«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХVIII. Набока и Москаленко.

Мать благодарила атамана и давала на словах то или иное поручение. Набока, точно выяснивши, что нужно было пересказать или сделать, давал обещание выполнить и не было случая, чтобы они не выполнил данного обещания. Иногда сама мать просила: «Чи не привезете Ви, Василь Калинович, хоч пуд крупчатки і хунтів пять рису?» - «Можна, - говорил Василь Калинович, - і це зробить». Одним словом, так вершились не какие-либо особые общественные дела, а самые обыкновенные житейские в форме услуг и одолжений, что, при затруднительности тогдашних сношений с другими станицами, имело довольно важное значение. Когда был подходящий момент, то мать просила Василя Калиновича посидеть и, если он не имел спешного дела, он охотно оставался посидеть часок, был далеко разговорчивее, чем в большой компании, и не отказывался от угощения.

Ел и пил Василь Калинович по-своему, то есть, при известных условиях всегда одинаково. Если предметов угощения было достаточно, и у Василя Калиновича был аппетит, то он ел исправно и не стесняясь. Поевши, он обыкновенно говорил: «Отак козак наївся у смак» и когда приглашали его ещё закусить, то он прикасался одною рукою до горла, говоря: «Вибачайте, більше не подужаю!» Если же яств было мало или у Василя Калиновича не было аппетита, то он едва прикасался к закуске, благодарил и отговаривался тем, что у него «щось під ложечкою неначе пече». Водки ВасильКалинович пил мало – одну, две, изредка три и не больше четырёх рюмок, от дальнейших чарок решительно отказывался, говоря: «Спасибі, спасибі! Дуже добра у вас горілочка, а у мене, знаете, од усякої горілки у горлі першить і туманом голова начиняється». Но чай Василь Калинович любил и пил его опять по-своему. Сестру мою Домочку очень смешила манера этого чаепития и она не упускала случая, чтобы присутствовать при этом, не показывая, разумеется, виду, что её смешит чаепитие атамана Набоки. Обыкновенно это велось всегда по одному и тому же шаблону.

Мать наливала стакан чаю, клала на тарелку какую-нибудь закуску и ставила с сахарницею то и другое на стол, приглашая Василя Калиновича сесть возле стола. Василь Калинович садился, деликатно брал из сахарницы один кусочек сахару, наливал из стакана на блюдце одну треть жидкости и медленно пил с блюдца чай. Так, в три приёма выпивал он «в прикуску» чай, переворачивал стакан на блюдце вверх дном и клал на дно недоеденный кусочек сахару. Это считалось в то время признаком благовоспитанности. Чай «в накладку» редко кто пил, считая это большой роскошью. Мать брала стакан и блюдце, оставляя недоеденный кусочек сахару на столе, наливала снова чай в стакан и ставила на стол перед Василём Калиновичем. Та же процедура повторялась и в этот раз, с тем добавлением, что Василь Калинович съедал сначала кусочек недоеденного сахару, брал новый и остаток его попадал на дно опрокинутого стакана. Так Василь Калинович выпивал другой, третий, нередко четвёртый стакан. Когда же он прекращал чаепитие, то недоеденного кусочка сахару не было уже на дне опрокинутого стакана, и он благодарил за чай.

Во время чаепития в кругу немногих лиц, Василь Калинович всегда был разговорчив. В то время он передавал новости, на какую станицу в Черномории нападали черкесы и где они были отбиты, кто из деревянковских казаков был убит или ранен в стычках с черкесами, какие цены были на скот и на лошадей на Старощербиновской ярмарке, или цены на лён, ячмень и пшеницу в городе Ейске. Как рыба ловилась в Ахтарях, в Бриньковке, в Камышеватой и на Долгой Косе, как уродила соль на Ханском озере и т.п., касаясь вообще в области сельского хозяйства и промышленности того, что и где происходило по сезону. Василь Калинович внимательно следил за всем тем, что составляло в хозяйстве и семье предмет первой необходимости для казака и для станицы и, можно сказать, был сведущим хозяином не только для себя дома, но и для всей станицы. Когда же мать вставляла в разговор слово про наше хозяйство, то Набока, делая то или другое замечание и, давая совет, нередко говорил: «Коли б у мене, матушко, булі таки робітники, як у Вас, то я і їв би, и спав, і до правления ходив би спокійно».

