли он подходил к ней или, чаще, она к нему, смирная корова лизала Охтиана по какой-либо части его костюма, а увидевши у Охтиана хлеб, просила слабым мычанием, чтобы он дал ей хлеба. Так, по крайней мере, рассказывал Охтиан. На этом основании Охтиан утверждал, что и Воловичка была умная, но не в такой степени, как Папусь. Мирный же нрав Воловички и её незлобивое отношение к другим животным Охтиан объяснял тем, что такой она была породы. Ибо Охтиан не приучал её к себе, как приучал Папуся, а сама Воловичка будто бы «узнала, що Охтіан не сердитий» и потому так дружески к нему относилась. «Жалостива скотина», не раз отзывался о ней Охтиан, и рассказывал, как однажды, вблизи пасшейся Воловички дрались два не кастрированных «бузівка» и как один из них так сильно ударил своими рожками в бок другого, что тот повалился и не мог подняться. Тогда будто бы к лежавшему бузивку подошла Воловичка и всё время лизала его, пока он не поднялся на ноги.

Само собою разумеется, что я изложил характеристику Папуся и Воловички, так, как не мог сделать этого Охтиан по своему развитию и складу мышления. Охтиан обыкновенно сыпал отдельными отрывистыми фактами, как горохом, с неизбежным «а то, а то» или «а так, а так». Но за этою манерою передачи мелочей из жизни животных, всегда теплилась любовь к животным, с которыми он в большей степени, чем с людьми, жил и к которым он относился с добрыми человеческими чувствами, желая найти эти чувства у животных. Разумеется также, что Охтиан идеализировал животных и часто находил у них то, чего у них не было. Но это для него и было характерно, как отщепенца у людей, которого считали «дурачком», не вышедшим из детского возраста. Факты говорят, что этот дурачок по природе был любящая и чуткая натура и не удивительно, что он также относился и к тому скоту, с которым коротал всю свою жизнь. Безродного Охтиана судьба загнала в среду животных, сделала его несменным товарчием. Это было его положение, а искры любви, мирное настроение, благожелательность, заботы, порывы к защите живых существ и искренние слёзы о тех из них, которым грозила беда, глубоко таились в натуре этого самого симпатичного для меня в детстве человека. И теперь я понимаю, почему мы, дети, считали Охтиана так близким и дорогим для нас человеком. Сам Охтиан был большое дитя и, понимая нас по детски, часто находился в одинаковом с нами настроении, а превосходя нас опытом и знаниями животных и их жизни, был для нас авторитетом, который, казалось, больше знал о жизни животных, чем людей.

Лично о себе скажу, что Охтиан не столько моральными сентенциями, на которые он был не мастер, сколько живыми примерами приохотил меня к полезным привычкам и добрым поступкам. Сам Охтиан был для меня не учителем, действовавшим в порядке школьной учёбы, а живою примерною личностью. Для меня несомненно, что Охтиан своими рассказами и примерами положил начало и способствовал приобретению привычек рано вставать и рано ложиться спать, не разорять птичьих гнёзд, не обижать животных, подмечать их привычки и поведение и т.п. Я расскажу, как Охтиан положил начало привычке, которой держался я во всю свою жизнь – вставать в четыре часа утра и ложиться рано спать

Как-то, когда в компании с Охтианом мы изображали игры, забавы и драки рогатого скота, в духе описанной выше игры, и когда сам Охтиан вышел из роли старшего между нами и так же, как и мы, увлёкся играми животных и изображал, как они бегают, брыкаются задом, задорно ревут и уморительно смотрят на принимающих участие в игре животных или испуганно таращат глаза на показавшийся вдали незнакомый им предмет, мы с братом, вдоволь нахохотавшись от весёлых шуток Охтиана, выразили желание видеть всё это в натуре. Тут же у нас зародилась мысль о том, что мы попросим мать и она пустит нас в степь с Охтианом. Но Охтиан с грустью заметил, что это немыслимое дело.

-Чом? – спрашивали мы его с тревогою.

-Матушка не захотять пустить вас, - ответил Охтиан. – Де ж таки в степ, та ще й пішки? Якби хто-небудь повіз вас на повозці, тоді може б ви і побачили, як пасеться, та жирує в степу скотина, та що иноді она виробляє. Ні, ще й вам не з руки, - добавил Охтиан.

