Когда крайчаны, занимавшие восточную от церковной площади часть Деревянковки, получили название крайчан, а гребельцы или гребельчане, жившие в западной от церковной площади части станицы, стали гребельцами или гребельчанами, я не знаю и не знал в детстве. Уже тогда, то есть более семидесяти лет тому назад были не только крайчаны и гребельцы, два населённых кутка станицы, сильно растянутой в три прямых улицы вдоль реки Албаши, но у крайчан и гребельчан существовали свои обособленные организации и свои порядки общественного склада: были две парубочьи громады или ватаги, две «череди» для рогатого скота, две «черідки» для телят и, особо, в каждой части станицы собирались «гуртки» сорванцов-подростков. Это не значило, однако, что Деревянковка, как целая станица, кололась в общественном отношении на две обособленные части. Череды, парубочьи громады и гуртки были местными образованиями второстепенного характера, вызванные расположением в длинную, почти двухвёрстную полосу станицы. Всё, что касалось общего строя станичной жизни и общих интересов станицы , крепко покоилось на целостности Деревянковки, как единой общественной организации и образца казачьей строительности: были один выборный станичный атаман для всей станицы, два выборных станичных судьи и один выборный станичный писарь и, главное, существовала единая новодеревянковская станичная  громада или, по официальной терминологии, общество, из всех полноправных представителей станицы, ведавшее в качестве верховной инстанции, свои внутренние дела и защищавшие общие интересы станицы.

Существование двух черед и черидок в одной станице было явлением естественным и понятным даже малым детям. Многим хозяевам и хозяйкам затруднительно было гонять волов, коров, гулевой скот и особенно маленьких телят за целую версту от своих дворов рано утром и пригонять их домой вечерами. Сами череды и черидки были бы слишком многочисленны по составу и вызывали бы большие затруднения и неудобства, как при выпасе скота, так и при отдыхах его «на тырле» у реки в летнюю пору. Позже в Деревянковке были три, и четыре череды, и несколько черидок для телят. Этот способ выпаса скота был просто неизбежным, вытекал из естественных условий и с ним были связаны свои порядки - наём чередников, развёрстка между хозяевами им вознаграждения, приобретение на общие средства для череды бугая или быка-производителя и прочее. Я был мало знаком с деталями этих порядков и не интересовался ими в детстве, так как факты этого рода не заключали в себе ничего любопытного для детей. Наряду с большими общественными чередами на толоке и в степи выпасывались также и мелкие стада, принадлежавшие группам отдельных казаков. Те и другие были для меня вообще недоступною областью наблюдения в детские годы и не представляли такого интереса, как, например, приучение к езде возом молодых быков или неуков-лошадей, взятых из табуна для верховой езды или езды в повозке.

Но совершенно иной характер и значение в жизни деревянковского населения имели организации парубков, во главе которых стояли свои атаманы. Сами по себе «парубочи громади» не вызывали такого интереса в населении станицы, как всем известные, включительно до малых детей, главари парубочьих громад. Это были самые выдающиеся в среде парубков силачи и строгие выполнители лежавших на них обязанностей, что особенно вызывало в станице много толков, как проявление ими своей обязательной деятельности. Сам я много раз бегал, чтобы посмотреть на парубочьих атаманов, о которых часто велись разговоры и у нас на кухне.

Я хорошо помню двух парубочьих атаманов – Дубовика у крайчан и Безуса у гребельцев.

Дубовик был рослый и хорошо сложенный мужчина, не столько красивой, сколько внушительной наружности. Его рост деревянковцы почему-то характеризовали словами: «Дубовик здоровий, як верста», хотя обыкновенная дорожная верста была в натуре малым столбиком, на который Дубовик мог бы опереться, как на палку. Это был действительно великан ростом. Мне и теперь живо представляется его фигура и походка, когда он, с приподнятою гордо головою, шёл по улице прямою и величавою поступью, точно он маршировал на параде, молчаливо оглядывая при своей высокой фигуре беглым взглядом проходивших близ него «хлопців, дівчат» и даже малорослых казаков, как недоростков. Дубовик знал, что многие завидуют его росту и, очевидно, старался импонировать своею фигурою на мелкоту в Деревянковке. Как-то у нас на кухне сидели девчата, нанятые для уборки накошенного сена в степи и вели разговор о парубках. Услышавши фамилию Дубовика, я, со свойственным детскому возрасту апломбом, громко заявил: «А я його сьогодня аж двічі бачив!»

-Який же він? – спросила меня одна из наиболее смеявшихся при разговорах девчат.

