|
|||
|
«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…» |
|||
|
|
|||
|
БРИНЬКОВСКИЕ ТАЛАНТЫ ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.) ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ. |
|||
|
Глава XV. Моя детская Деревянковка. |
|||
| НАЗАД | ОГЛАВЛЕНИЕ | ДАЛЬШЕ | |
|
Пластун Костюк был приватным членом в рабочем составе нашего хозяйства. Он заменял Явтуха во время ухода его в заброд или к Палчунам, а с появлением Явтуха Костюк куда-то исчезал. Я хорошо помню фигуру, лицо, манеру обращения с людьми и, в особенности, словоохотливость, бойкий язык и интересные рассказы Костюка. Но какую жизнь он вёл вне нашего двора, было ли у него собственное хозяйство, имел ли он жену, детей и родных – ничего этого я не знал. Судя по тому, что, живя у нас, Костюк не уходил ни в праздничные, ни в другие дни к себе на дом или к жене и детям, Костюк, видимо, был таким же бурлакою, как и Явтух, но бурлакою казаком «черноморскаго покроя». Костюк был пластун и по всем признакам бессемейственности и бездомовности он принадлежал к тому разряду пластунов, в какой входила в Запорожской Сечи сирома, то есть бедняки-удальцы, которым по народной поговорке «было по колена море». Но признака казака бедняка, которому по колена море, у Костюка не было и в помине, а, наоборот, сильно били в глаза его осторожность, добрая доля хитрости и умение приспособляться – вовремя сказать нужное или смешное слово, вовремя удержать язык за зубами, изобразить изумление или приятную неожиданность, вообще Костюк был склонен к усвоению своего рода казачьих джентльменских манер, бивших стороннему наблюдателю в глаза. Осторожность и хитрость были самыми необходимыми и самыми характерными чертами черноморских пластунов, при опасностях их службы на каждом шагу в стычках с черкесами и в похождениях на их землях, но осторожность разобраться в сложных условиях мирной жизни, могла выработаться у Костюка, благодаря его природному уму и наблюдательности, в условиях только станичной жизни и в культурной, сравнительно с черкесскими дебрями, обстановке. Костюк был выше среднего роста и прекрасно сложен. Стройный и гибкий, черноволосый, чернобровый и черноусый, с правильными чертами лица, с приветливым взглядом в больших чёрных глазах и с непринуждённою улыбкою, - по всем этим признакам он совершенно не походил на черноморского пластуна-вахлака в оборванной одежде и неряшливом виде, как рисует черноморского пластуна казачий историк И.Д.Попка. И в отношении внешности наложила станица печать опрятно одетого и заботящегося о своём костюме казака, к чему, несомненно, так же тянуло его красивое лицо и молодцеватая фигура. Одним словом, по некоторым особенностям, Костюк был не просто пластуном, а пластуном джентльменом, умевшим не только проявлять хитрые подвохи в борьбе с черкесами, но и вести смелые открытые атаки на прекрасный пол в среде станичных красавиц. Вероятно, Костюк был хорошим пластуном и на этом поприще, но я ничего не знал об этом. Оксана без стеснения и зло трунила над увёртками Костюка в чёрных и тяжёлых работах, называя его белоручкою; бабу Полтавку своими шутками Костюк доводил, как мы видели, до попытки самоубийства маленьким чубучком; даже Катерина, увидевши Костюка, почему-то кричала: «зозуля! зозуля!» несколько раз подряд, точно этою кличкою она дразнила его, не то за грубоватое пренебрежение к ней, не то за болтливые разговоры, которые с напряжённым вниманием она иногда слушала, но ничего, видимо, не понимала. Меня и Андрюшу Костюк приводил в восхищение своими интересными рассказами и описаниями природы гор, лесов и моря. Костюк всюду бывал – и за Кубанью в лесах, горах и неприступных ущельях черкесских владений, и на берегах Чёрного моря в тех же черкесских владениях, и в плавнях по нижнему течению Кубани. Во всех этих местах он нёс пластунскую службу и вынес определённые представления о природе. Свои впечатления он передавал правдиво, без предумышленных прикрас. «Що бачив, то бачив, - говорил он обыкновенно, - а чого не бачив, про те нічого брехать». На снеговых горах и вблизи них он не был, не случалось ему бывать и в таких местах, где, по рассказам, обитали и прятались песиголовцы, не встречался Костюк и с богатырями, но богатырские хаты он видел собственными глазами и не раз, а в нескольких местах. Хорошо Костюк рассказывал, как ревёт и бушует Чёрное море и какие валы оно катит на берег, какие густые и непроницаемые глазом туманы появляются на нём, как снизу высокой горы тучи ходят над головою, а когда поднимаешься на верх горы, то они ходят уже под ногами, какие разрушения производят быстро наполняющиеся водою от дождя горные реки и т.