-Та які ж у мене робітники? – говорила мать. - Явтух оце цілий тиждень пив, а Охтіан – той не пье, так він тільки свое маленьке діло знае.

-Ні, матушко, нема людини без хиби та помилки. Що Явтух випиває, це погана звичка і непутяще діло. Так він же нічого хозяйського не пропиває, - говорил Василь Калинович.

-Та не пропиває, - подтверждала мать.

-I за це спасибі йому, - продолжал Василь Калинович. – Горбатого могила справе. З Явтухом тут нічого не зробиш. Сам батюшка у церкви на духу не уговоре його, щоб не пив. Зато-ж, коли Явтух не пье, то як він працюе! Дай Бог, щоб усі люде так працювали.

-Це так, - говорила мать. - Спасибі йому! Як визьметься за хазяйство, так усі дивуються, де у його ти сіли беруться. За прогули я не корю його.

-I добре робите, матушко. Він сам собі шкоде, а хазяйство із рук не випуськає. У Деревянківці у нас чимало пьяниць. Та що толку з них? От, - продолжал далее Василь Калинович, - про Охтіана Ви кажете, що у його діло мале. Як що мале, так дороге. Що до грошей, то відкіля їх візьмеш, як не од скотини? Про Вашого Охтіана усі в Деревянківці кажуть, що він дурний, бо з дітьми грається. Якій же він дурний, коли усі в станиці дивуються, що його, як батька, слухає отой здоровий бугай. Як би таких дурнів, як Охтіан, більше було б в станици, то чого-чого, а скотини багато прибавилось би.

Меня не интересовали разного рода подробности в хозяйстве, которых касался Василь Калинович при разговоре с матерью. Но когда я в первый раз услышал, как относился он к моим любимцам – к Явтуху и Охтиану, - то стал самым горячим поклонником станичного атамана Набоки, хотя совершенно не понимал его роли, как хозяина станицы. Только впоследствии, когда деревянковцы вспоминали, что делал или что начал делать для станицы и населения старый Набока, я понял творческую роль этого старика. Василь Калинович Набока оставил замечательные следы, как большой практик в общественных станичных делах и как разумный деятель. Сам я не помнил его советов и любимых поговорок просто потому, что многого не понимал и многого не слышал, но знавшие Набоку рассказывали, что Василь Калинович, советуя жить, как жили старые запорожцы, всегда разграничивал жизнь запорожца без семьи и жизнь черноморца, обязанности которого сводились к заботам в семье. Несомненно, что идеалом жизни у Набоки было «семейственное житіе», как формулировал этот идеал знаменитый судья Антон Головатый. Набока ценил тех, кто «усердно працював», а между ними наивыше ставил тех, которые так «працювали», чтобы «добре було не тільки їм, а і иншим». Сам он был именно таким работником и, очевидно, на этом принципе и покоился его идеал «семейственного житія», которое он устраивал и поддерживал общественными порядками, касались ли они гребли или мостов, устройства запасного магазина для зерна, или сарая для пожарного обоза, пользования землёй для распашки или сенокосными угодьями для скота, способов ли добывания самосадной соли на озёрах или лесу из Прикубанья, выполнения ли внутренней службы по войску или снаряжения в конницу и в пехоту и т.п. Правда, за этими материальными заботами Василь Калинович не позаботился об удовлетворении духовных потребностей – об устройстве школы для обучения детей, но это произошло, быть может, от того, что старый дьячок Харитон Захарович имел уже школу и учил в ней детей, а Набока, человек неграмотный, полагал, что это дело Харитона Захаровича и что оно уже почато им. Тем не менее, сам Василь Калинович Набока, будучи неграмотным, подписывал свою фамилию под бумагами, составленными писарем. Над процедурою подписывания бумаг Василём Калиновичем за спиною его посмеивались люди грамотные, но сам Набока относился к подписи серьёзно и деловито. Он садился за стол, брал гусиное перо в руки и прежде, чем писать, произносил каждую букву вслух по собственному алфавиту.

-Дві палички, а посередині поясок, - говорил он, изображая букву «н».

-Бублик, підпертий паличкою, - продолжал атаман и сооружал рядом с «н» букву «а».

-Бублик з хвостиком уверх, - следовала следующая буква и получалось «б».

-Просто бублик, - говорил Василь Калинович и ставил букву «о».