-Як не з руки? – осведомились мы.

-А так, що ви довго спите і ні разу, мабуть, не бачили, як із двору виганяю я скотину на степ?!

Охтиан правду говорил. Мы видели Охтиана со скотом только вечером, когда он пригонял стадо домой. Не помню, как отнёсся к этому факту Андрей, но я твёрдо решил, что встану рано утром, чтобы посмотреть, как Охиан будет выгонять скот в степь. По случаю зимы скот был ещё дома, но время близилось к весне и накануне, когда решено было, что утром Охтиан в первый раз погонит скот в степь на пашу, я попросил Охтиана, чтобы, как только встанет он утром, то постучал бы мне в окно, у которого я спал. Так Охтиан и сделал.

Было серое утро. Солнце ещё не светило и только светло-золотистая слегка красноватая окраска восточной полосы неба напоминала о том, что там где-то под землёю скрывается солнце. Мне приходилось иногда вставать ранним утром, но тогда у меня не было никакой цели в виду и я сердился даже, когда меня поднимали с постели, но на этот раз я жаждал видеть, что и как со стадом будет делать Охтиан. Внимание моё было затронуто и напряжено. И вот какая картина представилась моим глазам.

Охтиан стоял уже возле база, в котором находился рогатый скот и держал за шею телёнка, громко мычавшего, а на его зов в базу рёвом отвечала какая-то корова. Это была его мать, которую Явтух и выпустил из база. К корове подошла с дойником в руках стоявшая уже наготове Касалапая Оксана. Охтиан подвёл телёнка к корове, которая несколько раз лизнула его и когда Охтиан пустил из рук вырвавшегося у него телёнка, то телок быстро бросился к вымени матери и начал сосать. Тут же примостилась Оксана и начала давать в рот телку попеременно один за другим сосок, чтобы вызвать молоко. С появлением молока Оксана оттолкнула в сторону телка, громко вскрикивая: «тпруч! тпручки!» и стала доить в дойник молоко. Телок также полез к матери, но Оксана схватила отбивач, довольно увесистую палку и, выкрикивая: «тпруч! тпручки!», раза два хватила прямо по мордочке телка так сильно, что телок жалобно замычал и отскочил в сторону. При следующей попытке телка Оксана ещё сильнее отбила его отбивачем.

-Та не бийти, тітко, так дуже телятко! – послышался голос Охтиана.

-А тобі, коровьячий дядьку, хіба жалько? – огрызнулась Оксана.

Охтиан молча подошёл к телку, взял его за шею и, удерживая его от дальнейших попыток полакомиться материнским молоком, гладил стоявшего в неспокойном, напряжённом состоянии телка. Выдоивши корову и оставивши в вымени несколько молока, Оксана выдоила таким же способом ещё две коровы. Коровы доились обыкновенно два раза в день: утром и вечером. Вечером я не раз видел этот довольно дикий и жестокий способ доения и так привык к нему, что совершенно не обращал на него внимания. Теперь же, услышавши укоризненные слова Охтиана, я обратил внимание и на отбивач, и на мычащего от боли телка, не понимая, зачем это делается, когда телка, казалось, можно было привязать у коровы.

После доения коров Охтиан, проходя мимо меня, бросил мне слова: «Дивись, Федька, як діти до матери, а мати до дітей лізуть», и снова я обратил внимание на знакомые мне сцены, к которым я относился индифферентно. Телята сначала толками мордочками в вымя матерей, высасывая последнее молоко, а когда молоко совсем иссякло, телята вылезли из-под коров и подошли к матерям, точно они желали так прильнуть к ним, чтобы никто не мог оторвать их от материнской ласки и молока. Картина была в духе Охтиана и затрагивала моральные струны.

Охтиан пошёл в кухню вслед за Оксаною, несшею молоко, чтобы позавтракать и взять приготовленную ему порцию харчей на целый день: свиного сала в скоромный день или рыбы в дни постные, хлеба, пирожков или пампушек, вареной картошки и фасоли и непременно соли и луку. Иногда Оксана успевала накормить Охтиана чем-нибудь горячим – подогретым борщом от предшествующего дня, или быстро сваренным кулешом, или поджаренными на сковороде перепичками, если было готовое для хлеба тесто и т.п.