п. Рассказы эти придавали Костюку авторитет знатока и бывалого человека, видевшего виды. Почти каждому слову его мы, безусловно, верили, тем более, что Костюк с юмором и находчивостью разрушал разного рода небылицы о горной природе и её чудесах. -Чи правда, що в горах є багатирі і водяться багатирські коні? – спрашивали мы Костюка. -Багатирі повинні бути, бо я бачив багатирськи хати, - рассказывал Костюк, - а багатирських коней в тих місцях я не бачив і не чув про них. Старі люде росказують, що багатирські коні водяться тільки в степах і коли виросте такий кінь, то він сам находе свого багатиря. Мы, конечно, верили в богатырских коней и в богатырей. -А от про хмари, - раз спросил кто-то Костюка, - салдати, що проходили через нашу станицю і днювали в ній, росказували, наче б то в горах хмари прямо на землю спускаються, і що як були вони в поході в таких місцях, то забивали кілочки в хмари і вішали на тих кілочках онучі для просушки? Костюк закатился громким хохотом и говорил: «Це вже я чув; не раз питали мене про це люде. Так про це салдати або брехали, - москаль любе небилиці та брехеньки, - або тільки здалека бачили, що хмари упираються в гори. От їм і здавалося, що в хмари можна вбивать деревьяні кілочки, а на кілочках мокрі онучі сушить». - А хіба в хмару не можна забить кілочка? – осведомлялись мы. – Вони ж густі та чорні і, кажуть, міцніші, ніж холодець?-А у воду, чи у туман можна забить кілочок? – спрашивал Костюк. -Ні, не можна, - отвечали мы. -Вода ж міцніша, ніж хмари, і як що в неї не можна вбити кілочка, то в хмари і подавно, - пояснял Костюк. -Вода міцніша ніж хмари?! – с удивлением переспрашивали мы Костюка. – Які ж вони? -А Бог його знає, які вони. Може високо на небі, там де вони ближче до Бога, та до анголів, як малюють на иконах, хмарі инші, ніж ті, що торкаються гор, - осторожно рассуждал Костюк. – Але траплялось так в походах в гори, що стоїш на самому версі гори, а під ногами бачиш хмари. Коли ж спустишся до хмар, то бачиш не хмари, а просто туман. Через те і кажуть, що хмари водяні, бо з них і дощ падає, та тільки вони рідкі, а не такі густі, як вода. Когда, придя в возраст, я изучал условия хозяйственной жизни на Черномории, постановку земледелия, характер растительности и прочее, то не раз вспоминал я Костюка, так как не раз черноморцы поражали меня своим знанием природы. Что видел в хозяйстве разумный и деятельный черноморец собственными глазами, к чему прикасались его руки и чего касалось мышление, того он не извращал. Костюк был хорошим реалистом в этом смысле, и, несомненно, расширял и наш детский кругозор с большою положительностью и реализмом, чем Охтиан, привлекавший часто наше внимание и направлявший мышление в область фантазий, действуя таким образом не столько на работу интеллекта, сколько на эмоциональную восприимчивость и моральное настроение. Но и реалист Костюк в тех случаях, когда он сам непосредственно не соприкасался с действительностью или наблюдал издали невиданные раньше или неизвестные ему явления, а полагался на рассказы людей, то и он вдавался в область фантазий или в крепко привившиеся в массе населения традиции фольклора. Как и Охтиан, Костюк был также неграмотен и непричастен ни к науке, ни к школе, ни в передаче точных знаний в разговорной речи, но рассказы и разговоры он любил, любил и сам рассказывать и других слушать, когда заходила речь об интересующих его явлениях. Это вошло в его привычку при тех условиях, при которых протекала его жизнь, как человека одинокого и не имевшего ни жены, ни своего семейства, ни собственного хозяйства. Мне живо представляется, как пластун Костюк в свободные от службы часы сидит вблизи стоянки своей сотни или всего отряда, смотрит, что происходит на море, куда идут тучи и как летают над лесом орлы, а над поверхностью моря чайки и бакланы, или же ведёт с таким же, как и он, товарищем пластуном разговоры о родной станице, о военных происшествиях на черноморской береговой линии, об охотах на кабана или диких коз и т.