«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХIV. Матушкина богадельня.

Я и Андрюша не имели к бабе Полтавке никаких касательств, но мне и сейчас стыдно становится, когда я вспомню, как и мы участвовали и хохотали в компании с другими, когда кто-нибудь из старших «дражнив» бабу. Особенно смешно и искусно проделывал это пластун Костюк, человек бойкий и не лазивший за словом в карман, когда он, как работник, временно заменял у нас Явтуха. Когда же дома был Явтух, то он, проделывал над нею то же, что и Костюк, хотя и не так артистически, как этот пластун. Все, одним словом, во дворе потешались над бабою Полтавкою, все задорно смеялись и одобрительно относились к лицедействующему актёру, точно «дражнить бабу» означало нечто забавное вроде игры или смешного зрелища.

-Бабо! Бабусю! – говорил Костюк.

-Га! – добродушно отзывалась баба.

-Якої, бабусю, ви губернії? – с явным уважением и доброжелательностью к старой женщине относился Костюк.

Баба, как всегда, скороговоркою произносила: «Полтавської губернії, Лохвицького повіту, Засульської волости, села Западинець».

-Ну й губернія ж гарна! – восторженно восклицал Костюк.

-А в губернії, - вторила ему баба, - найкраще село Западинець.

-А чи правда, бабусю, що в селі Западинці старі півні, як у нас козаки, люльки з тютюном курять, та табаку нюхають? – неожиданно заводил Костюк разговор в другом духе.

-Та не бреши, - спокойно обрывала его баба.

-От тобі й на! – с изумлением восклицал Костюк, почесывая затылок. – Це надо мною хтось поглузував. Та скажить, Бога ради, бабусю, буцім-то у вас в Западинці свині ходять не задом наперед, а передом назад? Це вже правда, бабусю? – с невинным видом продолжал расспрашивать Полтавку Костюк.

-Одчепись од мене, паскудник! – в повышенном тоне прерывала баба Костюка. – Сказано тобі толком: не бреши, ну і не бреши!

-Так я, бабусю, помиливсь; про толк я і хотів спитать вас, - говорил, как бы спохватившись, Костюк. – Ви, бабусю, не гнівайтесь на мене, а тільки скажіть мені: чи правду росказують люде, що по всему селу Западинцю немае ні одної людини, у якої був би свій толк у голові, а буцім-то вони, коли треба, так купують на хунти толк у лавці – кому треба півхунта толку, той півхунта купуе, а кому хунт, той за хунт платить?

Баба Полтавка внимательно вслушивалась в то, что говорил ей Костюк и, понявши глумление Костюка над Западинцем, выходила из себя, сердито выкрикивая: «одчепись од мене, сатано!»

-Оце вже, бабусю, і гріх вам за те, що ви сатаною ображаєте мене; я ж таки хрещений чоловік і батюшка дав мени святе імя Константин, - смиренно говорил как бы обиженный Костюк.

-Так чого ти лізеш до мене? – ослабляя сердитый тон, говорила баба.

-Ну, та Бог з вами, бабусю. Я на вас не сержусь. Так скажить мени на милость Божу, чи правда, що в селі Западинці не дьяки, як у нас в церкві на клиросі, а індики на дворі співають Алілуя? – неожиданно озадачивал бабусю Костюк.

Чаша терпения у бабы Полтавки была переполнена. Как порох, вспыхивала она гневом и неистово кричала: «Одчепись од мене, скурвий сину! Не доводи мене до гріха!» и, увидевши в руках смиренно стоявшего Костюка коротенький черешневый чубучок от трубки, бросилась к Костюку, вырвала у него чубучок от трубки и, махнувши им, неистово с угрозою вопила: «Одчепись, кажу, а то оцим, як шемену себе по горлу, то й кров із мене потече».

-Ой! Заріжеться бабуся моім чубучком! – с напускным испугом кричал Костюк.

