«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХVI. Мое знакомство с станичною громадой.

Коллективы же, основанные на взаимоотношениях между людьми, долго не поддавались пониманию моей детской головы и ещё дольше ускользали от моего детского мышления те деяния, которые в них совершались. Таким коллективом была именно громада родной станицы. Для моего детского ума было непосильно понимание ни того, что представляло собою это большое собрание старых и возмужалых людей, ни значение их разговоров и горячих речей в жизни населения станицы. В раннем детстве я совершенно не находил никакого различия между случайно собравшеюся толпою на улице возле лавки или кабака, и сходом во дворе станичного правления представителей общества или громады. Тогда понятие громады не выходило у меня из той общей формулы, которую я, как попугай, наизусть заучил несколько лет спустя в грамматике Востокова, как пример имени существительного собирательного: «толпа – множество народа». Только впоследствии я освоился, как следует, с понятием о громаде и потом уже постепенно улавливал характер и значение деятельности станичной громады для населения станицы Новодеревянковской. В моей детской жизни был, следовательно, момент первого знакомства с громадою родной станицы и было потом постепенное длительное знакомство с этим сложным и полным интереса для окрепших умственно людей коллективом. Я хорошо помню дату первого момента в моём знакомстве со станичною громадою, так как дата эта совпала с очень знаменательным для всей Деревянковки, своего рода, историческим событием, а лично для меня она вызвала в моей голове и представление о воюющих народах.

Очень памятным остался у меня один из дней 1855 года, когда мне было шесть лет. Как-то утром, напившись с молоком и мягким хлебом чаю, отправился я в самом благодушном настроении в сарай, в котором находился мой верховой конь. Вечером накануне мне удалось достать большую и толстую камышину, какой у меня никогда ещё не было. Эту камышину нужно было превратить в верхового казачьего коня, так как мой старый конь был более низких качеств и в достаточной степени изъездился. Я снял узду – толстую суровую нитку, с старика, прорезал в камышине две, одну против другой с противоположных сторон, дырочки, продел через них узду и породистый скакун был готов. Немедленно я сел на него верхом и выехал во двор, чтобы попробовать, насколько была смирна и податлива под верхом молодая лошадь. В то время я был настроен очень воинственно и мечтал о битвах не только с черкесами, но с турками, англичанами, французами, которые, как это известно было станичному правлению, а на другой день и всей станице, напали на Севастополь в Крыму, где были и воевали с ними и наши черноморские пластуны.

И вот в тот момент, когда мой верховой конь, как необученный ещё верховой езде неук, должен был бить задом и передом и становиться на дыбы, в воздухе пронёсся глухой, но сильный гул. Я взглянул на небо, но там не было ни единого облачка. Это был не гром. Гул повторился. Раскаты каких-то отдалённых, неясных, но мощных звуков не прерывались, и не то вырывались из-под земли, не то слались по ней, с гулом долетая в нашу станицу. Что-то творилось внезапное и зловещее.

В это время вошла мать на крыльцо и, спустившись с него, быстро направилась к забору от площади. Из кухни выскочила Оксана; по улице спешили казаки. За ними неслась целая вереница мальчишек.

-Що це таке, матушко? – с тревогою спросила Оксана мою мать.

-Це, Оксано, - заговорила мать, - англичани, або хранцузи, мабуть, из орудій стріляют в город Ейськ.

-Ой, лишенько! – воскликнула Оксана. – Та це ж як англичани, або хранцузи візьмуть Ейськ, то і до нас доберуться. Треба, матушко, тікать.

-Куда? – отрывисто спросила мать.

Оксана оторопела и не знала, что сказать. Но потом, воодушевившись, быстро заговорила: «Як що никуди тікать, так треба биться. Я сама тому англичанину чи хранцузові кишки випустю, як попадеться мені в руки!»

Слыша храбрые и решительные слова Оксаны, я не только не воодушевился так, как Оксана, но растерялся и опешил. Я даже забыл, что намерен был делать и не помню теперь, что сталось с моим брошенным скакуном. Кажется, он так и остался камышинкою, не испытавши удовольствия быть конём казака. Что-то жгучее и неприятное точно поползло внутрь меня, через занывшую грудь и так сдавило горло, что я едва удержался, чтобы не расплакаться. Несмотря на весь свой недавний задор биться разом с турком, англичанином и французом, я просто побежал к матери, как к единственному спасению в этом случае.

Не помню, был ли я тогда посвящён Костюком в близкие отношения черноморцев с песиголовцами, но англичане и французы были для меня всё одно, что черкесы. Раз они воевали, то они были такими же, если не хлеще, головорезами, как и черкесы и, подобно черкесам, убивали, грабили и должны были забирать нас в плен. Последнее и заставило меня бросить своего лучшего коня и удрать под защиту матери.

