«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХIХ. Поход на хутора.

Казаки молчали, но шустрый Яцько, перепрыгнувши из двора  правления на улицу, подбежал к Головку и сказал ему: «Нема, дядю, коней!»

-Нема? – переспросил Головко.

-Нема, - подтвердил Яцько и, свистнувши в кулак на всю улицу, прибавил, - пропали коні!

И вдруг пьяный Головко начал всхлипывать и, схвативши себя за голову, разразился плачем, приговаривая: «Ой, голова! Ой, голова!» Плачущий почтенный человек, окровавленная физиономия и молчащие казаки – всё это угнетающе действовало на нервы. Жутко как-то становилось. Не унывал один Яцько и попробовал паясничать.

-Не плачь, дядю, не плачь! Спечем калач, медком помажем, тобі покажем, а я зїм. Гам, гам, гам! – изобразил он, что будто бы ест калач, рассчитывая рассмешить публику.

Но к Яцьку подошёл один из казаков, взял его за ухо и, отведя в сторону шагов на десять, больно отодрал его за уши. Не знаю, понял ли Яцько неуместность своего паясничанья, но он заревел от боли на всю улицу.

Савостой Хаблак, главный виновник происшествия, увидевший, что придуманная им шутка неожиданно получила скандальный характер, быстро побежал в здание станичного правления. Оттуда вышел дежурный с казаками, они подняли Головка и отвели его в правление. Туда же были отправлены и лошади с поломанною повозкою, а участвовавшие в скандале казаки отнесли люшни и чеки. Я, в свою очередь, взял за руки плачущего Яцька и потащил его к себе во двор.

Пока станичане ограничивались шутками, то грубыми, то бестактными и всегда вызывавшими лишь взаимное раздражение, хуторяне повели борьбу начистоту и перешли в наступление против нарушителей их покоя – били детей и станичных пастухов, когда станичный скот попадал на занятые хуторянами земли, угоняли волов и коров из стада к себе во дворы в доказательство причинённых им потрав и убытков, травили, с своей стороны украдкою посевы станичников, производивших запашки вблизи хуторов и находили сильную поддержку в среде панов хуторян, занимавших независимое от громады положение, почти не считались ни громадою, ни с станичным правлением. Громада и правление ограничивались сначала полумерами. Станичный атаман или посылаемые для расследования потрав и столкновений на хуторах уполномоченные громады и правления, встречая на местах явные улики потрав хуторским скотом полей или стоявшего в копнах сена станичан, не шли дальше пререканий и угроз хуторянам. Я не помню многих происшествий во время моего детства из истории борьбы станицы с хуторянами. Они как бы смешались и затерялись в массе добытых мною впоследствии по всей Кубанской области архивных материалов и записанных по опросам сведений, попавших отчасти в мой специальный труд «Земельная община кубанских казаков». Но на основании добытых этим путём материалов, могу сказать, что борьба станичан с хуторянами в Деревянковке проходила в таких же схожих по тождественности формах, как и в подавляющем большинстве черноморских и вообще кубанских станиц. Начавшись с полумер против хуторян, как захватчиков большими площадями лучших станичных угодий, борьба постепенно переходила в систематический нажим громадами на хуторян. Так как хуторяне вели в широких размерах скотоводство, требовавшее больших площадей земли под пастбища и сенокосы, а у станичан, при залежной системе хлебопашества, стали ощущаться стеснение и недостаток не только в сенокосных угодьях, но и при распашке земли, то на порядках сенокошения, главным образом, и сосредоточена была борьба станиц с хуторянами. Устанавливались дни для сенокошения, число наёмных косарей на двор, предельное количество копен сена на двор, штрафы за нарушение постановлений громады, сначала очень большие и непосильные, как угроза, а затем небольшие, бившие, однако чувствительно по карманам провинившихся и т.п.