В это время Явтух отвязывал волов, если они были у ясел, снимал с них налыгачи, выгонял их вместе с другими животными из база и загонял в передний двор, где было длинное деревянное корыто, наполненное для животных водою. Он же «отлучал» телят от коров, то есть просто брал каждого телёнка за шиворот и запирал в телятник. Долго после этого слышалось жалобное мычание телят и коров, точно телята жаловались, провожая матерей, а коровы утешали телят.

Но вот вышел, наконец, во двор Охтиан, неся свою неизменную свиту, в рукавах которой была завязана провизия. Явтух подошёл к Охтиану и спросил его: «Дериписка піде в степ, чи, може, зістанеться дома?»

-Ні, не піде, - ответил Охтиан, - вона ж на зносі; я так і матушці сказав.

Явтух погнал Дерипаску на задний двор, где она и осталась. Меня поразило то обстоятельство, что сам Явтух осведомлялся у Охтиана. «Він же, - мелькнуло у меня в голове, - рахує Охтіана дурачком». Но никто не знал так точно, как Охтиан, когда и какая корова отелится. Охтиан же чаще других был акушером, принимавшим новорожденных телят, хотя в этом иногда принимали участие Явтух и Оксана.

-Папусь! Папусь! – послышался голос Охтиана.

Папусь явился на зов Охтиана.

Я сгорал от удовольствия, точно перед моими глазами происходило что-то особенное и торжественное, в чём Охтиан и Папусь играли главные роли. Охтиан навьючил на Папуся свиту с харчами.

-Папусь, наперед! – скомандовал Охтиан, но Папусь остался на месте. «Папусь, наперед!» - повторил приказание Охтиан. Папусь ни с места. «Що це таке? - заволновался Охтиан. – Ти, мабуть, забув за зиму свою службу?» - говорил Охтиан и начал толкать его сзади: «Папусь, наперед!» Папусь двинулся. «Це він, мабуть, розсердився на мене, що я не дав йому папки», - кинул Охтиан в мою сторону объяснение, а сам побежал к воротам и отворил их.

Папусь вышел за ворота, направился через площадь в степь, а за ним двинулось всё стадо. Сзади стада шёл Охтиан, помахивая кийком на скот, а в мою сторону шапкой на прощание.

С тех пор я почти каждое утро провожал Охтиана со стадом на степь и успел ближе познакомиться с Папусем, Воловичкой и другими животными, потчуя их ломтиками хлеба или свежескошенной травой. Я, Андрюша и Охтиан «баловали» хлебом скот, несмотря на приказание матери «не тратить зря хлеба» и делали это большею частью тайком, чтобы никто не видел.

Провожая утром Охтиана, я полюбил раннее утро и приучился рано вставать. Мать раза два или три обращалась ко мне со словами: «Ти, Федя, може, поспав би трошки?»

-Ні, маменько, - отвечал я. – Мені захотілось рано вставать. Охтіан каже, що всяка птиця і всякий звір встає рано.

-Охтіан каже? – изумилась мать. – А ти хиба птиця, або звір? – смеялась она.

-Я людина, - серьёзно говорил я. – А люде тоже рано встають.

-Ну, и добре! – соглашалась мать, находя, видимо, полезною привычку рано вставать.

Рано утром было на что посмотреть. Начинался день для всех – и для скота, и для птицы, и для людей. Я смотрел и наблюдал, кто и как – на волах и лошадями – выезжал из станицы на степь, как выгоняли сначала коров «в череду», а за ними телят «в черідку», каким порядком на улице особо от рогатого скота, собирали чабаны овец из разных дворов в «кущанки», как летали ласточки, что делали воробьи, куда улетали скворцы или галки и т.п. Рано утром это общее движение людей и животных сильнее било в глаза и напрашивалось на внимание, чем редкие и более мелочные случаи днём, когда в станице несколько затихала жизнь, люди работали дома по дворам, или в царине и степи за станицей, скот в полдень отдыхал где-то на «тырле» и только вечером приходил домой, а птицы тоже умеряли своё шумное времяпрепровождение.