-Здоровий, - ответил я, - а ходе як журавель.

Дивчина закатилась весёлым хохотом, подруги поддержали её, смеялся и я за компанию, не понимая, что мои слова были удачною остротою.

Этот эпизод и высокая прямая фигура Дубовика только и остались в моей памяти; Дубовика я знал больше по рассказам других, чем по моим личным впечатлениям.

Совершенно другую противоположную внешности Дубовика фигуру имел Безус. Это был мужчина среднего роста, с необыкновенно широкими плечами, выдающеюся грудью и мощным туловищем, от которого, как от кипящего котла паром, казалось, несло здоровьем и силою. Я чаще и с большим любопытством, чем к Дубовику, присматривался к этому парубочьему атаману и мне казалось, что его объёмистый торс представлял собою двадцативедерный бочонок, наполненный водою, который мог снять с воза, перенести его в сени и поставить там на место только один Безус с его крепкими ногами и сильными руками. Случайно я был свидетелем, как Безус, бывший навеселе, упрашивал о чём-то одного из своих приятелей, проезжавшего мимо нашей лавки на повозке. Приятель всё время отрицательно качал головою и, желая, по-видимому, прекратить разговор, взмахнувши кнутом, ударил им по лошади с криком: «Но!» Лошадь рванулась, но повозка не двинулась с места, потому что Безус держал её за задок своими сильными руками, крепко упёршись в землю ногами. Раздалось ещё более сильное понукивание и удар кнута, лошадь рванула со всей силою повозку, повозка двинулась, но одновременно треснули деревянные «тибли», которыми была прикреплена к полудрабкам задняя доска, и эта часть повозки осталась в руках Безуса, а приятель его, не оглядываясь назад, не обратил, по-видимому, внимания на треск тиблей и покатил дальше с поломанным задком в повозке… Я и бывшие со мною казачата прыгали от неожиданного зрелища и кричали: «Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!» Находившаяся возле лавки публика смеялась, а Безус, держа в руках доску и с явным недоумением посматривая на неё, обратился не то к смеющейся публике, не то сам к себе с вопросом: «Що мені тепер з нею робить?» чем как бы подлил масла в огонь, вызвавши ещё более сильный взрыв хохота.

Несмотря на свою незаурядную физическую силу, Безус был предобрейшим существом, никогда не задававшимся своею силою и, при разговорах с другими лицами, чаще переходивший в приятельский тон, чем в тон задирчивый. Широкое, с приятными чертами, лицо, небольшой прямой нос на нём с голубыми глазами и слабо заметными русыми бровями и округлённым подбородком, резко оттенялись отсутствием какой-либо растительности на лице. У Безуса было точно бритое без усов и бороды лицо. Я не знаю, действительно ли была его фамилия Безус, или же это была просто уличная кличка. Безус не кичился своею особою так, как кичился Дубовик, был приветлив со всеми и любил поговорить с товарищами по душе. Как говорили эти товарищи: «Безус був не дурак і випить», не жалея на это денег, раз они были у него. И само собою разумеется, что всё это разом взятое, создало Безусу репутацию добродушного, благожелательного и незлоупотреблявшего своею физическою силою силача.

Надо признать, что Безус и Дубовик были не просто парубки, а настоящие казаки холостяки, отбывшие уже первую очередь кордонной службы на кубанской военной линии, в то время, когда я знал их обоих или, точнее, слышал об их ручных расправах с парубками в роли парубочьих атаманов. «Старими» и «переросшими» парубками называли их обоих в станице. Хотя в моей голове и перемешались те годы, в которые меня интересовали эти парубочьи атаманы, но мне кажется, что Дубовик и Безус были, раз они находились в станице, несменными атаманами в парубочьих громадах несколько лет подряд и избраны были, вероятно, до службы на кордонной линии и продолжали быть атаманами и по возвращении домой со службы. Надо полагать, что я или выпустил из головы интересовавших меня двух силачей, или же, может быть, они поженились в то время, когда я учился в Екатеринодаре и далеко отстоял от станичной жизни.

С внутренними порядками и организационными особенностями парубочьих громад или ватаг, я не в надлежащей степени был знаком ни тогда, в детстве, ни впоследствии. Тем или другим именем называли деревянковцы эти парубочьи организации, видимо, от двоякого рода  отношений к ним: с термином «парубоча громада» связана была некоторая доля респектабельности их, как своего рода учреждений бытовых, отражавших внутреннюю жизнь казачества, а ватагами называли их просто как сборища молодёжи, но к званию парубочьего атамана все вообще деревянковцы относились с уважением и не только потому, что атаман был лицо выборное и, следовательно, выдающееся в ряду других, но ещё в большей степени в силу тех специальных обязанностей, какие они несли.