Раздавался дружный хохот. Смеялись все, кто только присутствовал при этой сцене. Смеялись взрослые и дети, и весь эффект костюковского лицедейства оканчивался этим финалом. И я, глупый мальчишка, до слёз душился от смеху, хорошо понимая лишь ту смешную частность, что крошечным чубучком нельзя ни зарезаться, ни даже поцарапать горло до крови и совершенно не понимал издевательства здоровых над несчастною душевнобольною старухою. Свою комедию Костюк разыгрывал так, чтобы не знала об этом матушка. Все заинтересованы были в этом, а мне крепко наказывалось, чтобы я «не проговорился» при матери. И я покорно нёс эту детскую преступную службу, чтобы ещё раз вдоволь насладиться, когда будут дразнить бабу Полтавку.

Тем не менее, мать как-то случайно накрыла неожиданно нас, когда Костюк «дражнив бабу» и строго-настрого запретила нам эти смешные, но грубые и безнравственные увеселения. И в этом случае, как при играх в войну, мать навела меня на мысль о неправильности моих влечений. «Хиба ж так можно забавляться, та скалить зуби над старим, та недужним?» - сказала она всей присутствовавшей компании. Не знаю, как подействовали эти слова на взрослый состав компании, но я вдумался в них и мне стало стыдно, что я таил от матери что-то нехорошее и непозволительное. По мере того, как я приходил в возраст и ширился мой умственный кругозор, я понял, конечно, что было нехорошего и непозволительного в наших отношениях к бабе Полтавке. Первоначальный же толчок направлению мышления в моральную сторону опять дала мать.

Ещё более тяжёлыми впечатлениями пропитаны мои воспоминания о другом члене матушкиной богадельни – о Дурной Катерине.

-Будь здорова, як корова, Дурна Катерино! – игриво приветствовали её обыкновенно бесцеремонные шутники.

-Бувайте здоровенькі і ви, як бики! – весело с поклоном отвечала Катерина, привыкшая к эпитету «дурна», как к ласковому для неё слову, раз оно произносилось приветливо. Попадая в тон шутникам, Катерина в смысле приветливости обзывала их быками, совершенно не понимая, что у неё случайно, по недоразумению, сорвался с языка остроумный ответ шутникам.

Несчастная Катерина была идиоткою. Среднего роста женщина, с несколько неуклюжею фигурою, с хорошо упитанным, слегка заплывшим жировыми отложениями корпусом, Катерина резко бросалась в глаза своею крошечною головкою, в додаток к которой как бы приклеено было плоское, наподобие досточки и широкое книзу, лицо с мясистым, висящим как кишка у индюка, носом, с крошечными бесцветными глазами, с большим ртом и совсем уже массивным, выдающимся вперёд подбородком и объёмистой челюстью. Природа зло посмеялась над этою тридцатилетнею красавицею, которая всем самодовольно говорила: «Я ж така гарна дівка!» И когда Катерине не злые, а падкие на острые слова люди бросали прямо в лицо: «Правда, Катерино, що ти така здорова, як корова, а дурна, як вівця?», то с восклицанием: «Еге, ж!», Катерина заливалась громким смехом, точно ей отпускали остроумный и приятный комплимент. От оскорблений и издевательства над чувством собственного достоинства Катерина ограждена была свои идиотизмом. Она владела разговорной речью в немногих обыденных выражениях, охотно разговаривала и со старыми людьми, и с малыми детишками одинаково, как со взрослыми. Для суждения о добрых в её смысле людях, Катерине требовалось немного: приветливое слово и ласковый тон речи. Тогда Катерина была весёлой, смеялась и болтала, как безобидный ребёнок. В такие минуты Катерину можно было ругать и издеваться над ней, но непременно только в приветливой и весёлой интонации, избегая некоторых общераспространённых ругательств, которые усвоила и Катерина и в необходимых случаях пускала в ход. Катерина охотно дружила со всеми, кого не коробила её дружба и в том числе даже с драчливым бараном, ходившим свободно по двору и бегавшим за Катериною в ожидании подачки хлебных кусочков, которые всегда были у Катерины и которыми она со смехом угощала своего драчливого приятеля. Дружба у барана с Катериною была поразительною: ни баран никогда не обижал Катерины, ни Катерина барана. Но отношения к людям у них были совершенно различные. Если баран замечал враждебное отношение к нему людей, то он наставлял свой крепкий лоб с завитыми рогами и немилосердно бил им своих неприятелей, а Катерина в соответственных случаях или плакала, или умолкала, надувши, как обиженный ребёнок, губы.