п. Никто сюда не заглянет из далёкой за горами по ту сторону Кубани Черномории и нечего Костюку тут делать, а живая натура просит работы, - вот Костюк или работает языком в бесконечных разговорах среди товарищей, или же подчиняется наблюдению окружающей природы и предаётся развлечениям созерцательного характера и уносится в область фантазий. Таким же, приблизительно, был, наверное, Костюк, и на Кубанской военной линии в кордоне у реки Кубани, в котором семейные, свободные от службы казаки плели из ивы сапеты для зерна и корзины для домашнего обихода, обтёсывали вилы или мастерили грабли для полевых работ, подготовляли материалы из дерева для хозяйства и домашних нужд и т.п. За этими предметами приезжали жёны с детьми на воловьих подводах с провизиею и гостинцами, чтобы нагрузить потом пустой воз большим сапетом с маленькими корзинками внутри его, вилами, граблями, полудрабками, осями и вообще лесными материалами. До Костюка никто не приезжал ни на волах, ни на лошади; хозяйства у него не было, никаких сапетов, осей и полудрабков приготовлять ему не требовалось. Вот Костюк, не занимаясь никаким регулярным хозяйственным делом, вёл разговоры и витал в области или реальных явлений, или просто измышлений. Так сложилась и укрепилась у Костюка привычка к приятным разговорам и к удовлетворению, хотя бы в обыденных мелочах, духовных потребностей. Под влиянием этой привычки он проводил жизнь и в Деревянковке. Костюку требовалась, если не своего рода аудитория, переполненная слушателями, то хотя группа лиц или единицы, какими были я и Андрюша. Хозяйственные же заботы и тем более не свои и не всегда приятные и тяжёлые работы отходили на задний план. Моя мать подметила эту черту характера Костюка и с остроумием оценила его работоспособность. Когда мы с Андрюшей с восхищением передавали ей, как интересно рассказывал Костюк про горы и море, про леса в горах и охоте в них на кабанов и коз, про набеги черкесов на черноморские станицы и про проделки пластунов в черкесских аулах, то мать, смеясь, говорила: «Та язиком Костюк добре меле, краще, ніж млин пшеницю на борошно перемелює, а от руками він не так справно робе. Костюк – не Явтух, Костюк більше словами бере, а Явтух нас роботою годує». Это была правда, но мы совсем не вникали в её смысл, полагая, что это совсем не относится к нам, с нетерпением ждали вечера, когда прекращались работы, или вообще удобной минуты, чтобы послушать Костюка. Особенно крепко засели в моей голове фантастические рассказы Костюка об обитателях отдалённых гор за Кубанью, где не приходилось быть Костюку, но куда заходили «достоверные» люди и «правдиво» рассказывали ему о том, что они видели. По рассказам Костюка, по ту сторону Кубани, то есть по левому её берегу, с притоками, долинами и предгорьями, всюду жили аулами черкесы, которые вели войну с казаками и солдатами. Далее, где трудно было жить, но удобно скрываться, не было никаких народов, но местами встречались в одиночку песиголовцы, люди-великаны с одним огромным на лбу глазом, как у вола, и в одиночку встречались богатыри, настроившие много богатырских хат в горах. Песиголовцы были людоеды и почему-то находились в близких дружеских отношениях с черкесами, а богатыри были будто бы такими же христианами, как и черноморцы, но что они делали, это никому не было известно. Они почему-то вели скрытную жизнь и не причиняли никакого вреда ни черноморцам, ни людям других христианских земель. Песиголовцы же были «злючі і безбожники». Они покупали у черкесов пленных черноморцев, линейцев, донцов и особенно солдат, сажали их в глубокие ямы на цепь и кормили жареными на меду орехами. От этой пищи будто бы быстро жирел, «заплывал жиром» человек, особенно москаль, «ласий до меду». -Полізе в яму до плінника песиголовець, - рассказывал Костюк, - візьме його за руку, та чик гострим ножем по пальцу… -На що? на що? – перебивали мы Костюка. -То він пробував, - объяснял Костюк, - чи потече мазка из пальця, чи ні. Як що потече, то треба було ще годувати плінного смаженими горишками з медом, а як що ні, то він був уже готовий, його можна було вже їсти. -Песіголовці їли людей? – с ужасом спрашивали мы Костюка. -Не їли, а жерли. Отака тварь, - сердито заканчивал