-Роскаряка, - называл он букву «к» и ставил раскаряку.

-Ще раз бублик, підпертий паличкою, - и в заключение появлялась буква «а».

Затем Василь Калинович пересчитывал, все ли шесть букв попали в подпись и, удостоверившись в этом, сообщал писарю: «підписано».

Можно бы дорого заплатить за документ, в который более семидесяти лет тому назад писарь вписал бы короткие изречения Василя Калиновича Набоки о семейственном житии, а автор этих изречений собственноручно засвидетельствовал бы по своей системе транскрипции этот документ. Это был бы поистине исторический документ, в котором необычайная подпись из шести несуществующего алфавита букв была бы смешною операциею даже для маленьких мальчишек в наши дни, а большое и сложное творчество семейственного жития в эволюционном порядке, заключённое в короткие афоризмы неграмотного атамана, было бы интереснейшим историческим свидетельством действительности былых времён для нашего времени.

Иван Степанович Москаленко был прямым наследником Набоки по своей заслуженной, как и Набокою, популярности в станице, но он не походил на него ни по внешности, ни по манерам обращения с людьми, ни по приёмам деятельности. По внешности это был самый типичный казак-черноморец, немного выше среднего роста, с правильным овальным лицом, с полною соразмерностью частей в фигуре, светловолосый, светлобровый, светлоусый с большими зоркими глазами и с остальными признаками, чаще всего упоминаемыми в паспортах – с умеренным носом, с умеренным ртом и умеренным подбородком. Но что особенно бросалось в глаза у Москаленко, так это его красивая голова, с большим прямым лбом и замечательно правильною округлённостью, точно выточенною на токарном станке. Достаточно было раз взглянуть на эту голову, чтобы она надолго приковала ваше внимание к себе. А когда Иван Степанович говорил, бросая быстрые и приветливые взгляды на собеседников и вообще на присутствующих лиц, то к красивой голове присоединялся необыкновенно ясный, звучный и приятный голос, причём, всё лицо говорившего оживлялось живою мыслью и яркою речью. Иван Степанович был виртуозом черноморской речи, украинской в корне, но с терминами из военной жизни и отражением в некоторых словах народного быта и богатой разнообразной природы.

В противоположность спокойной и выдержанной манере Набоки обращения с людьми, Москаленко отличался большою живостью и общительностью. Он одинаково развязно и весело разговаривал с приятными и неприятными ему людьми, но, в первом случае, наряду с приятным, весёлым и беззаботным тоном, у него яркою струйкою билась приятная улыбка к собеседникам, как к близким людям, а во втором, вместе с улыбкою, часто пробивался сарказм, иногда вызывавший весёлый смех у присутствующих, но ещё чаще от сарказма «носом вернув», по выражению самого Москаленко, тот, к кому он прямо или косвенно относился. Москаленко обыкновенно сыпал остротами направо и налево и не стеснялся в выражениях, когда это требовалось по ходу разговора. В таких случаях он не щадил ни станичного атамана, ни кого-либо из вельможных панов-офицеров, но делал это тонко, придавая шуткам невинный вид.

Как-то на сходе громады разрешался весьма важный вопрос для деревянковцев, охвативший внимание громады, как одного человека. Станичный атаман Перезабудько осведомлял деревянковцев о ходе возбуждённого по начальству громадою дела, касавшегося бесконечных споров и ожесточённой вражды из-за земельных угодий между станицею и хуторами. Атаман подробно рассказывал сходу, как он с писарем ездил к заседателю, что они доложили окружному начальнику, как дело пошло к самому наказному атаману в Екатеринодар и дошёл до того как, наконец, распорядился наказной атаман. И вот на этом интересном месте доклада, когда деревянковцы слушали, что называется, затаив дыхание, атаман вдруг оборвал свою речь, медленно полез за пазуху, достал оттуда рожок с нюхательным табаком, долго возился с рожком, пока показался с тонкого его конца табак. Сход томительно ожидал прерванной атаманом речи, но в тот момент, когда атаман, насыпавши на ноготь большого пальца левой руки приличную понюшку табаку, направил её в ноздри, судья Москаленко, стоявший вблизи атамана, быстро подошёл к нему и стал смотреть вниз под ноги, атаман тоже нагнулся и стал присматриваться к земле, то же сделали и стоявшие вблизи атамана казаки. Эта сцена заинтересовала весь сход и, когда внимание присутствовавших достигло высшей степени напряжения, вдруг раздался как бы виноватый просительный голос Ивана Степановича Москаленко: «Вибачайте, батьку отамане, я трохы помилився. Мені здавалось, що щось важливе од Вас додолу покотилося, а зараз я додивився. То, вибачайте, з носа, чи із ріжка табака під ноги громаді покотилась». Громада не выдержала, раздался дружный взрыв смеха, натянуто смеялся и станичный атаман, косо поглядывая на судью, а судья Москаленко, как невинный младенец, стоял, не смеясь. Станичный атаман, чтобы скорее развязаться со всею этою неприятною для него сценою, быстро буркнул: «Наказий отаман розрішае ламать хуторі за неслухнянство хуторян». Деревянковцы были поражены неожиданною развязкою их дела. Но тут снова раздалось громкое восклицание Ивана Степановича Москаленко: «От що покотилось від наказного отамана! Зовсім не те, що иноді котиться від станичного отамана». И весь сход снова закатился дружным хохотом.