-Маменька! – обратился я к матери. – Французи і англичани візьмут нас в плін, як прийдуть в Деревянківку?

-На що ми їм здались? – озадачила меня мать.

-А черкеси беруть же в плін? – заметил я.

-Так то ж черкеси! – снова озадачила меня мать.

-Які ж ті французи та англичани? Вони ж воюють. Хиба вони не такі, як черкеси? – продолжал я расспрашивать мать.

-Не такі, - объяснила мне мать, - вони дітей та жінок не беруть в плін.

Я ожил и у меня мелькнула даже предательская мысль: «добре було б,  як би вони прийшли в Деревянківку, отоді і я подивився б на них». Я с любопытством стал приглядываться к тому, что происходило на площади и на улицах. Повсюду виднелись люди. Везде заметно было движение, как в праздничные дни, но в нём явно проглядывала какая-то суета и замешательство. Многие сразу догадались и поняли также, как мать, откуда нёсся гул и отчего он происходил, потому что станичное правление заранее было оповещено властями, что в Азовское море из Чёрного прошла часть английской эскадры и в таких местах, как Тамань, Темрюк и Ейск, где находились небольшие казачьи военные части, возможны или высадки десанта, или бомбардировка с моря. Но ещё больше было таких, которые, подобно мне, опешили и плохо разбирались в том, как воюют англичане и французы – так ли, как черкесы или иначе.

К забору, у которого стоял я с матерью, наблюдая проходящую вперед и взад публику, подошли Одарка Яцунова и Килина Безверха. У обоих мужья были на службе в прикубанских кордонах, а дома остались одни они с детьми. Обе они жили бедно, но Одарка была значительно беднее, чем Килина. Поздоровавшись с матерью, они остановились у забора, продолжая не то разговаривать, не то спорить друг с другом.

-Ну, як же мені тікать? Ти подумай тільки, куди я діну своїх гусяточок? – говорила Килина. – Їх же в мене аж шістьнадцятеро і стара гуска. Та такі ж гарні, такі гарні та утішні, неначе, як малі діти, пищать чи балакають по-гусиному «пі-пі-пі», або «ті-ті-ті», а стара гуска – сказано та мати – кричить: «кгел, кгел, кгел!», а там свої діти, та корова, та бузівок, та мішки з борошном, та воли з возом…

-Еге! – перебила бойкая Одарка Килину. – Як би у мене був віз з волами, то чого б гиря і плакала! Я все с собою забрала б на віз та й повезла б.

-Так-то і забереш усе!... - сомневалась Килина.

-I забрала б! – тараторила Одарка. – Чого більше та нужніше, те на віз поклала б, корову і бузівків до воза привязала б, дітей на віз посадила б, дала б їм мисочки та чашечки в руки – нате, грайтесь собі, та не побийте!

-А гусяточка? – перебила Килина Одарку. – Їх же в мене аж шістьнадцятеро!

-У тебе ж сапет є, - напомнила Одарка Килине. – Поставь сапет на віз, та й кинь туди гуску с гусенятами.

-Так сапет у мене з пшеницею. Як же ти гуску с гусинятами туди кинеш – всю пшеницю перепакостять, - возражала Одарке Килина.

-Як?! – с иронией переспросила Одарка. – Висиплю, або пересиплю пшеницю та в пустий гуску с гусенятами вкину, а на спід під них ще що-небудь положу!

-От тобі й на! – только и нашлась сказать Килина.

-Ну, як хочеш, - решительно заявила Одарка. – Твое діло. А я, матушко, - обратилась она уже к моей матери, - од англичан утечу. Попереду корову пущу, до хвоста їй телятко привяжу, рядом свиню пожену, - вона у мене слухняна, - на повозочку, що зробив на кордоні Трохим Ониську, положу молодого півника та курочку з путаними ногами, та всякий там хабур-чабур, дам у руки Ониську – вези, сину! и повезе. Йому вже сьомий годочок пійшов. А собі мішок за спину та торбу з хлібом, то що на груди – і гайда в дорогу! Нехай тоді англичанка доганяє мене.

Мать, улыбаясь, уговаривала решительную Одарку: «Та ти, Одарко, не спіши, а то поспішишь – людей, кажуть, насмішиш. Може французи та англичане і не заглянуть до нас в Деревянківку. Ти ж подумай-таки, що їм у нас робить?»

-Та й може! – закричали в один голос Килина и Одарка, точно моя мать глаза им открыла.