В таком порядке шло развитие порядков сенокошения и в Деревянковке, выезжали казаки из станицы косить траву в назначенный заранее день и про первому звону колокола в станице, и с собственными только рабочими силами без наёмных, и с предельным числом этих последних; устанавливались за нарушение этих постановлений громады и большие и малые штрафы или изъятие накошенного преждевременно сена в доход станицы на общественных лошадей. Но между тем, как станичное население почти не нарушало установленных громадою порядков, хуторяне и накашивали раньше назначенного дня много сена, и отказывались нести штрафы. Брошенное в горячих спорах кем-то предложение о необходимости выселения хуторян в станицу сразу же нашло много сторонников этой меры. Громада сделала постановление в таком духе, а станичное правление вошло с ходатайством перед высшим начальством о разрешении выселить в станицу хуторян, ввиду многочисленных нарушений ими установленных станичными сходами порядков землепользования и внесения тем в жизнь станичного населения споров и явного вреда хозяйствам большинства казаков.

Деревянковцы были в числе первых по применению столь решительных мер против хуторян и это диктовалось естественным ходом жизни. Менялась жизнь казака, назревали общие экономические и хозяйственные условия в порядке эволюционного развития во многих черноморских станицах, особенно в районе города Ейска. Основанный в 1848 году этот портовый пункт быстро рос и населялся; завязались торговые сношения через Ейск с заграницей, потребовалось для экспорта в Западную Европу, наряду с разного рода сырьём, главным образом  – пшеница, ячмень и особенно льняное семя, а для посева льна, урожаи которого давали высокие доходы, необходимы были исключительно нетронутые плугом целинные земли, большая часть которых и находилась в пользовании хуторян. В Деревянковке, как в одной из ближайших к Ейску станиц, казаки раньше, чем в других местах, энергично взялись за развитие зернового хозяйства, выгодного и доступного подавляющему большинству населения и, безусловно, неблагоприятного примитивным формам стадного скотоводства, находившегося в руках немногих хуторян. Отсюда возник и столь серьёзный раскол между станицею и хуторами, что оставался один из двух выходов – или переселить хуторян в станицу, или же обособить их от станицы, выделивши из станичного юрта причитавшееся на них по казачьим нормам количество земли. Первый способ казался противохозяйственным и трудно выполнимым, но это была единственная мера по обеспечению интересов станицы. Другого исхода не было. Хуторяне, расположенные и осевшие в разных местах юрта, всё одно не могли бы вести на своих, выделенных им по норме землях, примитивное стадное скотоводство, как вели они на землях, принадлежавших всей станице. Да и самоё обособление их едва ли бы умерило те земельные споры, которые были неизбежными при тогдашних формах скотоводства и земледелия.

Переход от примитивных форм стадного скотоводства к зерновой культуре охватил большинство черноморских станиц, а позже и многие другие местности Кубанского казачьего войска. Сотни жалоб и ходатайств со стороны станиц высшему казачьему начальству побудили это последнее предоставить станицам право принять меры к выселению хуторян в станицы, и, в случае неповиновения хуторян распоряжениям высшего начальства и станичных обществ, произвести выселение непослушных в станицы принудительным порядком. Высшее начальство, с своей стороны, не нашло иного исхода. Казачьи земли были не обмежованы и не кадастрированы, и не было ни средств, ни специалистов, чтобы нормировать и межевать земли станицам и десяткам или сотням разрозненно сидевших на юртовых землях хуторян. Оставалось предоставить станичным обществам урегулировать свои земельные порядки, давши им полную свободу действий. Этого исхода добивались и ждали деревянковцы.

