Стараясь припомнить фигуру Касалапой Оксаны, я каждый раз инстинктивно зажмуриваю глаза и тогда мне представляется высокая, с наклонённым слегка вперёд туловищем, женщина, которая куда-то спешит с такою стремительностью, что явно грозила опрокинуть на пути не только человека, но и лошадь или быка. Оксана была непомерно высокого роста, с стремительными движениями, и если при этом не разражалась громким хохотом, то вертелась со смеющимся лицом. В Деревянковке, казалось мне, никого не было выше её не только между женщинами, но даже среди мужчин. Может быть, высокий рост отчасти форсировали, так сказать, её порывистые движения, так же, как у высокой ветряной мельницы кажутся особенно мощными её большие вертящиеся крылья. У Оксаны были, собственно, две манеры бегания – по делу и с удальством. В обоих случаях от Оксаны несло бьющею в глаза физическою силою, но настроение, каким проникнута была бегущая Оксана, налагало свои особенности на каждую из двух манер стремительного движения.

Если Касалапа Оксана бежала по делу, то она совершала бег серьёзно и деловито, хотя и с смеющимся лицом или со слабою улыбкою, как признаком удовольствия совершаемого ею поступка и тогда на лице у неё как бы было написано: «геть з дороги; мені ніколи». А когда Оксана придавала своему бегу удальство, то она не только громко и заразительно смеялась, но и внушительно размахивала своими длинными руками, как бы давая этими жестами знать, что препятствия для неё – трын-трава.

Кто же была эта порывистая и стремительная особа? и как она попала к нам? Я хорошо помню, что Оксану никто не называл ни городовичкою, ни зайдою, а сама Оксана часто употребляла слова «мы», «свои», «наши», в смысле деревянковцы или казаки. Сын её Тарас также нёс казачью службу. По этим признакам Касалапа Оксана, несомненно, была казачкою. Как и когда она попала к нам, точно я не знаю этого, но в мою память врезались слова матери, что Оксана некоторое время была моею кормилицею, когда я родился и когда моя мать была сильно больна в течении двух или трёх недель и что поэтому я должен относиться к ней с уважением, как временной молочной матери. У Оксаны была дочь Палажка, моя ровесница, родившаяся месяцем раньше меня, и сама Оксана, всегда заботливо относившаяся ко мне, не раз говорила мне: «моя Палажка, це ж твоя, Федя, молошна сестра». Я не совсем понимал, что такое молочная сестра, но и без того был очень дружен с Палажкою. Да иначе не могло и быть. Палажка была премилое, тихое и безобидное существо, и даже тогда, когда подросши, я стал играть с хлопцами, которые «не якшались с дівчатами», я относился дружески и сердечно к одинокой Палажке. Вспоминая беленькое красивенькое личико этого тихого, слегка застенчивого ребёнка, её задушевный трогательный смех и шепелявый детский лепет, мне теперь представляется, что природа как бы по ошибке поручила Оксане родить совершенно не похожую на неё ни по внешним приёмам, ни по темпераменту дочь. Рослая и внушительная по внешнему виду Оксана и маленькая, деликатно сложенная, Палажечка представляли собою, как бы две противоположности, но я не встречал такой сильной и горячей любви и привязанности между двумя существами, какая проявлялась между грубою Оксаною и нежною Палажечкой.

Оксана любила свою Палажечку до безумия, Палажечка платила своей матери тем же. Сколько я помню, это были поистине трогательные отношения между матерью и дочерью. В минуту непосредственной близости друг к другу, фигура и движения Касалапой Оксаны уходили куда-то вдаль времён, неспокойный дух и бурные порывы обыкновенной Оксаны как бы испарялись и сама Оксана превращалась в смиренную, дышащую любовью и нежными заботами о маленькой девочке, мать. Ни одного порывистого движения, ни единой нотки словесных вспышек не было тогда у Оксаны и в помине. Оксана обнимала и целовала Палажечку, гладила и причёсывала её головку, оправляла рубашечку или юбочку, прижимала её к своей могучей груди, совала ей в руку или прямо в рот что-нибудь сладенькое и лакомое, заглядывала с улыбкою в глаза Палажечки и снова, без конца обнимала и целовала свою маленькую дочечку. А Палажечка, как доверчиво отдававшаяся в могучие руки матери пичужечка, в свою очередь ласкалась и прижималась к матери, нежно обнявши её ручечками за шею и отклонившись, так же заглядывала в глаза матери и, казалось, вся была переполнена каким-то детским блаженством.

Очень может быть, что на эту трогательную перемену в поведении Оксаны, помимо её глубокого материнского чувства, в сильной степени влияли те условия, при которых Оксана «добула собі», по её выражению, такую маленькую дочку. Оксана родила Палажку девицею и была «покрыткою». Так как я родился в первые годы после перехода моего отца из станицы Крыловской, где он был дьяконом, на место священника в станицу Новодеревянковскую, а Оксана была прислугою у нас, то, родивши у нас же дочь, к чему, видимо, по-человечески отнеслись мой отец и мать, она, в силу этого и привязалась в качестве «покрытки» или клеймённой женским «очипком» девушки к нашей семье и двору. На Оксану с своей стороны и мать, и мы, дети, смотрели как на «свою» в том смысле, как «своими» были для нас Явтух и Охтиан. Так все трое они и понимали своё пребывание у нас и говорили про нас: «у нас дома». И сами деревянковцы, хотя и говорили Касалапа Оксана, но часто называли её или сокращённо матушкина Оксана или полным её прозвищем «по-уличному»: матушкина Касалапа Оксана.