Сцены в этом роде, несомненно, происходили и в других местах станицы. Несколько лет подряд деревянковцы вспоминали смешные и забавные случаи и приключения. Поэтому рассказы о бомбардировке Ейска были в станице памятны всем, кто их слышал. У меня многое из этих рассказов и подробностей совершенно испарилось из головы. Но высмеивание Килины, горевавшей о том, что во время ненужного бегства из станицы она не в силах была спасти гусяточек, которых было «аж шістнадцятеро», хорошо мне помнится, точно так же, как и пережитое лично мною кошмарное ощущение от слышанных в первый раз раскатистых выстрелов из пушки.

В то время, когда спор Килины с Одаркою прервали, из станичного правления мимо нас проходил станичный судья Иван Степанович Москаленко и, когда поравнявшись с нами, он поздоровался с матерью, то мать обратилась к нему с вопросом: «Що ж ми будемо тепер робить? Що ви, Iван Степанович, надумали там?»

-Поки мало чого. Станичний отаман аж у Старощербинівці, - ответил судья. -  Нюхає там табак та прислухається, як англичанин из орудій пале, -  не утерпел весельчак-судья, чтобы не подтрунить над привычкою атамана, часто нюхавшего табак. – Я на цей тиждень черговий. От за отамана я и послав махових за станицю на ріжні шляхи – на Ейськ, на Новощербинівку, на Комишувату, щоб питали вони проїзжаючих, хто і що знає про той переполох, який англичанин зробив, а на послі обіда заказав збор громади, бо тепер дуже мало народу, може, до обіда більше з степу приїде. От і все.

И судья Москаленко отправился дальше.

Я привожу все эти подробности, чтобы резче подчеркнуть ими точность установленной очень важной для меня даты. Меня заинтересовал назначенный судьёю на после обеда созыв громады. В ту пору все взрослые деревянковцы делились мною на старых и молодых, ролей же их и значения в делах станицы, даже станичного атамана, я не понимал, а понятия «общество», «громада» были для меня запечатанными семью печатями слова. В день бомбардировки города Ейска в моей голове в первый раз зашевелились некоторые представления о том, что в станице есть громада и что это нечто важное.

В летнюю пору сходы громады происходили обыкновенно во дворе станичного правления, возле сарая, в котором стояли почтовые тарантасы, сани, тачки, дроги и хранились лестницы, багры и другие принадлежности пожарного обоза. Наш двор отделялся от двора станичного правления забором в четыре доски, прибитыми гвоздями к столбам, закопанным в землю. Вот у этого дощатого забора я садился на землю и следил за тем, что происходило на сборе громады. В первый раз я сел у четырёх досок при заборе той громады, которую собрал судья Москаленко в день бомбардировки города Ейска. Это и была для меня безусловно точная дата моего первого знакомства с громадою родной станицы.

Как предполагал судья Москаленко, сход громады был очень малочисленный, казалось, не более двадцати человек. Большинство представителей станицы были вне её, в царинах и на степи и к обеду немногие приехали домой. На сходе было тихо и чинно. Судья Москаленко сообщил сходу, что по всем шляхам, где ездят люди, он разослал маховых для расспросов и особого нарочного отправил к станичному атаману в станицу Старощербиновскую. Всё это знал уже сход, знал и я. После этого судья спросил, что же необходимо сделать на случай прихода в Деревянковку неприятелей? Раздалось несколько голосов о немедленном созыве всех, кто умеет стрелять и у кого есть оружие и биться, чтобы дать неприятелю отпор. И это было мне понятно. Биться, так биться. Дальше я уже с трудом уловил смысл сказанного судьёю, но был встревожен.

-Що ж воно з того вийде, - заговорил судья, - нехай у нас набереться в станиці сотня, або дві козаків, а англичан надвинет тысяча, або дві; привезуть вони з собою хоч одну орудію з тих, що ми чули сьогодня, як вони за тридцять верстов од нас балакали, та як ударять из неї по нашій сотні, то не тільки козаків побьють, та людей зачеплять, а і хати порозвалюють и дошки потрощать.

-Наших мало, - мелькнуло у меня в голове.

Доводы судьи были, видимо, настолько сильны и основательны, что сторонники вооружённой борьбы с англичанами сразу замолчали, а через несколько минут громада решила подождать станичного атамана с вестями, чтобы тогда обсудить, что и как предпринять.