Костюк. Нет ничего удивительного, что Костюк верил в богатырей, согласно народным поверьям. Повсюду в предгорьях и горах встречались дольмены, циклопические гробницы, оставшиеся в крае с отдалённых времён и окрещённые черкесами и казаками названием богатырских хат. Громадные каменные плиты этих гробниц так массивны и велики, что их, по мнению народных масс нашего времени, могли возводить только богатыри. Но когда я вспомню Костюка, как реалиста, описывавшего нам горную природу Закубанья и сопоставлю с ним Костюка, уверенно рассказывающего о песиголовцах, то в этом втором случае становится несомненным, что временами у реалиста Костюка умная его голова ходила не задом наперёд, а передом назад, как изображал сам Костюк хождение в селе Западинце некоторых животных бабе Полтавке. Несомненно, что рассказ о песиголовцах Костюка был вариацией греческой легенды о циклопах, довольно распространенной у кавказских народностей и между украинцами. Прибавкою к основной схеме легенды служило сближение песиголовцев с черкесами, которые не ели, разумеется, пленников, а продавали их в рабство туркам и другим народам. Самая яма, в которую сажали пленника песиголовцы, была фактом, но не у этих не существовавших великанов, а у черкесов. Черкесы не имели тюрем, а сажали пленных в глубокие ямы и, чтобы преградить им побег, заковывали в цепи. Что же касается смаженных на меду орешков, то этот деликатес пустил, очевидно, в ход какой-нибудь рассказчик, любивший «смажені на меду орішки». Самым же характерным смешением в голове Костюка былей с небылицами или плохо виденного и под влиянием возбуждённой необычайностью психики, ещё плоше понятого служили рассказы Костюка о «фараонах». Я хорошо помню обстановку и эффект, который произвёл Костюк рассказом у меня, Андрюши, Охтиана, Оксаны и Палажки. Дело происходило вечером в кухне, когда мать и сестра Домочка были по случаю какого-то семейного торжества у отца Касьяна в гостях. Костюк сидел на лавке, а мы расположились с двух сторон возле него. Только Оксана стояла у печки, опираясь на кочергу, точно блюстительница порядков у находившейся в повышенном настроении публики. Костюк, заранее предупреждавший нас, что он расскажет нам «про фараонів, про таке чудо, якого нам і в сні не снилось», был в этот вечер в особом ударе, представляя собою не просто рассказчика, а как бы актёра, находившегося в возбуждённом состоянии от собственных своих воспоминаний, тревоживших его совесть. -Наша сотня, - начал Костюк, - стояла в самому глухому місці на березі Чорного моря. Близько були високі гори, а самий берег був високий та крутий, такий, що як глянеш з його на низ у море, то аж в голові закрутиться. Кругом стоянки був ліс, а під горами і за горами черкескі аули. На добрий вистріл ліс ми вирубали і зробили із нього огорожу, так, щоб з ріжних боків було видно, коли покажуться черкеси. До Черноморії було далеко, не меньше двохсот верстов і нас тут поставили на короткий термін, як частицу великого отряда, а з обох боків по берегу верстви на три, або чотири стояли теж инші сотни. Спустившись с гор ми в перший раз побачили тут близько Чорне море. Раніш про його тільки чули, а не бачили. Так отут і приключилась зо мною оказія, - сказал Костюк и замолк. Мы насторожились слушать, так что слышно было, как жужжала летающая муха. Костюк не спеша описал, как, стоя на часах, он в первый раз увидел фараона. -I чудно, і страшно було дивитись на тих фараонів, - говорил он, - вони пливуть там десь у воді, а яка сила їх невідомо; тільки иноді по одному скакають поверх воді. Вискоче із воді, сплесне наче б-то руками, - не видно було як слід, бо далеко від берега вони плили, - та крикне: «фараон» і бобух знов у воду. -Так і кричить: «фараон»!? – спрашивали мы. -Я таки, по правді сказать, не чув, як слід фараонового голосу; далеко од берега в морі він плив, та й море шуміло. А урядник із нашої сотні дуже чуткий, той чув. «Нехай, - каже, - поглине мене земля, як я брешу». Урядник же росказував, що у фараонів, - вибачайте, будьте ласкаві – такі ж груди, як у жінок. Це і мені иноді так, як у тумані показувалось, як я здалека доглядувався. Тільки я не у всіх фараонів і не ясно добачав жіночі груди. Мабудь, жіночих грудей у фараона нема, а у фараонші є. Не инакше, як між ними є чоловіки і жінки. Диву