Этитет Касалапа Оксана получила по одному из характерных физических признаков её мощной фигуры. Когда Оксана шла тихою, не порывистою поступью, никому не бросался в глаза этот признак. Но при быстром и порывистом беге Оксана высоко вскидывала ноги, торчавшие в разные стороны косо от её мощной фигуры и это так резко бросалось в глаза, что Оксана и получила уличное название Касалапой.

Фигура Оксаны имела одну внешность, когда Оксана находилась в спокойном состоянии и совершенно другую, когда она порывисто бежала, точно она кого-то догоняла. Мне хорошо памятна спокойная фигура Оксаны. Такою Оксана была в те моменты, когда собиралась идти в церковь, особенно тогда, когда в великий пост она шла исповедоваться и причащаться. Тогда Оксана делалась в полном смысле слова «ваше степенство». Это была не обыденная Оксана, а высокая женщина, прилично одетая и тихо настроенная, которой перехватывало уже за тридцать лет. Как покрытка, Оксана носила обыкновенный женский очипок, какой носили все замужние казачки, но, идя в церковь, она покрывала голову небольшим тёмно-коричневым мериносовым платком, что придавало ей тот спокойный вид, какой требуют обыкновенно при фотографировании фотографы. Непременно новая, без яркой окраски и цвета юбка из ситцу или люстрину, люстриновое же или из саржи пальто женского покроя, с прямою талией и слегка расширенною нижнею частью и в дождливую погоду или грязь, мужские сапоги, которые Оксана предпочитала в таких случаях башмакам, превращали Оксану в солидную матрону.

Вот на этом фоне, под мериносовым платочком, с подвязанным под подбородком концами его и с искусно приподнятым конусообразным над головою верхом, Оксана выглядывала типичною казачкою. Правильное продолговатое лицо, живые серые глаза с светло-русыми бровями, прямой большой, но не безобразный нос, с решительно сжатыми губами и правильным прямым подбородком – все эти черты были характерными признаками длиннообразного у черноморских казачек лица, чем заметно отличалось оно от другого типа физиономий у черноморок – от круглообразного с приподнятым слегка носом лица. В таком состоянии и так одетая Оксана, очевидно, была религиозно настроена и, быть может, её мысли и чувства направлены были на критику своих поступков и поведения. Оксана каялась и смирялась и такою же она была и для себя в единении и для Палажечки, которую она каждое утро тщательно умывала и приаккурачивала, ставила перед иконой, а сама Палажечка падала на колени, когда мать медленно произносила, а дочь повторяла за нею «Отче наш». Сколько мне помнится, Оксана других молитв не знала и, наверное, плохо понимала или совсем не понимала смысла и значения молитвы Господней. Как и другие деревянковские женщины, Оксана одним сердцем и чувствами верила в религию и, если вела разговоры о ней, то исключительно об обрядовой её стороне, и когда давала наставления Палажечке в религиозном духе, то придерживалась только двух моральных тез: «так треба» и «бозя буде бить». Как только Оксана оканчивала говенье и выходила из церкви, то если не в первый, то на второй день она преображалась в стремительную и гремящую Оксану. Того требовали окружающие Оксану обстоятельства, в которые, как в водоворот, погружалась её кипящая натура. Оксана с одушевлением бралась и за свои кухонные обязанности, и за работы мужские вне кухни, и в последних случаях характерные черты и особенности её ярко всплывали наружу.

Как-то на исходе зимы, перед наступлением весны, выбрался особенно ненастный день. Было холодно, дул сильный ветер. Срывался снег и мать решительно запретила нам показывать нос на двор. Я, по обыкновению, давно уже был на ногах. Погасало утро. Наступал день и я чуть ли не в десятый раз тщательно пересматривал колоду карт, на которых гадала сестра, сравнивая фигуры разных мастей, особенно королей и валетов. Бросивши это надоевшее мне занятие, я прильнул к стеклу окна, чтобы взглянуть, что творилось на дворе. В это время мать, одетая в баранью шубу, вышла на крыльцо, откуда раздался громкий голос Оксаны, сопровождаемый гомерическим хохотом. Я не вытерпел, вышел в сенцы и немного приотворил наружную дверь. У самого крыльца стояла Оксана, одетая в короткий мужской полушубок, стянутый ременным поясом Явтуха, и в короткие иршанные штаны, с башлыком на голове и с вилами в руках. За исключением пояса все остальные вещи были хозяйские. Полушубок служил всем, кто в нём временно при работе нуждался, а иршанные штаны, то есть штаны, сшитые из лошадиной, чаще жеребячьей кожи, мать только что выменяла у скорняка на овчины. Так как штаны были короткие, сшитые на малорослого человека, то у Оксаны они едва покрывали колени и придавали ей смешной вид. Глядя на свои короткие штаны, Оксана и заливалась весёлым хохотом.