Но деревянковская громада не сразу пошла на крутые меры выселения хуторян. На целом ряде собраний громады и бурных прений на них предварительно велись споры, как и когда следовало приступить к решительной мере выселения хуторян в принудительном порядке. В этих собраниях участвовали и сами хуторяне и их близкие родственники, жившие в станице, и приятели станичники, тянувшие руку хуторян. Всё это были люди материально обеспеченные, а иные и очень богатые, но они составляли незначительное меньшинство в громаде. Некоторые из хуторян, более дальновидные и предусмотрительные, сразу же приобрели усадьбы в станице, или же начали строиться на новых усадебных местах, но это были единицы. Остальные пытались отстоять свои сомнительные права на сходах и, по-видимому, не верили в то, что громада насильственно водворит их в станице. Таких спорных сходов было несколько. Я очень мало помнил и знал их, а на многих не мог сидеть у четырёх досок рядом со сходом, выехавши на время из станицы. Но один из сходов мне памятен и, вероятно, потому, что у меня в памяти осталось выступление на собрании громады Ивана Степановича Москаленка, которого я любил слушать и понимал лучше других говорунов на сходе.

Это было очень многолюдное и бурное собрание представителей станицы. На собрании, кроме станичного атамана Перезабудько, присутствовали оба судьи Москаленко и Щерба, церковный ктитор Мурмиль, сосредоточенный и серьёзный, точно он отправлял свои ктиторские обязанности в храме Божьем, Кандиб – первый мастер в станице по плотничьей части, сооружавший лучшие ветряные мельницы нового фасона, известные под названием машин, и неоднократно ремонтировавший церковь, близкий наш сосед Курило – лучший работник, с которым не могли тягаться лучшие косари в станице, крайчанин Поправка, любитель садоводства и сам прекрасный садовод, старый Шень, правдивый человек, завзятый рыболов и постоянный завсегдатай реки на своём каюке и многие другие.

Таким образом, уже самый состав схода свидетельствовал о важности его, судя по присутствию на нём наиболее известных в станице лиц. Я это чувствовал, хотя много и не понимал в тех громогласных речах и выкриках, которые, точно едущие навстречу вереницы повозок и возов, перекатывались от одной толпы схода к другой противоположной, но меня сильно поражал этот шумный говор казаков. Чувствовалось, что за этим непонятным говором скрывалось что-то важное и интересное. Но недаром же так волновались казаки, не напрасно же они горячились, сердито перебивали друг друга, отчаянно жестикулировали и, то сразу на мгновение замолкали, точно их совсем не было на сходе, то сразу же начали надрывать грудь и старались перекричать друг друга. Таков был по настроению этот сход, из воспоминаний от которого остались в моей памяти отдельные эпизоды.

Станичный атаман доложил громаде, что хуторяне и в этом году нарушили приговор её о начале сенокошения и на целую неделю раньше назначенного дня пустили в прилегавшую к ним степь косарей.

-Грицай накосив триста копиць, - сообщал атаман, - а Гусак оголив десятин двадцять степу.

Потряхивая целою кипою бумаг в руке, станичный атаман заявил сходу, что он сам с писарем объехал те места, на которых хуторяне начали косить сено раньше назначенного дня и составил протоколы. «Ось скільки таких хуторян!» - воскликнул он, показывая громаде протоколы и пересчитал более двадцати бумажек, бывших у него в руках. В заключение он просил громаду «разсудить, що далі належе робить с хуторянами». Со стороны той части схода, где стояли хуторяне, их родственники и приятели, раздался чей-то голос: «А чи оповістили про приговор громади хуторян?»

Атаман ответил, что хуторянам было не только своевременно этот известно, но что он лично был на хуторах и приказал всем, кого встречал, не ломать приговора громады.

-Як що це так, - раздался тот же голос, - то наложить на них штрах за те сіно по пятаку з копиці.

-Що? Штрах? – крикнул Курило. – Виселить хуторян в станицю. На це приказ є самого наказного атамана.

Это решительное предложение вызвало целую бурю на сходе. С разных сторон громады неслось: «Виселить! Виселить!» Хуторская партия молчала, предоставляя «крикунам викричаться». Когда же крик притих, то родственники и сторонники хуторян в свою очередь начали кричать: «Це розор! Побойтесь Бога!» Москаленко стоял, опершись на ципок и, видимо, выжидал, пока «викричиться» хуторянская партия. Станичный атаман, с своей стороны, силился прекратить крики. Когда же сход несколько успокоился, заговорил судья Москаленко. Водворилась тишина.