Говорили, что между атаманом и судьёю пробежала чёрная кошка и что атаман злился на судью, но я не помню, что именно произошло между ними. Говорили также, что судья «проучив» атамана и он перестал нюхать табак в важных моментах на сходах, так как на это именно и направлена была невинная, но колючая шутка судьи.

Не всегда, конечно, остроумные шутки прощались судье теми, к кому они относились, но Иван Степанович новыми шутками умел отражать нападения на него, но чаще всего «суддю не чіпали».

Если бы Иван Степанович Москаленко ограничивал свою деятельность одними шутками, то был бы для деревянковцев просто балагуром, шутом, и не имел бы на них того огромного влияния, каким он пользовался в действительности. Секрет его влияния заключался в умении подмечать и рельефно оттенять не одни смешные стороны у людей и в жизни, а и те отрицательные явления, пороки и язвы, которые подрывали благосостояние казака, портили его экономический уклад и мешали правильным хозяйственным начинаниям и операциям. Станичный судья в ту пору был не представителем суда в тесном смысле, не профессионалом в роли судебного агента. Подобно тому, как в старой Запорожской Сечи на Днепре войсковой судья был помощником кошевого атамана и ведал не только судебные, но и административные дела и станичный судья в каждой черноморской станице играл подобную же роль. Военная жизнь, полная всевозможными случайностями и неожиданными осложнениями, не укладывалась в рамки планомерного судопроизводства и систематического движения дел; юриспруденцию часто отодвигали на задний план требования военной дисциплины, экстраординарные обстоятельства и неотложность кар за нарушение этой дисциплины и военных порядков. Наследием таких условий по традиции диктовалась во время моего детства и роль станичного судьи, хотя и в ослабленной степени. Этот примитивный гермафродитизм судебного и административного начал требовал, однако, широкого жизненного опыта, большой наблюдательности и хорошего мыслительного аппарата, чтобы не понести ошибки и не покривить в сторону несправедливости при направлении и разрешении казусных дел, спорных взаимоотношений и нарушения существующих общественных порядков. Необходимыми духовными качествами для такого судьи не обидела природа Ивана Степановича Москаленко. Он обладал хорошими задатками наблюдательности, зорким умом, умением разбираться в поступках и поведении людей и недюжинным мышлением. Роясь много лет спустя в архивных делах станицы и расспрашивая близко знавших Москаленко лиц, я нередко освещал фактами, известными мне ещё из детства, личность этого самородка-черноморца. Когда после знаменитой драки на бутылках Дубовика с Безусом, Ивана Степановича спрашивали, «чи не жалувались парубочі отамани» ему, как судье, то Иван Степанович ответил: «Ні! Дубовик великий до неба, а дурний як треба. Цей може пожалуватись. А Безус, хоч і без усів, так у його є голова. Цей сам собі суддя». Такими афоризмами судья Москаленко мерял личное поведение и поступки своих деревянковцев, которых он знал, как своих пять пальцев, и считал правонарушения в этой области обычными явлениями, мелочами деревянковской жизни. Но когда в судебную дверь стучал общественный интерес, когда тяжбу заводил, например, хуторянин со станичником, то судья Москаленко пускал в ход весь свой опыт и все свои способности, чтобы независимо от существа иска, изобличить хуторянина в нарушении им общественных порядков и постановлений громады, что давалось легко, так как вся хозяйственная деятельность хуторян переполнена была такими правонарушениями. Иск, так сказать, двоился на две части и в нём принимало участие третье лицо – сам судья, как защитник общественных интересов. У судьи Москаленко в таких случаях нередко страдали объективизм и судебное беспристрастие. Признавая станичника-ответчика виновным в его тяжбе с хуторянином, судья карал и выигравшего иск хуторянина, раз был какой-то намёк на нарушение хуторянином общественных порядков и постановлений громады. К мотивам иска явно примешивалась известная доля пристрастия судьи на общественной подкладке, но Москаленко не считал это ни нарушением судебной справедливости, ни грехом в общепринятом смысле, а признавал необходимым и насущным делом. Так смотрели на деятельность судьи и его одностаничники, а хуторяне говорили: «У Москаленка хоч не судись; як не з одного, так із другого боку укусе».