Совершенно особые отношения у Катерины были к моей матери. Когда Катерина замечала мать, особенно, если перед тем она долго не видела её, то бежала к ней, хватала её за руку, целовала руку и беспрерывно выкрикивала: «Мама! Маменька! Матушка!» и никакими силами нельзя было оторвать её от матери. Моя мать отделывалась от Катерины двумя способами: она или говорила Катерине: «Доволі, доволі, Катя!» и давала ей маленький кусочек сахару, если он был в кармане, или же обнимала и целовала её в щёку с теми же словами и Катерина пускала на волю мою мать, послушная её словам. Меня всегда трогала эта сцена и мне казалось, что Катерина предпочитала поцелуй в щёку кусочку сахара.

В тридцатилетнем возрасте Катерина, как малая девчурка, очень любила сообщество кукол и окружала себя всевозможными представительницами дорогих ей и вычурных особ собственного произведения и изобретательности. В куклы она превращала и маленькие чурбачки с повязанною с одного конца тряпочкою, изображавшей головной убор, и свёрнутые в трубку и перевязанные ниткою лоскутки, и отрезки кожи, с раздвоенными надвое концами, знаменовавшими ноги, и бьющие в глаза красным цветом бумажки и даже осколки от разбитой посуды с фигурными украшениями на них, особенно же ценилась поломанная жестяная ложечка, обвязанная посередине тряпочкою в виде юбочки. Ложечка была у Катерины любимою куклою. Когда же моя сестра Домочка купила в лавке настоящую куклу с гуттаперчевым лицом и преподнесла её Катерине, то восторгу Катерины, казалось, не было границ. Катерина качала куклу на руках, как живое существо, целовала её, сажала на некотором расстоянии от себя и, смотря на неё с восхищением, разговаривала с ней; сама говорила и сама за куклу отвечала, неся невероятный вздор и чепуху, как иногда делают это дети, у которых нет достаточно ни подходящих слов, ни умения излагать их связно и логически. Кто-то в шутку сказал Катерине, что у неё такая по красоте кукла, какую непременно утащит летающая и хватающая цыплят шулика. С тех пор встревоженная Катерина стала носить купленную куклу у себя за пазухой, «щоб не побачила її шуліка», - поясняла она.

Играя в куклы, Катерина почти не вела игр с детьми, кроме крошечных малюток, так как сколько-нибудь понимающие дети уклонялись от игр с дебёлою женщиною. Но трёхлетние малыши охотно ползали возле Катерины, которая в роли старшей, заботливо и любовно ухаживала за ними. Мы же, я и Андрюша, часто садились возле Катерины и наблюдали за тем, как она приготовляла куклы собственного своего изобретения или играла с ними. Катерина охотно показывала нам каждую куклу и характеризовала каждую из них с прекрасной стороны тремя эпитетами: «гарна», «гарненька» и «гарнесенька». Фантазия у Катерины была донельзя слаба и ничего забавного или смешного она не в состоянии была выдумать. Её же можно было смешить всевозможными пустяками, приставивши, например, руки к голове в виде рогов, или издавая крики поросёнка: «Куві! куві!» и Катерина смеялась до слёз.

Но истинным мучением для Катерины были те минуты, когда уличные мальчики, самые завзятые и дерзкие шалуны, «дражнили» её. Катерина в таких случаях теряла своё весёлое и уравновешенное настроение и выходила из себя. Чаще всего эти забияки и шалуны подстерегали Катерину, когда она сидела на любимом своём месте – на завалинке у кухни с улицы. Лишь только она углублялась в какое-либо излюбленное занятие – разбирала лоскутки материи, пересматривала в носимом с собою мешке кусочки хлеба и всякую снедь, или же выводила палочкой по земле крестики, кружки и просто всякого рода нехитрые зигзаги, как мальчишки с двух сторон, тихонько крадучись, подходили к углублённой в занятия Катерине.