Вечером, когда Охтиан, в короткие промежутки после ужина до сна, встречался с нами, мы как бы проверяли свои дневные впечатления. Я сообщал Охтиану о том, что наиболее меня интересовало или поражало, а Охтиан рассказывал о случаях, происшедших с ним, как он чуть-чуть не наступил ногою на перепуганного зайца, спавшего в траве, или какую большую змею убил он кийком. Чаще всего у нас шли разговоры о птицах, которых я и Охтиан одинаково любили. Охтиан сообщал, как искусно прятались «дрохвы с дрохвынятами», или стрепета со своими детьми, как квохчут серые куропатки или кричат перепёлки – «вона (самка): «під-пі-дьом! під-пі-дьом!», а він (самец): «хавав! ха-вав!»

Из степных птиц Охтиан особенно любил жаворонков. Пением их он восхищался и утверждал, что своим чудным пением жаворонки будят всех птиц и веселят степь. К жизни жаворонков и вообще к птицам он относился так, как к жизни рогатого скота. Он наблюдал, понимал и усваивал только то, что воспринимала его голова при посредстве глаз и слуха: передавал как ходят и летают птицы, какие места они предпочитают для своего постоянного пребывания, где преимущественно они гнездятся, с каким искусством они прячутся в траве, как любят, берегут и защищают птицы своих детей, как, наконец, они поют. Но область наблюдаемых явлений была тут несравненно уже, чем область совместной жизни Охтиана с рогатым скотом, а область понимания тех же явлений значительно труднее поддавалась и непосильнее была Охтиану для умозаключений. Охтиан в этой области был, так сказать, полным рабом фактов.

Я в первый раз услышал от Охтиана легенду о том, как жаворонок, взявши в клювик травинку, летит с нею вверх в воздух и поёт о битве с Богом, и как, постепенно поднимаясь, приходит в ужас от своей дерзости и кричит: «пустив кій», то есть травинку и падает вниз на землю, точно поражённый невидимою силою. Когда же я спрашивал Охтиана, зачем жаворонок собирался биться с Богом, то Охтиан растерянно говорил: «а хто його знає; так, значить, у жайворонків водиться». В области отвлечённых вопросов Охтиан терялся и положительно пасовал. Все его мысли были сосредоточены на реальной жизни – поведении и поступках животных, с которыми он беспрестанно возился и на побочном соприкосновении с птицами. «Так водиться» было обычным его ответом в затруднительных случаях, выходивших за границы рамок его мышления. Жаворонки прельщали Охтиана пением и только, но в легенде о них он уже не разбирался и в самой элементарной форме отвлечённого мышления пасовал.

Охтиан недурно играл на сопилке и временами даже пел с большим воодушевлением. На сопилке он улавливал те или другие мотивы и удачно передавал их, но содержания ни одной песни, даже отдельных фраз он не знал и не держал в памяти. Когда же он пел, то его песня состояла всегда из одних и тех же звуков без слов и смысла. Он пел или: «ой, рында-рында-рында» или же: «трынды-трынды-трынды» - и так без конца. Верен был лишь мотив. Я не помню, передавал ли нам Охтиан другие, кроме легенды о жаворонке, легенды и даже рассказывал ли он сказки нам. И это не случайная забывчивость. В этой области, надо полагать, Охтиан был не силён. Рассказы его всегда были строго фактичны и касались доступных его пониманию явлений.

В большей степени, поэтому, Охтиан был ботаником, чем орнитологом. Травы и растительность были, так сказать, по своей доступности в его руках. Охтиан прекрасно знал, какими травами питается скот и какими растениями лакомятся люди. Как гостинцы Охтиан приносил из степи домой «катран» и «козельцы» и этим доставлял нам чрезвычайное удовольствие. Особенно любили мы катран. Получивши от Охтиана пучок стволов катрану, мы с Андреем скакали на одной ноге, выкрикивая:

Катран! Катран!

Солодкий пан!

Катран  рос кустами в степи и только на целинных землях. С толстого ствола этого растения легко сдиралась верхняя грубая кожица, а сочным, слабо-сладковатым стволом в таком виде наслаждались и дети, и взрослые. Это было первостепенное лакомство, по общему мнению любителей съедомых растений. Козельцы также любили дети и ели взрослые. Это растение состоит из одного побега более тонкого, чем у катрана, стволика, который приходилось, снявши верхнюю кожицу, предварительно катать между ладонями, чтобы выжать из него несколько клейкий и горький по вкусу сок, и только после этой операции можно было есть козелец.