Но хуторянами были не одни казаки, а почти поголовно паны офицеры. С ними нельзя было бороться в станичном суде и при помощи станичных мер, так как по воле высшего начальства, они были ограждены от рядовых казаков своим служебным положением и ранговыми преимуществами. Но столкновения и споры между панами и казаками, главным образом, из-за земельных угодий, были часты и неизбежны. Я хорошо помню один случай такого столкновения между есаулом Слабизьоном и судьёю Москаленко.

Есаул Слабизьон был очень невоздержанным на язык человеком. Не прерывая потока слов, он мог произносить самые разнообразные ругательства в течение чуть ли не целого часа. Однако, в станичном правлении, со станичным атаманом и станичным судьёю Москаленко, он держал себя сдержанно и не давал воли своему языку. Однажды есаул Слабизьон по какому-то делу отправился в станичное правление. У крыльца здания во дворе стояло несколько старых казаков в обычной своей позе, опершись на «ціпки» или палки. В числе их находился и судья Москаленко. Есаул, входя в правление, бросил взгляд на старых казаков и, вопреки общеказачьему обычаю, не поздоровался первым. Казаки, в силу служебной привычки, взяли ципки в правую руку и выправились по военному; один Москаленко стоял неподвижно, опершись о ципок и как бы не замечая пришедшего есаула. Но есаул заметил его и остановился, глядя на него.

-Що це ти, Иван Степанович, - заговорил он как бы в шутку, - стоишь, наткнувшись на ціпок, неначе до ціпка приклєїли тебе?

-Так мені удобніше, - ответил судья, не переменяя позы.

-Иш ти!? Суддя – велика цяця! – заговорил с задором есаул. – Так ти хоч би поздоровкався з есаулом.

-Як же я буду здоровкаться, коли я стою, а есаул до нас з улици іде. Це ж не моя черга здоровкаться, - объяснил своё поведение судья.

-Бач! А черга тобі горла не заткнула? – повышенным тоном заговорил есаул.

-Ні! Хай Бог милує! – ответил судья. – Просто незручно якось здоровкаться первим. Я ж не з лепортом до Вас прійшов?

-А чом би есаулові тобі і не пролепортувать? – кипятился есаул.

-Про що ж Вам лепортувать? – заговорил Москаленко. – Ваше благородіе, свині у городі. Так чи що? Так і я хоч цяця, та виборна громадою, як водилось це і в Запоріжжі, і не водиться у панів, - отрезал судья.

-А як за таку мову есаул начальству пожалується, - що на це суддя, вибранний громадою, скаже? – произнёс с апломбом есаул.

-Нехай жалується, - спокойно ответил судья. – Я по правді все розкажу. Скажу, який гарний есаул є у нас в станиці, що не лається, не бьється, не коверзує – все як слід, по порядку доложу.

Есаул хорошо знал, что судья Москаленко так распишет его перед начальством, что ему придётся свои глаза и уши глубоко в карман прятать, сильно озлился и хотел было перейти на свою обычную руготню. «Невіряка!» - крикнул он судье, но, взглянувши на его спокойную позу, сдержал себя.

-Це правда, Ваше благородіе, - почтительно сказал судья. – У козаків нема віри до тих панів, які козачі порядки, та звичаї руйнують, а я ж - козак!

Есаул ничего не сказал, а замахавши руками и, видимо, сдерживая себя, поспешил уйти в здание правления.