Не скажу, однако, чтобы этот первый сход громады произвёл на меня сильное впечатление, но в голове засела мысль о том, что сход громады решает воевать или не воевать с англичанами и о роли громады получилось несколько преувеличенное представление. Этого было достаточно, чтобы заинтересовать меня громадою, о которой раньше я не имел никаких представлений, смешивая её с толпою зевак у лавок или с шумящею публикою у кабака. Предусмотрительность громады вполне оправдалась. Рано утром станичный атаман был уже дома, в станице. Он привёз вполне достоверные сведения о том, что хотя англичане и стреляли по городу Ейску, но «мало пошкодили» - попали одним зарядом в церковь, разбили одну или две хаты и какой-то сарай в рыбном заводе. Когда же ейский городничий выкинул флаг, что город «мирный» и не воюет, то в город приехал на шлюпке сам английский адмирал с офицерами, который ездил в городе на пролётке вдвоём с городничим и даже хвалил ейских купцов и мещан за то, что они хотят торговать с англичанами.

И сразу станица успокоилась, а я по-прежнему завёл верхового коня и даже камышовое оружие, мечтая о войне с черкесами и не думая о войне с французами или англичанами, так как мне прекрасно были известны верховой конь, ружьё, сабля, кинжал и пика, а о военных кораблях и пушках на них я не имел буквально никаких представлений. Тем не менее, с тех пор я стал усердным поклонником сходов громады и, когда во дворе станичного правления она собиралась, я непременно находился на своём посту, сидя рядом с громадою по другую сторону забора в четыре доски. Не всегда и с перерывами, но в течение всех детских своих годов в то время, когда я жил дома в станице, а также летом во время каникул, в рождественские и пасхальные святки, когда я приезжал домой из Екатеринодара, я неизменно нёс, так сказать, добровольную, хотя и не всегда понятную для меня, службу при станичной громаде.

Многого, что происходило на сходе Новодеревянковской громады, я не видел и не слышал, ещё более перезабыл и выпустил из виду, но отдельные эпизоды из деятельности громады остались памятными навсегда не в деталях, разумеется, деяний громады, а в сути и характере фактов, питавших мою детскую восприимчивость и интересы дела, понимаемые по мере того, как приходил я в возраст.

Лишь постепенно научился я понимать, что происходило на сходах громады. В первое время меня несколько смущали некоторые фигуры из участников схода, энергично ратовавших во время прений. Я не всегда понимал, из-за чего горячились люди, готовые, казалось, вцепиться в физиономию друг другу, меня часто смешило, как старики издали грозили кулаками один другому или поднимали угрожающе «ціпок вгору» - и ни разу не дрались; и совсем уж поражали меня случаи, когда двое самых рьяных спорщиков и, казалось, непримиримых врагов, как только прекращались прения и расходилась громада, направлялись, обнявшись друг с другом, прямо в кабак, который находился в углу правленского двора со стороны глухого переулка. Но мало-помалу, ко всему этому я присмотрелся, привык к смущавшим меня раньше фигурам, понял вообще, что угрожающие манеры в спорах – не вызов на драку. И лишь тогда стал понимать общий ход прений и характер принятых решений, когда доступен был моему пониманию предмет, подлежавший обсуждению громады. Всё это не сразу далось, но тем интереснее, по мере моего развития и расширения кругозора, становилось.

Таким образом, первое моё знакомство с громадою родной станицы было для меня вначале поверхностным и малопонятным. Мне били в глаза черты внешней на сходах обстановки и чего-то важного и внушительного в рокочущем говоре голосов, раздававшихся на собрании отцов Деревянковки. Но и это было настолько интересно и увлекательно, что я не упускал случая, чтобы не поглазеть на собравшуюся громаду и не прислушаться к голосам оживлённых речей участников. Поэтому и тогда, когда я был командиром и увлекался военными предприятиями, я был если не горячим поклонником, то усердным ротозеем, глядевшим и слушавшим разгорячённых станичных ораторов. В своё время ни царина с Явтухом, ни милые забавы с Охтианом, ни поражавшие меня рассказы Костюка, не охлаждали моей охоты быть возле громады во время прений и препирательств на ней. Но во всех случаях этого периода детской жизни, я мало воспринимал того, что питало бы моё мышление и двигало бы развитие интеллекта. Это была, как бы подготовка к тому, что следовало бы понять и к чему надо было приучиться для анализирования. И только тогда, когда я учился в духовном училище в Екатеринодаре и знал уже кто такой был Александр Македонский, а в натуре видел мирных черкесов, приносивших кружки черкесского сыра или орехи для продажи, я начал связывать понятие о громаде с понятием мирной жизни и войны с участием в ней казаков. Хотя тогда Александр Македонский был для меня лишь символом пятёрки – высшего балла за ответ по истории, но война на камышинках с черкесами потухла в голове, как утренний дым, улетавший их деревянковских хаток в воздух, а громада тянула к себе моё внимание.