С своей стороны мы с Андреем оставляли для Охтиана целую охапку рогозу, который добывался не в степи на целине, а при камышах в заболоченных местах и в стоячей воде степных речек. Рогоз - болотное растение, растущее как камыш, высокими побегами. Снявши с рогозины верхнюю оболочку, нижнюю от корня часть его, выросшую в иле под водой, в большом количестве и с наслаждением поедали не только дети, но и взрослые, а казачки ухитрялись даже варить борщ из рогозу, за неимением капусты. В праздничные дни деревянковцы ездили за рогозом на возах и повозках, нагружая их этим болотным растением.

Теперь о катране и рогозе остались одни воспоминания у старых людей, но в детстве об этих диковинных сластях мы мечтали так же, как мечтают теперь городские дети о кондитерских сластях и печениях, и не имели никаких представлений ни о чудесах кондитерского искусства, ни о самих кондитерских заведениях.

Прекрасно знал Охтиан какие травы и в какую пору года предпочитал поедать рогатый скот. Он приносил нам разного рода растения и делал расценку их с кулинарной точки зрения, применяя её ко вкусам животных. У Охтиана, как и у других пастухов, были свои названия растений, но я не помню этих названий. «Оцю траву, - пояснял нам Охтиан, - більше всього любить скотина. Вона у товаряки все одно, як молошна каша у людей». Вкуснее молочной каши Охтиан не находил блюда. «А оцю траву скотина чаще всього їсть, все одно, як ми хлиб», - характеризовал он качества другого растения. В таком порядке Охтиан раскладывал перед нами несколько видов трав и растений, и путём сравнения их то с борщём, то с юшкою, то с «молозивом», то с «мнишками», он передавал нам, какие растения и в какие времена года предпочтительно поедал скот на паше. Свои сведения Охтиан передавал нам с увлечением, входя, как бы во вкус животных. Когда я или Андрюша, указывая на какой-либо пучок растений, понравившихся нам по внешнему виду, говорили: «А може оця трава сама краща і смашніша для скотини», то Охтиан приходил даже в волнение и восклицал: «Як же таки можна рівняти цю траву до смашніших?!» и, совая другой пучок травы, уверенно говорил: «Оця трава найкраща на смак у скотини. Це ж все одно, як у нас великодна страва, або кутя та узвар на Різдво». И побивал наше мнение, казалось нам, этим уподоблением как очень вескими и неоспоримыми доводами.

-А катран, - спрашивал я у Охтиана, - любить скот?

Охтиан слегка заминался и говорил: «Та й з катрану скотина потрохи зелені листочки щипає».

-А чого ж вона їсть тільки листочки, а не стовбур катрану, як ми? – осведомляюсь я.

-Так значить, у скотини водиться, - беспомощно объяснял Охтиан.

Но эта беспомощность Охтиана в отвлечённом мышлении не исключала своеобразности тех идеалистических воззрений Охтиана на скот, какие сложились у него годами при совместной его жизни со скотом. Охтиан был не только знатоком скота, его жизни и привычек, но, благодаря моральным качествам своего «Я», идеалистом и фантазёром, выросшим и сложившимся при особых условиях на лоне природы. Ему не доставало культурных знаний, он работал собственным мышлением и, если слаб был в этом отношении, то более силён в благородном поведении и поступках. Благодаря своей мягкой натуре и детской незлобивости, он и сформировался в такую своеобразную фигуру идеалиста и фантазёра. Если бы у животных были какие-либо воззрения по этому предмету, то они непременно признали бы Охтиана своим благодетелем, скотофилом, в смысле гуманизма у людей, несмотря на то, что иногда, «когда требовалось», он больно бил их кийком. Животные простили бы ему эти минутные вспышки за его скотофильство в лучшем смысле этого слова. Охтиан, как мы видели в своём месте, плакал, когда мать продавала воспитанных им животных, приходил в отчаяние при мысли о том, что его милую Мазуху резники зарежут, а люди съедят и терзался догадкою, что волки зарежут и съедят его Папуся.