Как или в порядке какой процедуры проходили выборы в парубочьи атаманы – я не знаю. Может быть, были форменные турниры или поединки на кулаках или в форме борьбы между кандидатами силачами, а может быть атаманами становились те из парубков, выдающаяся физическая сила которых была общепризнанным фактом, но что именно физическая сила тут имела решающее значение – это не подлежит ни малейшему сомнению, во-первых, потому, что об этом свидетельствовали рассказы о расправах атаманов с некоторыми парубками, которые мне приходилось неоднократно слышать, а во-вторых, по причине возлагающихся на атаманов специальных обязанностей, для исполнения которых требовалась физическая сила.

Мне помнится, что многие из деревянковцев, в особенности парубки, подростки и детвора моего возраста, большие поклонники феноменальной силы, чрезвычайно были заинтересованы в том, чтобы или побились на кулаках, или же поборолись Дубовик и Безус, и тем установили бы, кто из них сильнее. Но ни Дубовик, ни Безус не думали об этом, а когда сходились где-нибудь вместе, то дружески пожимали друг другу руки и немедленно закуривали люльки, предлагая один другому свои набитые табаком кисеты, а потом становились один перед другим, как одинаково важные персоны, или садились рядом и, болтая, выпускали дым изо рта кольцами или целыми тучами из ноздрей. Однако, однажды мне пришлось услышать рассказ на эту тему, сильно пропитанный маловероятными подробностями.

К моей двоюродной сестре Марфе, переехавшей к нам на жительство из станицы Переясловской, после смерти её матери или родной сестры моего отца, прибежали какие-то три девицы, её подруги, спешившие одна перед другою передать ей животрепещущую новость большого станичного интереса.

-Марфуню! – начала одна из них. – Чи чула ти, що вчора скоїлось у нас в станиці біля кабака?

-Що? – спросила Марфа.

-Дубовик и Безус побились! – поспешила сообщить новость другая девица.

-Та може!? – с живейшим интересом воскликнула Марфа, а я, сидя у кухонного стола и запихивая в рот «гарячі оладки на олії» весь превратился в слух и внимание.

-I як ти думаєш, чім бились вони? – спешила снова взять первую роль в рассказе девица.

-Бутільками! Товстими винними бутільками! – разразилась криком третья девица, не желавшая оставаться в пассивной роли. – Як ударив Дубовик Безуса по морді – так і посипались склянки з бутільки!

-Об морду розбив винну бутільку? – изумлялась Марфа.

-Об морду, - спешила подтвердить вторая рассказчица. – А Безус як торохнув Дубовика своею бутількою прямо по голові, то той так і присів до землі, та поліз рачки от Безуса.

Одним словом, из рассказа трёх девиц выяснилось, что парубочьи атаманы выпили по-приятельски в кабаке «горілки», потом поссорились, а от ссоры перешли к драке, и так как оба, по рассказам, циркулировавшим в станице, обладали легендарною силою, то и рассказу об их драке возле кабака был придан легендарный характер, и я принял за чистую монету самую пикантную подробность, что физиономия Безуса была такой же крепости, как чугун или сталь, так как бутылка из толстого стекла, ударившись об эту физиономию, рассыпалась вдребезги на мелкие кусочки, а гордая голова Дубовика от удара по ней другою такою же из толстого стекла бутылкою, хотя и осталась на месте, но сам Дубовик «аж до землі присів»  и не пошёл своею величавою походкою, как на параде, а полез рачки, как рак. Где начиналась сущая правда и в какой степени затесалась в рассказ девиц фантастическая окраска, трудно, конечно, тогда мне верующему слушателю сказать, но результат поединка на бутылках двух атаманов, гордости станичной молодёжи, так и остался под знаком вопроса в ореоле чего-то фантастического.

Когда же рассказы передавались не об единоборстве атаманов, а об расправах кого-либо из них с провинившимися парубками, тогда все знали, что коли атаман бил, то парубок не мог, как слабейший, да и не имел права ни драться с атаманом, ни даже сопротивляться ему, ибо это было бы не только не под силу избиваемому, а и грозило бы новою расправою всей громады.

-Учора, - рассказывала как-то одна из приятельниц Марфы, - Макарчука бив Безус – ой бив же! Неначе ту товаряку, аж тіло гупотіло од кулаків, як на току снопи од ціпів, а мазка із рота і носа потекла.