-I ті кричать, і ці кричать, - указывая рукою в разные стороны, начал свою речь судья. – Одні хуторяне мовчать, бо бачуть, чіе сало зїла кішка. Їм нічого казать. Так за хуторян я скажу хуторянським заступникам…

-Хто тебе просе! – понеслись голоса со стороны хуторянской группы. – Не треба! Не треба!

-От тобі й на! – воскликнул Москаленко. – Хіба хуторян і захищать забороняється? Коли не треба, тоді я од себе скажу. Баба з воза, кобилі легше, - сострил он, вызвавши дружный смех. – Родичам хуторян я сразу скажу: ви повинні боронити хуторян, ви ж свої і по своему родству ходите в таких же святках, як і хуторяне, тільки на сборі громади навиворіт для станиці. Та це не біда, кожний знає вас. А от тим, що лізуть із кожі, щоб бути попихачами у хуторян, я натякну, що попихач – невелика птиця у громаді. Не в силах попихач ухилить громадського млина от вітру. Млин меле і їх перемеле. Діло саме за себе каже. Треба ж йому покласти кінець…

Но тут поднялись такие крики и шум, что Москаленко вынужден был прервать свою речь, стоя на одном месте и не принимая никакого участия в криках и перекорах. Станичный атаман всё время кричал, размахивая руками: «Та дайте ж судді до кінця досказать», - пока, наконец, не добился того, что Москаленко мог продолжать свою речь.

-Мені здається, - говорил судья, - що на цьому зборі громади не слід вирішать постанову в кінець; дуже роспалилися усі. Я радив би дати хуторянам іще один останній строк: хай вони обміркують свое положення. Це ж і сліпому видно, що коли не тепер, то в четвер, громада зробе по-своему. Треба і нам, і ім подумати, щоб по можливости хуторяне без шкоди та колотчені перебрались у станицю.

Громада приняла это предложение. Последовали, кажется, ещё два или три собрания громады, на которых велись прения о выселении хуторян в станицу. Я был в это время в станице Новощербиновке у дедушки отца Юрия и видел, как наш станичный атаман приезжал к нему и о чём-то советовался и как отец Юрий уехал с ним. Возвратившись через несколько дней домой, я был однажды поражён невиданным зрелищем.

С раннего утра на церковную площадь, рядом с станичным правлением, начали съезжаться верхом на лошадях казаки. Я собрался посмотреть на конницу, предполагая, что это будет учение конной команды, но с удивлением заметил, что казаки были не в форменной одежде и без оружия. Однако, у казаков были топоры, лопаты, вилы, багры, верёвки и другие предметы казачьего хозяйства. «Что они будут делать?» - мелькнуло у меня в голове и я отправился на кухню, чтобы узнать, для чего собираются казаки так странно вооружённые.

-Та то вони збіраються їхать на хуторі, - объяснила мне сестра Марфа.

-Чого на хуторі? – спросил я.

-Як чого? Хіба ти не знаєшь? – удивилась Марфа. – Руйнувать будуть хуторі.

-Руйнувать?! – переспросил я ещё с большим удивлением сестру. – Хіба там харцизи завелись?

-Ніяких харцизів там немає, - продолжала сестра. – Руйнувать хуторі громада роспорядилась, і наказний атаман так прописав, і дідушка отець Юрій, кажуть, благословили.

Я понял, наконец, зачем казаки собрались с таким странным вооружением, но положительно не мог уяснить себе, зачем именно потребовалось разорять хутора.

Между тем на площади уже появилось более сотни казаков. Образовалось нечто вроде казачьего бивуака. Казаки слезли с лошадей и одни сидели на земле, а другие стоя опирались на ломы или лопаты или держали в руках топоры, вилы и багры. Появилась публика, нахлынула на площадь детвора. Наконец, приехал сам станичный атаман верхом на лошади в казачьем мундире при сабле и кинжале. Последовала команда: «На коней!» Казаки быстро сели на лошадей и построились по пятеро в ряд. Атаман выехал вперёд и повёл казаков по площади в направлении к хуторам на Копанях. По решению громады, поход на хутора направлен был в одно это место расположения хуторов: здешние хуторяне с наибольшим упорством противодействовали распоряжениям громады.