-Ви, матушко, не турбуйтесь, - говорила она со смехом. – Я сама все зроблю, як слід, і самого Явтуха за пояс заткну. Помандрував кудись, чортяка, - ну, й нехай волочиться з такими, як сам, волоцюгами. А я і скотині корму дам, і напою її, і віз справлю, як що треба куди їхати – все зроблю. Охтіан! – крикнула Оксана. – Iди до базу, та роскидай сіно товарякам на кучки, а я буду носить та кидать тобі. – И с этими словами, размахивая вилами, Оксана бегом пустилась во двор.

Очевидно, Явтух куда-то ушёл – или в заброд, или к Палчунам, или просто закутил. Во дворе некому было нести обязанности Явтуха, как работника, и Оксана взялась за мужские работы. Я вернулся в комнату и стал смотреть в окно, из которого видны были баз и передние стога сена, сложенные во дворе на зиму. Оксана действительно кидала сено Охтиану, который стоял у ворот в базу. Наткнувши на вилы огромную, какую только позволяли вилы, кучу сена и, поднявши её выше головы, Оксана мчалась к базу и перекидывала через ворота в баз сено Охтиану, а Охтиан разносил сено по базу в кучки, чтобы скот по возможности не кучился и каждое животное могло более или менее свободно есть сено. Недолго, однако, мне пришлось наблюдать эту сцену. Оксана в быстроте работы, действительно, заткнула Явтуха за пояс и быстрее, чем делал это, не спеша и методически, Явтух, дала корм скоту. Этого мало. Закончивши очередные мужские работы, она и не выпускала из рук и очередных женских работ по кухне и уходу за свиньями и птицей.

Когда мать явилась на кухне, чтобы помочь Оксане и стала засучивать рукава, увидевши на столе тесто, то Оксана самым решительным образом запротестовала против вмешательства в её дела, не выходя из границ того приличия и уважения, какие она неизменно оказывала матушке.

-Що то ви, матушко, робите? – с укоризною воскликнула она, всплеснувши руками. Тут же у мене Вам нічого робить. Все, що треба, все зроблю. Ото тістечко ви побачили на столі, так воно жде своєї черги; я взяла його із діжі, щоб спекти до обіда гарячих перепічек. Он и сковорода вже стоить помазана лоем. А борщ зовсім уже готовий і в миску проситься, каша ще трошке перепріе та й її на стіл. Тісто в діжі скоро поспіе і як тільки воно поспіе, то я нароблю паляниць і в піч їх! I поки вони випечуться, я з Охтіаном корму скоту ще раз дам.

И Оксана так засыпала матушку фактами своей исправности по хозяйству, что матушка спасовала и, смеясь, заметила: «От тобі і на! Це ти вже і мною, як твоею помішницею, гербуєш?»

-Ні, матушко, - запротестовала Оксана. - Боже мене сохрани! Вами гербувати! Хиба ж я коли-небудь забуду, як ви пожаліли мене, сироту, коли люде од мене одвернулись, та пальцем на мене показували. А що я працюю разом і за чоловіка, і за жінку, так це ж я в пику отим лобурям, що жінками люблять командувати.

Нужно сказать, что Оксана была самою завзятою феминисткою. «Чого дивитись у зуби отим лобурям, що вами командують, та знущаються? – говорила она казачкам и вообще женщинам. – Хиба ви кріпчаки у своїх чоловіків?» И храбрые черноморки, умевшие и без того постоять за себя, ещё храбрее отстаивали свои женские права после горячих речей Оксаны.

Самой же Оксане, как покрытке, приходилось отстаивать не свои личные права, а права своих детей. Она вела борьбу или с «хлопчаками», несдержанными на язык, или с женщинами, допускавшими оскорбительные названия её детей. Ни с теми, ни с другими Оксана не церемонилась. Лично за себя, когда корили её как покрытку, Оксана никогда не лезла в драку, а так энергично отбивалась и донимала на словах противниц, что самые «языкатые» казачки пасовали перед нею. Но обижать её детей оскорбительными словами она никому не позволяла. Когда шаловливого её сына Тараса драл кто-нибудь из старших за уши, как проказника, то она говорила Тарасу: «от тобі наука, шибеник; не роби того, чого не треба», и никаких претензий не предъявляла лицу, проучившему Тараса. Но если того же Тараса или Палажку называли скверными, оскорбительными кличками, то Оксана мгновенно, как порох, вспыхивала и никому не давала пощады. Несдержанных на язык мальчишек она драла за уши до крови, а взявши оскорбителя за чуб, она сдувала потом с руки волосы. Когда же кто-нибудь из уважаемых Оксаною лиц упрекал её в запальчивости и несдержанности, то Оксана горячо говорила: «Чим мої діти винувати, що їх попрікають та ганять материнським гріхом? Винувата я, що породила їх дівкою, та стала покриткою. Так карайте мене за те, коли це треба, або є закон на те».