Макарчук был смазливый и всегда франтовато одетый молодой парубок, большой ловелас и ухаживатель за прекрасным полом. Его не раз избивал Безус «за поведінку». Подобные рассказы приходилось мне слышать не раз, и каждый раз, когда я пытался узнать, за что же собственно Безус или Дубовик били того или другого парубка, то слышал в ответ всегда одно и то же слово: «за поведінку». Я понимал, что парубочьи атаманы били парубков за что-то непозволительное, но за что именно никак не мог взять в толк. Марфа, однако, выяснила мне, за какую «поведінку» били парубочьи атаманы провинившихся парубков.

-Дубовик бив Путрю, - другого такого же франта как Макарчук, - за те, щоб він дівчат не ображав? – спрашивал я Марфу.

-Ні, за це любий парубок може бить парубка, аби тільки подужав його, - объяснила мне сестра. – За це може бить і отаман, та це не його діло.

-А яке ж у його діло? – спрашивал я.

-Отаман бьє парубка  не за дівчат, а за молодих жінок, - объясняла мне сестра.

-За що ж за жінок? – недоумевал я.

-За тіх жінок, - продолжала сестра Марфа, - у яких чоловіки служать на кордонах і нікому їх заборонить, або зупинить. От як до такої жінки пристає парубок, та пряники, або перстні їй купує, та улещує її, або за те, що ображає, то тоді отаман і повинен бить того парубка.

-Повинен? - изумлялся я. – Чому повинен?

-На те він і отаман, - поясняла мне Марфа. – Один тільки отаман може бить за це парубка, і його, як отамана, за це і судді  не судять. На те і громада вибирає його отаманом.

Хотя я всё-таки не мог разобраться в тонкостях обычного права парубочьих громад, позволяющих парубочьему атаману безнаказанно, без всякой ответственности бить парубка, но поведінку понял в том смысле, что парубки могут «гулять» - разговаривать, петь песни, танцевать и прочее, только с девчатами, но ни в коем случае не с замужними женщинами. Позже я узнал, что парубочьему атаману предоставлялось право не только бить парубка «за поведінку» или в переводе на более откровенный язык за соблазн одиноких женщин, мужья которых служили на кордонах, но ему вменялось это в обязанность, и если бы атаман сделал в этом отношении какую-либо поблажку, то он осрамил бы себя, потерял бы свою репутацию и в громаде и в общественном мнении. Я не знаю, в каких станицах Черноморского войска существовали парубочьи громады и пользовались ли их атаманы такими правами, как Дубовик и Безус, но, очевидно, как организация парубков, так и присущие ей права и обязанности её атаманов, были чисто черноморского происхождения. Обязанности собственно атаманов сводились к ограждению от соблазна молодых легкомысленных женщин или вообще от оскорбления и поругания жён и домашнего очага тех черноморцев, которые отправляли военную службу вне дома и часто складывали головы на кордонах и в столкновении с черкесами.

Значение парубочьих громад не исчерпывалось, однако, одною ролью и обязанностью атаманов. Сами громады в жизни молодёжи преследовали цели, связанные с обычаями праздничного и бытового времяпрепровождения. Я не помню, да и не знал в детстве всех тонкостей в порядках парубочьих громад, но знаю, что когда в Деревянковке девчата «щедровали» или «колядовали», то парубки участвовали в качестве мехоношей и охранителей щедрующих и колядующих девчат, а добытые колбасы, кендюхи, сало, кныши, паляници и прочее были общим достоянием парубков и девчат. Точно так же общим достоянием считалось и то, что добывали парубки, когда они христославили и ходили со звездою. Об этом ещё будет речь; я несколько подробнее остановился на парубочьих громадах или ватагах, как на наиболее организованном единении взрослой молодёжи.

Что касается гуртков, состоящих из подростков, то они составляли примитивную форму состязаний между этими сорванцами, переходивших иногда во враждебные стычки и не имели ничего общего с парубочьими громадами. По своему характеру они ближе подходили к тем битвам казаков с черкесами, в которых я участвовал в качестве командира казаков, но у нас не было никаких разграничений и делений на крайчан и гребельцов. Между тем в гуртках подростков битвы происходили между крайчанами и гребельцами. Те и другие запасались комками земли и швыряли эти комки друг в друга, хотя на таком приличном расстоянии, что обе стороны мало вредили одна другой. Но бывали случаи и более азартных столкновений, когда тучами летели с той и другой стороны комья земли или глины и не давали возможности ни проходить, ни проезжать по улице. Тогда из станичного правления летели дежурные казаки, огневщики, нарочные и десятники и разгоняли обе воюющие стороны. Тут, во всяком случае, проявлялось нечто острое и враждебное, хотя, сколько мне помнится, дальнейшего развития гуртки не получали. Таким образом, обособленные по двум куткам Деревянковки череда и черидки и особенно парубочьи громады не вносили никакой розни и вражды в население той и другой части станицы. Это были одни и те же обычные формы, ничем не различавшиеся ни по организации, ни по назначению. Во всех же важнейших порядках и делах, которые касались общих нужд и потребностей деревянковского населения, крайчаны или гребельцы или действовали все вместе, согласно и единодушно, раз затрагивались насущные интересы всей станицы, или же спорные вопросы двух частей станицы разрешались громадою на общих сборах путём прений и сговоров.