Когда же за Слабизьоном закрылась дверь, старики, смеясь, говорили своему судье: «Де у тебе, Iване Степановичу, слова оті беруться? Неначе як горобці літають. Одчикрижив самого Слабизьона на всі боки; ні до чого йому і причепиться». И старики по всей станице разнесли, «як балакав суддя Москаленко з есаулом Слабизьоном».

Я передал сцену этого разговора, может быть, неполно, или в слабой окраске, но самый факт прекрасно помню – потому что есаул Слабизьон был моим крёстным отцом и, после разговора с Москаленко, пришёл к нам. Когда моя мать и жена Слабизьона, сидевшая у нас, успокаивали его, то он всё время твердил: «Язва, настояща язва, ваш суддя!»

Хуторяне, казаки и офицеры были, так сказать, внутренними противниками общественных порядков, устанавливаемых станичною громадою по землепользованию. Иван Степанович Москаленко умеючи боролся с этими противниками, благодаря чему и пользовался у населения станицы популярностью. Но в станице были и внешние, не противники, а враги, залезшие в Деревянковку. Лучшим истолкователем и в этой области отрицательных явлений был опять-таки судья Москаленко. С этою стороною деятельности его тесно связано было одно, глубоко заинтересовавшее меня впоследствии обстоятельство – внедрение со стороны в казачью жизнь отрицательных явлений, воспоминания о которых остались у меня с раннего детства. Это отношение деревянковцев и Москаленко к иногородним лицам, жившим в нашей станице.

Иногородние жители в станице назывались в то время городовиками, то есть пришедшими в Черноморию из разных городов Украины и великорусы. Первые считались своими, благодаря единству языка и национальных особенностей, а вторые – чужими – «москалями» по различию в языке, обычаях и в образе жизни. Украинцы с деревянковцами быстро сживались. В Деревянковке, как и в других черноморских станицах, многие из городовиков украинцев, бежавших от крепостной зависимости, числились казаками. Деревянковцы охотно принимали в свою среду и тех украинцев, которых зачисляло в казаки войсковое правительство, как свободных от крепостной зависимости крестьян или бывших украинских казаков. А долго живших в станице украинцев, какими были, например, у нас Явтух и Охтиан, деревянкоцы и без зачисления казаки считали своими как бы одностаничниками, не называя их даже городовиками.

Иное отношение у казаков было к москалям. Их, как постоянных жителей в Деревянковке, было немного и в детстве я знал их, что называется, по пальцам. Это были:

Самая важная в Деревянковке особа Андриановна, она же Рябуха по сильно изрытому оспою лицу и кабатчица по профессии. У Андриановны был глухой муж без имени, отчества и фамилии и его называли все в станице Глухий и двадцатилетний «придуркуватий» сын, известный, однако, у всех под именем Василя Григоровича. Василь Григорович носил длинные волосы в скобку, прилично был одет матерью, при всяком удобном и неудобном случае своих отношений к другим лицам не в меру смеялся, пел с дьячками на клиросе пронзительным фальцетом и артистически звонил в колокола – даже «польку на дзвонах видзвонював», - говорили деревянковцы.

Менее важною, но типичною особою московского типа, был Иван Иванович, старший приказчик в лавке черноморского богача москаля Дубова. Этот выходец из Ярославской губернии отличался высоким ростом, с плотносложенною фигурою, с длинными, в скобку, волосами, которые он поддерживал в порядке кожаным пояском, охватывая им лоб и затылок, и с лопатообразною бородою. Иван Иванович во всякое время, зимою и летом, неизменно носил длинную до колен цветную рубаху с косым воротом, подпоясывая её шнурком с висящими на концах кисточками, ходил в сапогах с высокими голенищами или же в валенках такого же типа, смотря по сезону. Летом Иван Иванович так и ходил в этом упрощённом костюме; весною, осенью и в праздничные дни та же длинная рубаха выглядывала из-под распахнутого длинного сюртука; только в стужу зимою Иван Иванович запахивал рубашку наглухо медвежьей шубой, вывезенною из Ярославской губернии, а в дождь и в слякоть длинным суконным халатом. Тогда Иван Иванович совершенно исчезал под верхней одеждою и совсем не походил на Ивана Ивановича в длинной косоворотке с пояском, а казался какою-то никому неизвестною огромной фигурой.