Поравнявшись у церковной ограды с церковью, атаман и казаки остановились, сняли шапки и набожно крестились. Казаков провожала густая толпа мужчин, женщин, подростков и детей, с любопытством следившая за всеми движениями отряда. «Моляться», - раздавались голоса в одной части толпы. «Неначе на війну йдуть», - послышалось замечание с другой стороны сборища. Кто-то глубоко вздохнул, кто-то в свою очередь начал креститься и читать молитву, затем раздалась команда станичного атамана: «Рысью марш!» и казаки двинулись по улице, поднимая целые тучи пыли.

На другой день вся станица пришла в движение. О вчерашнем походе на хутора носились самые разнообразные слухи и сообщения. Хуторяне не сопротивлялись, а казаки в точности выполнили постановление рады о выселении хуторян. Хутора были снесены до основания, хаты разрушены, надворные постройки повалены и изломаны, заборы опрокинуты и изрублены топорами. Это был не устрашительный поход после десятка устрашительных приговоров громады о неизбежности его, а форменный опустошительный набег станичников на хутора и на хуторян. Станичники не пощадили ничего и хуторянам осталось одно – перебраться в станицу и обзавестись здесь новыми постройками. Не тронуты были только хутора панов офицеров, пользовавшихся привилегированными правами.

Я бывал раньше на разрушенных хуторах и с удовольствием вспоминал свои поездки на них. Хутора были расположены вдоль по балке, почти всплошную один с другим и хорошо обустроены. У многих были небольшие садики, а у некоторых настоящие сады. В одном хуторе угощали нас душистым мёдом, в другом сливами и яблоками, в третьем румяными бергамотами. Во дворе большой приятельницы матери Клеменчучки, приходившейся нам какою-то отдалённою родственницею, росла большая груша, ежегодно приносившая обилие плодов. Это были крупные, с окраскою, груши, которыми как бы увешано было со всех сторон дерево, производившее на меня в таком виде неизгладимое впечатление. Когда я ел дома в станице клеменчучкины груши, то мне живо представлялось это чудесное дерево, увешанное красивыми и соблазнительными плодами. И вот теперь эти хутора были поломаны и разрушены. Я чувствовал, что это было жестоко и несправедливо. Результаты похода на хутора отозвались болезненно в моей детской душе.

-А велику грушу, що у Клеменчучки, не порубали? – спрашивал я мать.

-Не знаю, - с грустью отвечала моя мать, - може і зрубали.

-Зрубали, - сказала Марфа, - мені казали, що Кандибенко хвастався, як він вкупі з Танцюрою рубав сокирою велику грушу у Клеменчучки.

Я едва не заплакал при этой вести.

-Може і улики з бджолами у Яцуна порубали? – делал я догадки.

-Ні! – сказала Марфа. – Цього не може бути. Бджола Божа роботниця; гріх її ображати.

-А як скот, - продолжал я расспрашивать, - у Воловика велика отара овець. Хіба і їх порубали?

Мать улыбнулась.

-Ні, - сказала она, - овець у станицю можна перегнать.

-Так груші та яблуні вони ж порубали? – возражал я.

-Груш і яблунь не можна перенести в станицю, - разъясняла мать.

-Так на що ж вони велику грушу зрубали? На що вони хати поламали? – возмущался я.

-А за для того, - говорила Марфа, - щоб хуторяне слухали громаду, та не утісняли станичан.

-Коли ж вони утісняли? – набросился я на Марфу.

-А хіба ж ти забув, - серьёзно заговорила мать, - як хуторяне наших коров торік у двори до себе загнали, та Охтіана дуже побили. Ти ж плакав, та казав: «О, тепер у нас уже молока не буде!»