-Гав! – вдруг раздавалось с одной стороны.

-Уже?! – восклицала Катерина. – Гляди лиш, я гавкну тебе, шибеник!

-Гав-гавав! Гав-гавав! – хором поднимали собачий лай мальчишки с другой противоположной стороны.

Катерина искала палку, чтобы отогнать назойливых двуногих собачат.

Но в этот момент снова с той стороны, где в первый раз раздалось одиночное «гав», два или три шалуна начинали неистово рычать: «Гиррр-гиррр-гиррр».

Катерина выходила из себя, искала палку, но так как её не было под рукой, то она бежала в сенцы, чтобы схватить там метлу, лопату или какой-либо другой увесистый предмет, а мальчишки с двух сторон подбегали к её вещам, вываливали всё, что там находилось и разбрасывали в разные стороны вещи. Выбежавшая из сеней с метлою в руках Катерина неуклюже гналась за проказниками, которые бежали в две противоположные стороны и, смеясь и кривляясь, дразнили Катерину сначала высунутыми языками, а потом дружно поднимали крик с одной стороны: «Гав-гав-гавав!», а с другой: «Гиррр-гиррр-гиррр», не пуская к себе близко разъярённую Катерину.

И вот в то время, когда Катерина гналась за озорниками в одну сторону, озорники с другой противоположной стороны овладевали позицией Катерины, садились на завалинку и, изображая, что они что-то едят, кричали уже по-человечески: «А ми, Катерино, вже всі твої кусочки поїли». Катерина поворачивалась назад, бежала с метлою к завалинке, чтобы отстоять своё добро, падала в изнеможении на землю и начинала собирать в мешок разбросанные вещи, ползая «рачки», то есть на коленях. Мальчишки же, соединившись в одну группу, распевали на разные голоса:

Хлопці рачки, рачки

Підуть на кулачки

Бити Катерину,

Жирну, як перина.

Подобные сцены, хотя и очень редко, но повторялись в удобные для уличных сорванцов минуты, когда Катерина была одна и не было во дворе никого. Но если был Явтух, то он выбегал с кнутом и, догнавши проказников, больно стегал их. Иногда появлялась на улице Оксана и мальчишки, боясь больше чем кнута одного её появления, быстро рассыпались в разные стороны. Ибо Оксана расправлялась с ними не только за Катерину, но и за своих детей, которых озорники тоже «дражнили», попрекая их материнским грехом.

Но однажды Катерине причинила большое огорчение моя мать. Матери, да и нам, а также Явтуху и Оксане не нравилось, что Катерина, уходя в церковь, когда совершалось в ней богослужение, садилась где-нибудь на видном месте и принимала подаяния. Мать решила отучить Катерину от попрошайничества и запретила ей ходить за подаяниями. С тех пор Катерина запечалилась, затосковала и часто плакала.

-Чого ти, Катерино, плачеш? – кто-нибудь спрашивал её.

-Матушка заперечили ходити до Божого дому за кусочками, - отвечала Катерина и заливалась слезами.

Катерина была неузнаваема. Не было прежней весёлой Катерины. Все мы стали упрашивать мать, чтобы она разрешила Катерине ходить в церковь за кусочками; то же советовали ей и сторонние люди, «щоб заспокоїти сироту». И мать сдалась, разрешивши Катерине «ходить до Божого дому».

Трогательная сцена произошла в тот момент, когда мать сказала Катерине, что она может по-прежнему «ходить до Божого дому». Катерина подбежала к матери, грузно повалилась ей в ноги и стала целовать её башмаки. Мать растерялась, старалась поднять Катерину, совала ей руку, которую Катерина обыкновенно целовала, но Катерина, в бурном порыве счастливого настроения, припала к ногам матери и, крепко охвативши и целуя их, читала свою единственную молитву, которую она знала: «Прости мене, Господи! Прости мене, Господи!» Что означала эта молитва, трудно сказать, но экзальтированная Катерина так взволновала всех, что точно по уговору все утирали слёзы, не исключая и матери.