Подручный по лавке Ивана Ивановича – Мишка, двадцатилетний молодой человек, был предметом не столько заботливости старшего приказчика, скорее причиной его огорчений и разочарования. Мишка был живой и весёлый парень с красивым белым лицом, о котором обыкновенно говорят: «лицо – кровь с молоком». На это, впрочем, Иван Иванович не обращал внимания. Его возмущало то, что, во-первых, Мишка не хотел носить длинных в скобку волос, а стригся под польку, что, во-вторых, он не признавал длинной рубашки с пояском и носил штаны навыпуск, не пряча их в голенища сапог и что, в-третьих, ведя непозволительное знакомство с девчатами и парубками, Мишка никак не поддавался торговой науке и не умел или просто не хотел обмеривать покупающих материю. Сколько он ни учил Мишку, чтобы, продавая аршин или два ситцу, он обмеривал покупающих, по крайней мере, на вершок, и на ярких примерах доказывал ему, какая польза образовалась бы в лавке от обмера в сотни вершков, но ничего путного из этого не выходило. Он даже подозревал и, наверное, не без основания, что при случае, продавая какой-нибудь дивчине десять аршин ситцу, Мишка не только не утянет в пользу лавки ни одного аршина, а добавит ей сверх десяти ещё аршин или два и сделает это так ловко, что и сам он, Иван Иванович, опытный в этом деле, не заметит этого фокуса. И не раз в сердцах на непокорного Мишку, он с укоризною говорил ему: «Эх, Мишка! Шустрый ты парень, а не похож на расейского человека!»

Позже, на моих глазах, из Ейска переселился в Деревянковку Кузьма Хрипливый, шибай, то есть мелкий скупщик сырья, занявшийся исключительно хлеботорговлею. Голос у Кузьмы был с небольшою хрипотою, отчего и получил он своё прозвище. Приехал он к нам с женою, тщедушною и хрупкою женщиной, которую наш Явтух прозвал «девятихунтовою мадамою». Кузьма был весёлым и общительным человеком, «разудалою головою», как отзывались о нём его приятели, любил выпить и энергично вёл своё торговое дело начистоту, то есть, не обвешивал, не обмеривал и вообще не крал у продавца никакими способами зерна, как делали это шибаи, но с огромным интересом относился он к тем мошенническим проделкам, которыми, как он выражался, «щеголяли» шибаи и которые смешили его до слёз и вызывали полупоощрительное восклицание: «Вот подлецы!» В честности Хрипливого я убедился впоследствии, когда изучал хлеботорговлю и Кузьма водил меня в г.Ейске по притонам шабаёв и помог достать часть материалов для статьи «Шибаи и шибайство», напечатанной в журнале «Дело» за 1884 год. Но при покупке зерна Хрипливый до упаду торговался с продавцами, десятки раз повторяя: «Убей меня Бог – ваша цена несходна!» Я был уверен, что на чистоту торговых приёмов Кузьмы влияла его жена, которую он, будучи сам неграмотным, безгранично уважал, как женщину очень грамотную и очень благовоспитанную. Прасковья Михайловна, как называли эту тщедушную молодую женщину, была не девятифунтовою, а самою интеллигентною «мадамою» в Деревянковке. Она дружила с моей сестрой Домочкой и часто у нас бывала, а когда умер её муж, она стала обучать грамоте детей и тем добывала средства к жизни. К этому надо прибавить, что Прасковья Михайловна была только по названию «московкою». Хотя она владела русской речью, но не говорила так певуче, как Андриановна, родилась в Черномории, в Старощербиновской станице, и нигде за пределами Черномории не бывала, ни Москвы, ни России не видала. Когда Кузьма приписался в мещане заселявшегося г.Ейска и, женившись на ней, перевёз её из станицы в Ейск, то она, при первом же удобном случае, уговорила мужа ровно через год перебраться из Ейска в Деревянковку, в которой он совершил несколько выгодных покупок пшеницы и льна и сразу обзавёлся приятелями-казаками.