«Це правда», - подумал я и у меня вереницей потянулись воспоминания о тех утеснениях, которые лично были известны мне. Я видел, как хуторяне верхами на лошадях с длинными кнутами в руках отбивали из станичного стада коров и быков, загоняя их к себе во двор, когда стадо паслось возле их хуторов, хотя и не производило никаких потрав. Мне случалось также быть свидетелем, как хуторяне своим скотом нарочно травили хлеб и сено станичан. Всё это будило в моей детской душе нехорошие чувства, но, тем не менее, я всё-таки не мог уяснить себе: зачем требовалось непременно рубить сады, особенно замечательную грушу Клеменчучки? Разве не лучше было бы, чтобы она без хутора и хуторян росла и давала сочные и сладкие плоды?

Так, вероятно, думал не я один. Теперь, через семьдесят с лишком лет, в ином освещении рисуется поход станичан на хутора. Много ненужного и несуразного было допущено в этом походе. Самоё уничтожение хуторов на Копанях оказалось потом тем несостоятельнее, что впоследствии именно на этом месте возникла станица Копанская. Но тогда вопрос о снесении хуторов был вопросом отстаивания прав станичной громады, которые нарушались и третировались не только народившимся сословным отчленением от казачьей массы – панами офицерами, но и своим братом - рядовым казаком, осевшим на хуторе и стремившимся к привилегированному материально положению с помощью непомерных захватов общественной земли. Этим и объясняются крутые и решительные меры громады по отношению к хуторянам. Довлеет дневи злоба его, а это была злоба эволюционного исторического дня в социальном строительстве казачества.

Настал следующий день; в станице появились подводы, нагруженные скарбом хуторян. Грустно, с повешенными на грудь головами, шли у возов побеждённые богачи хуторяне. Молча, не поднимая голов и не здороваясь, они понуро следовали мимо встречавшихся им по пути станичников. Немногие из хуторян имели дворы и хозяйственные строения в станице. Большинству пришлось на время приютиться у родных и знакомых, пока не были построены собственные жилища. К чести деревянковцев надо сказать, что они не торжествовали своей победы и не корили, как это делали на сходках при жарких спорах, своих побеждённых противников. Противники стали тоже станичанами и деревянковцы, забывши скоро старые счета, вступили в иные отношения с вновь прибывшими одностаничниками. Только в единичных случаях долго ещё тлели постепенно погасавшие искры вражды и ненависти, но в семье ведь не без урода, а в ходе эволюции не без помех и упорства.

И в то время, когда почти ежедневно происходило это переселение разорённых людей, когда они частями перевозили в станицу своё добро и материалы от разрушенных хат, надворных строений и доски от заборов, - мои сверстники огромною толпою играли уже в новую игру – в поход на хутора. Я не принимал участия в этих играх. Свирепый черкес Яцько изменил черкесскому войску и перешёл в казаки, занявши освобождённое мною место командира. Он приказал своему отряду наделать на площади из земли и мусора целый ряд кучек. Это были хутора на Копанях. Затем Яцько отводил свой отряд на приличное расстояние и командовал: «Рысью марш на хутора!» Детвора дружною толпою мчалась на опальные хутора и с криками: «Рубай! Ламай!» разрушала их своими камышовыми шашками.

Яцько почти не встречался со мною и не пытался вовлечь меня в эту новую игру, которая совершенно не интересовала меня и не казалась мне забавною. Несколько раз наблюдал я из своего двора походы Яцька и его отряда на хутора и ни разу не появилось у меня желания принять участие в новой игре. Груша, чудесная груша, увешанная красивыми спелыми плодами, мерещилась у меня в голове, а сама мысль о реальном походе казаков на хутора больше тревожила, чем тешила меня. Там, где-то в глубине детского морального настроения и мирной восприимчивости, чувствовалась смутно сознаваемая обида и за неумеренность зарвавшихся людей и за поруганную в образе моей милой груши природу.