Поразительно было поведение Катерины. Никто и никогда не видел, чтобы она падала к чьим-либо ногам и так бурно проявляла свои чувства. Она всегда лишь кланялась и иногда очень низко, а у матери целовала руку, смеясь и улыбаясь по-детски. Что привело в необыкновенное волнение Катерину – было ли это проявление религиозного экстаза, на что указывало её моление: «Прости мене, Господи!», выразилось ли в этом просто чувство неожиданной радости и удовольствия, проявилось ли в этом естественное желание иметь собственный кусок хлеба, добываемого у церкви, или же все эти эмоциональные движения вместе, но что у этой убогой душевными силами женщины бурно сказалось что-то духовное и трогательное, заразительно подействовавшее на мою мать и на присутствовавших при этом лиц, это был несомненный факт.

С тех пор Катерина ожила. Скоро приняла свой обычный оживлённый вид и зажила по-прежнему жизнью счастливого ребёнка. Она любила и исправно проводила некоторые работы, превосходя в этом отношении бабу Полтавку, стерегла и охраняла гусенят, утят и индюшат, охотно подметала кухню, но не умела мазать доливку, поила телят, носила кабану в саж помои и т.п.

Катерина обладала также недурным голосом и голосисто пела свои песни, но, улавливая мотивы, она влагала в содержание песни слова, какие приходили ей в голову или бросались в глаза в виде знакомых предметов и понятных ей явлений. Так, она иногда бесконечно тянула: «била гуска гусака» на мотив: «била жінка мужика» или же нежно выводила: «гусеняточко мое, поросяточко», или просто выкрикивала: «на городі мак, мак». Но всем песням она предпочитала «щедривку». В обыкновенное время она не пела щедривок, но в течение года с нетерпением ждала рождественских святок и часто спрашивала: «Чи скоро буде Різдво?» Когда же наступал, наконец, долгожданный день, Катерина выпрашивала у матери «самий великий мішок» и с наступлением вечера отправлялась с ним щедровать под окнами. Начинала она щедровать с матери, которую просила сесть у окна и громко, насколько позволяло ей горло и голосовые связки, пела свою, опять-таки собственным творчеством придуманную, щедривку. Вот всё её содержание:

Ой, діждали та святої кишки,

Щедрий вечир!

Других слов Катерина не знала, а свою семисловную щедривку повторяла сотни раз под окнами. Под окном у матери она повторяла щедривку не менее десяти раз и когда Катерину спрашивали, почему она так долго поёт щедривку, то она простодушно отвечала: «За то, щоб матушка більше дала святої кишки», то есть колбасы, как окрестила она этот традиционный предмет праздничного стола во время рождественских святок. И долго потом Катерина возилась с собранным на щедривках добром. В течение года день щедривки был у Катерины едва ли не самым счастливым и, во всяком случае, самым желанным днём, так как щедривки давали ей кучу разного рода провизии в виде колбас, сала, паляныць, пирогов и т.п.

И вот эту-то умственно убогую, но простодушную и весёлую Катерину в конце-концов постигло великое горе, отравившее последние дни её жизни. Катерина «согрешила» - родила ребёнка. Как это случилось и кто был тем отъявленным мерзавцем, который сыграл роль отца, надругавшись над несчастною идиоткою, никому не было известно и никто не раскрыл этой тайны. Катерину спрашивали об этом женщины, но она давала только два точных указания: «Ноччу, коли дуже темно було» и «Підходив де-кільки раз чужий чоловік». Мы, дети, были слабо посвящены в это происшествие. Оно было тщательно скрыто от нас и я так и не узнал и не пытался узнавать подробностей. Но Катерину, как острою косою траву, подкосило этот горе и не столько само по себе происшествие, сколько неведомое ей исчезновение её ребёнка, которого она даже не видела.