дивились все мы и даже Оксана, поставивши кочергу к ухватам, руками от удивления разводила. «Дивись ти!» - вырвалось у неё восклицание. Костюк рассказывал с таким выражением на лице и правдивостью в голосе, что у нас не было никакого сомнения в существовании фараонов, выскакивавших из воды и кричавших: «фараон!» Все казаки в сотне так думали, как рассказывал Костюк. Начали тогда, по рассказу Костюка, казаки просить сотника, чтобы он разрешил убить хотя бы одного фараона, но сотник не разрешил, так как был строгий приказ не стрелять, чтобы не вызывать общей тревоги во всех частях отряда, расположенных по берегу моря. Казаки, однако, надоумили сотника, чтобы он попросил через казачий разъезд у главного начальника разрешение стрелять кабанов, которых было много в тех местах. Разрешение было получено. Целый день казаки следили, не покажутся ли фараоны, но фараоны точно знали, что их будут стрелять и не показывались. Прошло два или три дня, а фараонов не видно было. Перед вечером, когда на часах стоял сам Костюк, вдали показались фараоны. Костюк метко стрелял и стал выжидать, чтобы фараоны подплыли, как можно ближе к нему. Настал удобный момент. -Тільки що він вискочив поверх води, сплеснув руками та мабуть крикнув: «фараон!» - рассказывал Костюк, - а я як свиснув його кулькою, так він і вивернувся на воді. Так как у казаков не было лодки, чтобы достать убитого фараона и скоро стемнело совсем, то осталось неизвестным, что сталось с фараоном. -Мабуть, - высказала Оксана догадку, - фараони взяли його, та й поховали по своему звичаю. -Може и так, - сказал Костюк. – Що ж би ви думали?! Цілісіньку ніч я не спав. Убив, думалося, фараона, а що як у його християнська душа? Душу, може, я згубив? I частенько-таки мучила мене совість. Так отака оказія приключилась зо мною, - заключил свой рассказ Костюк. Рассказ Костюка, видимо, произвёл на всех сильное впечатление, несмотря на загадочные признаки фараонов и некоторого рода таинственность. Все молчали, потому что ни у кого не было ясных представлений, что изображали собою фараоны – людей или чудовищ, откуда они взялись и что они делали в море. Никто не знал ничего о них и все мы в первый раз услышали действительно, «про такое чудо, якого нам і в сні не снилось». Сам Костюк, кончивши свой рассказ, поник головою и задумался. Мучила ли его совесть, что он христианскую душу погубил, или же у самого Костюка были так смутны и расплывчаты представления о фараонах, что он терялся в догадках и не имел твёрдой уверенности в том, могла ли быть у фараона христианская душа. Костюк загадочно молчал об этом, а мы, слушавшие его, не знали, как подойти к постановке вопроса о фараонах и что высказать в ответ на этот вопрос. Одно казалось нам, как и самому Костюку, не подлежащим никакому сомнению, что фараоны действительно жили в Чёрном море, что они выскакивали из воды вверх, сплескивали «неначе б-то руками» и, крикнувши: «фараон!», снова погружались в глубину вод. Только тогда, когда собственными глазами увидел я в Чёрном море гонявшихся за хамсою и мелкою рыбою и прыгавших вверх дельфинов, я понял, наконец, какого фараона убил, каявшийся в грехе Костюк. Несомненно, что Костюк был в возбуждённом состоянии, когда в первый раз в жизни увидел фараонов, и в таком состоянии видел то, чего в действительности не было, но что настроенная на чудесное фантазия подсказывала ему. Явление вполне естественное. Костюку недоставало реальных знаний, хотя бы в таком малом масштабе, в каком он измерял представление «о хмарах». Тем не менее, Костюк был у меня представителем иной среды, чем в какой вращались Явтух и Охтиан. Он наполнял мою детскую голову совершенно новыми для меня, как реальными знаниями, так и фактическими выдумками, расширяя, несомненно, мой общий кругозор. Те и другие материалы для мышления пригодились мне впоследствии, когда я сознательно, вооружённый знаниями и жизненным опытом, ознакомился с теми областями явлений, каких касался в своих рассказах Костюк. Многое моему детскому интеллекту он, несомненно, дал вместе с живым примером собственной своей персоны переродившегося запорожского сиромы в черноморского видавшего виды пластуна. |
|||
| НАЗАД | ОГЛАВЛЕНИЕ | ДАЛЬШЕ | |
| ПЕРЕВОДЧИК СТРАНИЦ САЙТА (Translator of pages of a site) | |||
|
СТАТИСТИКА
|
|||