Наконец, в Деревянковке жил ещё один москаль неизвестного происхождения, попавший на Кавказ в ранней молодости – Щеглов, пятидесятилетний представительный мужчина с женою, умершей в Деревянковке, двумя сыновьями Евграфом и Галактионом Александровичами и с длинноносою взрослою дочерью Александровною. Так их величали по батюшке, вследствие чиновной выдержки и сановитости Щеглова: он был «поверенным по питейным делам» от правительства. Сам Щеглов жил замкнутой жизнью, особенно после смерти жены, никуда, кроме церкви, не ходил, ничем не занимался, располагая значительными денежными средствами, нажитыми на тёплой службе в роли ревизора по питейной части. Сыновья же Щеглова быстро сошлись с казачьей молодёжью высшего ранга – с детьми писарей, атаманов и духовенства, участвовали в совместных увеселениях, оба были лучшими скакунами на одной ноге «з великої могили» и т.п. После смерти отца Евграф куда-то перебрался из Деревянковки, занимаясь мелкою торговлей, а Галактион, женившись на казачке, открыл небольшую бакалейную лавку и удачно вёл торговлю, благодаря своим связям с казаками и женитьбе на казачке.

Кроме перечисленных, других москалей в Деревянковке не было, а посещавшие летом станицу плотничьи артели и изредка коробейники, оставались ненадолго в Деревянковке и часто менялись.

Иван Степанович Москаленко прекрасно знал наличный состав деревянковских москалей и делил их на две группы. К первой группе он относил Щегловых и Кузьму Хрипливого, называя их «підпасичамі у москалів», а во вторую входили Андриановна и Иван Иванович, которых он именовал «кацапами» и «хапугами». «Підпасичів у москалів» он «не цурався» и с Кузьмою водил даже дружбу, вместе выпивая, в чём судья был хорошим товарищем. Как солнце не без пятен, так и Иван Степанович был не без греха. Большим грехом его были короткие, но сильные кутежи, проводимые в весёлой компании без драк и криков в дружеских разговорах. Что же касается Андриановны и Ивана Ивановича, то он считал их вредными людьми в Деревянковке, «хапугами». Иван Иванович «объегорював» в лавке деревянковцев, а «Андріяновна при допомозі кабака була командиршою у станици».

-Хто така Андріяновна? – спрашивал он навеселе своих приятелей-собутыльников. – Ви думаете кабатчиця? – Ні. Перша персона в станиці. В церкви вона попереду всіх стоїть і шаль так роспускає, щоб кінцями вона до долу торкалася. Батюшка отець Касьян Андріяновни першій проскурку на підноси висилає, потому що вона, як проскурку з підноса бере та цилуе, і то полтинник, або цілковий на підносик кладе. По улиці Андріяновна іде – всі ледве не в ноги їй кланяються. Дома ж вона, як сир в маслі купається: всього вдоволь, коли чай пьє, то й сахар у мед обмочує. А відкіля вона ті гроши на сахар та мед бере? Ну, та чорт з нею, давайте випьємо того зілля, яким вона нас кругом пальця обводе.

Ивану Степановичу много давала судебная практика и он рассказывал, как пьяницы крали дома и вне дома разного добра и через «десятые руки» передавали его Андриановне «під заклад за гроші на водку»: «Ну, й мошениця! – добавлял судья. – Так хитро робе, що й кінців не найдеш. Мозковита кацапка!»

Андриановна была, по мнению судьи, первым «ворогом» в станице, а «преподобный» Иван Иванович вторым, хотя и не таким зловредным, как Андриановна, потому что не водкою «шинкував», а «на товарі дівчат та жіночок объегорював».

-Ви тільки гляньте на цього богомольця, та послухайте його! Живий до Бога лізе, - говорил судья об Иване Ивановиче, - а аршином, як настоящий мошеник обмірює.

Как ни мелки и ни слабы были обличительные выпады судьи на Андриановну и Ивана Ивановича, наряду с борьбою его с хуторянами и выступлениями против панов офицеров, но они характерны для момента, когда начали внедряться в экономику и в натуральное хозяйство казака капитал и деньги в формах обмеров, обвесов, обсчитываний и открытого воровства. Судья правильно уловил характер и значение этих новейших процессов и явлений в казачьей экономике и хозяйстве.

Таковы были старые деревянковцы Василь Калинович Набока и Иван Степанович Москаленко и такова была их деятельность в преемственном порядке. Первый – Набока, насаждал «семейственное житіе» в казачьем населении и видоизменённые организационные порядки экономики после угасшей Запорожской Сечи, а второй стоял на страже сложившегося уже «семейственного житія», не только защищая интересы населения в духе традиционных порядков Запорожья, но отмечая и освещая те новейшие неблагоприятные условия, которые ещё только намечались на пути дальнейшего развития казачества.