Со дня несчастных родов Катерина как бы переродилась, перестала смеяться и совершенно лишилась своего обычного весёлого настроения. В своём безысходном горе она все мысли и чувства сосредотачивала «на своїй дитинці». Катерина брала деревянный чурбан, тщательно окутывала его какою-нибудь тряпкою или платком, носила на руках, прижимала к груди, уговаривала и успокаивала: «Не плач, не плач, моя дитинко!», а у самой слёзы градом катились из глаз. Я раза три видел её в таком положении, когда приезжал на несколько дней из Екатеринодара домой. Не по себе как-то становится даже теперь при воспоминании об этом. Во много раз жутче и больнее резало мне чувства в живой действительности, когда я наяву наблюдал, с какою силою любви и как трогательно было неподдельное материнское чувство и фикция к поддельному ребёнку – к закутанному в хламиду деревянному чурбану. Катерина вскоре после того умерла и, несомненно, что с острою болью материнского чувства злосчастная идиотка сошла в могилу. Умерла она случайно, по собственной неосторожности. Я был тогда в Екатеринодаре и не помню всех подробностей, как произошёл несчастный случай, доконавший Катерину. На Катерине, когда она была одна возле горевшего очага (кабиці) в сенях, загорелось платье и пока прибежала на её отчаянные крики из другого дома Оксана, пламя охватило всю легковоспламенявшуюся одежду на Катерине. Катерина буквально вся обгорела; осмалены были даже волосы на её остриженной голове, а лицо и всё тело её были покрыты ужасными ожогами и волдырями, пока Катерину успели окатить водою и потушить кое-какие остатки платья. Катерина прожила несколько дней после того и незадолго до смерти, по рассказам Оксаны, спрашивала ещё: «Чи жива моя дитинка?»

Точно как две тёмные тучки на небе чернеют, так маячут в моей памяти тени двух несчастных женщин – бабы Полтавки и Дурной Катерины. Над первой, потерявшей разум и волю, безжалостно и глупо издевались люди, играя на неуравновешенном психическом состоянии, а над второй, подвергавшейся так же издевательствам дерзких и бесшабашных мальчуганов, надругался какой-то большой и бессердечный болван, болезненно разбередивший святое материнское чувство, угасшее только со смертью матери. Что это за грубые и аморальные явления? Это те же язвы, которыми заражены люди и в наше время и лечение которых всецело зависит от развития у всех людей гуманной идеологии и моральных чувств с одной стороны и организации необходимых калекам установлений на основах этики в социальной жизни и обстановке с другой. В этом отношении на мои тёмные тучки воспоминаний падают светлые лучи матушкиной богадельни при всей невзрачности и простоте этого незатейливого учреждения.

Моя мать находилась в безусловно тяжёлых материальных условиях. Будучи обременена большою семьёю, жила бедно, работала много и во многом нуждалась. Часто не было необходимой суммы денег, чтобы купить фунт сахара и четверть фунта чаю; нередко мы терпели нужду в приличной одежде и ходили босиком; с трудом удавалось матери достать в критический момент денег, чтобы вовремя купить крупичатой муки для просфор, за печение которых она получала жалование; и совсем уже в условиях хозяйственного самопожертвования приходилось выплачивать жалованье Явтуху или Оксане, а о посылке денег детям, учившимся в Ставрополе и Екатеринодаре, сколько мне помнится, не было и помину. Мы довольствовались тем, что в Ставрополе давала бурса, содержавшаяся на церковные суммы епархии, а в Екатеринодаре жили на частных квартирах, оплачиваемых из тех же источников церквей, какими пользовались бурсаки, и, отчасти, из войсковых. Словом, не только предметы роскоши, но и предметы заурядного довольствия не всегда были матери по карману.