Но люди, даже близко стоявшие к Охтиану, и, казалось, знавшие детскую незлобивость и превосходные его качества, как пастуха, не понимали этого симпатичного чудака, сумевшего и в среде животных остаться человеком в лучшем смысле этого слова. Видя, как Охтиан играл с нами, детьми, льнул к нам, а мы к нему, и только в силу этого обстоятельства, не считаясь ни с его этикою и благородною натурою, ни с его знанием своей профессии и с удивительно добросовестным исполнением им своих обязанностей, умные люди считали Охтиана дурачком и чуть ли не идиотом. Так и говорили обыкновенно: «Отой дурний матушкин Охтіан, що грається з дітьми».

Я не помню и не знаю, как относился сам Охтиан к тем, кто честил его нередко дураком в глаза. Охтиан был вообще скромен и незлобив и весьма возможно, что он молча и покорно сносил допускавшиеся по отношению к нему несправедливость и издевательство. Тем непростительнее была эта грубость умников того грубого времени. В моей памяти не осталось также никаких воспоминаний об отношениях Охтиана к другими товарчиям и пастухам, кроме того, что Охтиан вёл с ними сношения в степи, менялся с ними какими-то вещами и, надо полагать, и мыслями.

Ещё чудовищнее кажется, что я не помню, вспоминал ли когда-нибудь сам Охтиан о своей матери, отце или родных и спрашивали ли мы о них у Охтиана. Тем фактом, что никто не знал ни настоящего имени Охтиана, ни его фамилии, несколько объясняются эти недочёты моих воспоминаний. Я хорошо помню лишь одно, что моя мать всегда называла Охтиана несчастным безродным сиротою. Очень может быть, что с раннего детства Охтиан остался одиноким, ничего не смыслившим ребёнком и вырос, не зная ни матери, ни отца, ни родни. То было время таких несообразностей. Но тогда большою и сложною загадкою является мысль о том, как могла сложиться у Охтиана его мягкая, гуманная и детски незлобивая натура при целой массе тех в высшей степени неблагоприятных условий, среди которых он жил одиноким? Несомненно одно, у дурачка Охтиана были крепкие корни его моральной натуры.

А когда не стало у нас Охтиана, я и сейчас чувствую горечь и обиду той незаслуженной утери, которая поразила тогда нас, детей. Произошло это, могу сказать, при безусловно глупых и возмутительных обстоятельствах, благодаря канцелярщине несомненно глупых и бессердечных ревнителей её в лице администрации.

В одно раннее утро, когда Охтиан собрался выгонять стадо на степь, во двор к нам не пришёл, а буквально прибежал станичный писарь с казаком и объявил матери, что они возьмут у нас Охтиана.

-Як? За що? – с негодованием воскликнула мать.- Я не дам його!

-Не можна, матушко, - сказал писарь. – Ноччу пришла штафета, щоб негайно одправить Охтіана по начальству.

-За що? – возмущалась мать. – Чім він провинився?

-Без вини, матушко. В штафеті прописано, що милостю царя  Охтіану вийшла воля.

Это было в год освобождения крестьян от крепостной зависимости. Давно вольному Охтиану дали новую волю.

Я и Андрюша рыдали, плакала Домочка, утирала слёзы и мать. Охтиан стоял, опустивши голову, точно приговорённый к казни и тоже плакал.

Скот снова загнали в баз. Некому было гнать его в степь. Папусь, волы, коровы, бычки и тёлки ревели, точно и они, вышибленные в этот день из колеи своей жизни, с плачем провожали Охтиана.

Охтиана взяли у нас в самые, казалось бы, счастливые минуты его жизни – получение воли и погнали куда-то этапом на волю. На воле мы не увидели уже Охтиана и не знали, куда он делся. Писарь не получал «штафети» по этому поводу, но рассказывал, что когда крипаков гнали до воли, то много умерло их на этапах, «мабуть, од пошести».

Так близки оказались между собою в последние минуты своей жизни и благородных побуждений знаменитый генерал Бескровный и его крипак Охтиан, отпущенный им на волю ещё в пелёнках: обоим им были отравлены эти минуты.