В моих воспоминаниях, могу сказать, сохранились явственные следы в том повороте моей детской мысли, который произвели на сходах громады прения и сговоры крайчан и гребельцов. Когда я учился в Екатеринодаре, заурядное, казалось бы, обстоятельство ярко осветило мне запутанный и непонятный моему детскому уму вопрос, кто с кем из представителей громады и из-за чего спорят и наседают друг на друга.

На одном из собраний громады обсуждался вопрос о капитальном ремонте гребли или гати, которою была запружена наша степная река Албаши. Нужно было расширить греблю, поднять выше её настилку из навоза и земли, заново возобновить один старый деревянный мост и соорудить другой новый в другом месте гребли для спуска воды при напоре её на греблю. Требовались довольно значительные по этому времени денежные расходы и натуральные работы целою станицею.

Пока речь шла о денежных расходах, прения шли мирно и планомерно, не было, казалось, ни крайчан, ни гребельцев, а были одни деревянковцы и все спорили лишь о посильности или непосильности предстоящих расходов, о состоянии станичных финансов, о необходимости пополнить их путём сдачи земли в аренду и т.п. Но лишь только громада перешла к обсуждению вопросов о поставке для гребли материалов натурою, сколько приблизительно возов земли и навозу требовалось вывезти на расширение гребли и поднятия её настилки, как сразу разгорелись самые горячие прения между представителями двух частей станицы – между крайчанами и гребельцами. Спорили прежде всего о том, сколько придётся на каждую пару рабочих волов вывезти на греблю возов земли или навозу – три, пять или десять.

-Ви живете близько од гребли, - говорили крайчаны гребельцам, - и можете в один день вивезти на греблю пять або десять возів гною, а нам з дальшого кінця греблі дві з половиною верстви, та стільки ж назад до дому, - от вам цілих пять верстов. Скільки ж раз з дальшого кінця за день можна вернутись з возом?

Выходило, что пока крайчаны наложат на один воз во дворе гною, приедут с ним к гребле, будут там ждать очереди для подачи подводы на греблю и раскидки его по гребле, а потом возвращаться домой с пустым возом, то на всё это уйдёт у одних крайчан полдня, а у других немного меньше.

-Ті роботи, які ви можете виповнить в один, або два дня, у нас вони однимуть пять або десять днів, бо ми не зможемо привезти до гребли гною більше разу, або двох, - говорили крайчаны, - на що це походить?

-А ви лаштуйтесь там по-своему, скільки і кому треба вивезти возів гною на греблю, а ми у себе по своему будемо лаштуватись, - говорили гребельцы. – Так зато вам близче од станиці до своїх сінокосів, та до царини, і пани та хуторяни не насідають вам на шию так, як нам. Так це ж на що походить? Хиба на це треба махнуть рукою?

И вот, путём этого сравнительного сопоставления взаимных выгод и невыгод, споры переходили то во взаимные пререкания крайчан с гребельцами, то крайчаны и гребельцы как бы уходили куда-то со схода и на сходе оставались одни деревянковцы. Спорили и о гребле, и о мостике на глинищах по дороге в станицу Новоминскую, и о «багне» - трясине на Варакутиной балке, где требовалось две пары волов, чтобы вытащить пустой воз из грязи и т.п. Но лишь только переходили к вопросу о «зажерливости» панов и хуторян на общем земельном станичном юрте, как собрание громадян из двух кутков станицы превращалось в спокойный и мирный лагерь деревянковцев.

Так, на реальных примерах, уразумел я суть и различие в спорах на сходах гребельцов и крайчан, а впоследствии с удовольствием следил за тем, как деревянковцы шли по одной общей для всех дороге, «лаштуясь» в своих кутковых делах и отстаивая общие интересы станицы на её земельной площади – «юрте».