И при таких условиях моя мать завела у себя во дворе, как выражались казаки, богадельню. Как же она справлялась с двоякого рода неблагоприятными условиями – с нуждой по хозяйству и с нуждавшимися пенсионерами-калеками? Мать, как и все в ту пору, вела натуральное хозяйство. Нужды этого хозяйства сводились к недостатку в необходимое время денег и в шаткости условий для добывания их. Главным источником денежных доходов был у нас рогатый скот. Все другие источники – получение матерью платы за печение просфор, торговые операции Явтуха по продаже рыбы и соли, даже аренда за лавку были незначительными побочными ресурсами для погашения таких расходов, как оплата труда постоянных рабочих, наём косарей, ремонт и пополнение инвентаря, разнообразные домашние нужды, оплата проездов учащихся и т.п.

Мать с большим трудом и искусством балансировала во всех этих частях годового бюджета. Поэтому семья и терпела раньше нужду в тех предметах культурного характера и некоторого комфорта, на которые требовались деньги. К комфорту с детства мы не привыкли, а культурные предметы, так сказать, на время упразднили. Расхаживая, например, летом босиком при неимении сапог, культурные же потребности удовлетворяли предметами натурального хозяйства, заменяя, например, чай с сахаром, сладкими дынями и арбузами. Мать, поэтому, все свои усилия направляла на хорошую постановку натурального бюджета по хозяйству, обеспечивая, главным образом, потребности первой необходимости. Матушкина богадельня была полностью построена на фондах натурального хозяйства: всё было своё, домашнее, натуральное и очень мало требовалось покупного, не домашнего.

Не будь у моей матери натурального хозяйства, не было бы и богадельни по той простой причине, что недоставало бы прежде всего самого главного – харчей. Умелое же ведение хозяйственных операций при помощи таких сотрудников у матери, как Явтух, Охтиан и Оксана служило основою устойчивости и преуспеяния натурального хозяйства. А причина этой хозяйственной комбинации крылась в личных качествах матери. Сами деревянковцы так смотрели на ведение матерью хозяйства, не говоря уже об Охтиане и Оксане, они утверждали, что даже неугомонный Явтух всегда мог найти место у матушки, чтобы «преклонить голову». Преклонение же головы обусловливалось тем доброжелательством, гуманностью и добросердечным отношением со стороны матери, которые так крепко привязывали Охтиана, Оксану и Явтуха к нашему двору и семье, что они считались своими людьми. Та же доброжелательность, гуманность и добросердечные отношения были причиною возникновения и матушкиной богадельни. Ежегодно мать учитывала те натуральные запасы, которые были в хозяйстве налицо, должны были поступить от собственных хозяйственных операций текущего года и могли быть добыты вне хозяйства, чтобы общая сумма этих трёх основных источников натурального дохода вполне обеспечивала потребности семьи, рабочего состава и богадельни.

Я часто слышал, как мать вела эти расчёты и соображения то с Явтухом, то с Оксаной, то с Охтианом. С Явтухом она советовалась, сколько осталось старого сена и сколько копен необходимо было накосить вновь, сколько и какого хлеба требовалось посеять и т.п. Наибольшее внимание уделялось матерью продовольственному вопросу и продовольственный вопрос всегда обсуждался по расчёту на десять душ: «нас четверо, - говорила мать, то есть сама она, я, Андрюша и сестра, - вас четверо, - то есть Явтух, Охтиан и Оксана с Палажкою, - та баба з Катериною». С Оксаною мать приводила в известность, сколько у нас пеньки, шерсти и льна или огородных продуктов и т.п. Охтиану, кроме разговора по специальным вопросам скотоводства – об отёле коров, продолжительности их доения и т.п., мать напоминала о заготовлении кожи на постолы ему и Явтуху, а кожу для башмаков Оксане, Катерине и бабе Полтавке выбирал сам кожевник.

По мере того как заканчивалось сенокошение, производилась съёмка хлеба, молотьба и т.п., мать имела точные представления о тех запасах, какими она располагала в собственном хозяйстве. С наступлением осени, когда подходило время пополнения запасов на стороне, мать прекрасно знала, чего в хозяйстве было мало или недоставало. Самоё пополнение запасов производилось при так называемом «ильнуваніи», когда и брались в соображение расчёты о недостающих продуктах.