«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХ. Отец Юрий.

Отец Юрий жил большею частью попеременно то в станице Новощербиновской в собственном доме и у отца Максима, то в станице Новодеревянковской у моей матери. Из моей детской жизни остались в памяти два случая моих непосредственных отношений к деду. Один из этих случаев имел место в Новодеревянковке, а другой в Новощербиновке.

Приезжая к нам в Новодеревянковку, дед обыкновенно брал с собою епитрахиль, крест, кропило, кадило, богослужебные книги и в их числе Псалтирь, каждый псалом в которой начинался с большой буквы в хитрых завитушках. Заметивши эти украшения, я не раз перелистывал книгу, рассматривая завитушки. Дедушка не раз заставал меня за этим занятием и, заглянувши в книгу, довольный уходил от меня и ставил меня в пример другим, за мою привычку часто заглядывать в Псалтирь.

Но однажды, заставши меня за рассматриванием завитушек в Псалтири, дед сказал: «Що це ти все Псалтир читаєш?» Я политично молчал, потому что не умел читать. «Добре! - продолжал дедушка. – Читай! Читай! Он твій покойний батько читав-читав, і дочитався до іерея, та до золотих риз, та служення в Божому храмі» В знак же важности сказанного мне, дедушка поднял вверх указательный палец правой руки с восклицанием: «О!» Я с надлежащим благоговением воспринял это многозначущее «О!», но положительно трусил при одной мысли о том, что дедушка может заставить меня прочитать Псалтирь. Дедушка не сделал этого и, очевидно, остался в убеждении об усердном рвении внука к чтению Псалтири. Это странное недоумение деда, не оскандалившее меня, объяснялось очень просто. Дед совершенно не мешался в дела моей матери по части обучения и воспитания его внуков, так как, по-первых, это находилось в руках Харитона Захаровича по письменной части, мастера в составлении прошений и ходатайств, чего отец Юрий терпеть не мог, во-вторых, он знал от матери, что дети её, на удивление всем, превосходно учатся. Обо мне же дедушка был самого высокого мнения, как о внуке, подающем блестящие надежды быть иереем и служить в золотых ризах в храме Божьем. Но меня сильно смущало это ложное положение и оно послужило побудительною причиною, что я сам стал просить сестру Домочку научить меня поскорее чтению. Только научившись кое-как читать, я снова стал рассматривать завитушки заглавных букв в Псалтири, не боясь оскандалиться во мнении дедушки.

Таким образом, дедушка отец Юрий, по недоразумению, затронул у меня своим сердечным отношением ту струнку, которая заставила меня преодолеть боязнь изучения грамоты, порождённую в течении одного дня в моей психике добрейшим Харитоном Захаровичем и его системою обучения грамоте в учебной команде.

Пользуясь особым расположением ко мне дедушки, я иногда обращался к нему с той или другой просьбой и дедушка почти не отказывал мне ни в чём. Когда я попал на целый месяц в Новощербиновку, то у меня, при взгляде на большого коня дедушки, родилась соблазнительная мысль, казавшаяся тогда мне чрезвычайно важною. Дело в том, что у дедушки был большой костистый конь, которого он называл «мій Гнідий», в отличие от нашей лошади, которую мы называли также «Гнідим», но наш Гнедой казался мне «стригуном», сравнительно с Гнедым дедушки и я всегда смотрел на «великого Гнідого» с большим уважением. Когда дедушка был дома, то он обыкновенно ухаживал сам за своей лошадью. На другой же день по приезде в Новощербиновку, я сопровождал дедушку, когда он водил коня на водопой к кринице, находившейся вблизи очень большого сада на самом низком месте, почти у реки. От конюшни, в которой стоял Гнедой и до криницы было не менее шестисот шагов и криница настолько изобиловала водою, что можно было прямо из неё черпать воду стаканом, и вода из криницы текла по небольшому деревянному жолобу канавою в поставленное в неё корыто. Корыто находилось в некотором отдалении от криницы ещё на более низком месте, так что лошадь могла свободно из него пить воду.

И вот у меня появилась мысль самостоятельно водить Гнедого на водопой к кринице. Это было непреодолимое желание, которое, казалось мне, ставило меня в положение взрослого человека или, во всяком случае, некоторой самостоятельности. На обратном от кринице пути дедушка был в очень благодушном настроении и я сразу приступил к делу.

-Дідушка! – обратился я к нему. – А я сам буду водить Гнідого до криниці.

Дедушка молча взглянул сначала на меня, потом на Гнедого и спросил меня:

-А чи зумієш ти одвязати, та привязати коня?

-Зумію, - решительно заявил я и попросил передать мне повод от коня.

Дедушка передал. Я ввёл коня в конюшню, поставил на место и привязал повод к яслам. Дедушка внимательно следил за мною, похвалил меня за уменье привязывать, сказал, сколько раз и в какое время надо поить Гнедого и закончил словами: «Води! Мій Гнідий буде слухать тебе». После этого, постоявши молча ещё немного, взглянул на меня и вдруг сам предложил: «Ти, Федя, може й траву підкладав би Гнідому?»

-Буду підкладать, дідушка! – с радостью согласился я. – А де я буду брать траву, як цієї не стане? – спросил я дедушку, указывая на небольшую кучку травы, лежавшей в углу конюшни.

-Про це вже я Семену скажу, щоб він накладав сюди траву для Гнідого, - сказал дедушка.

Семён был работником у отца Максима и ухаживал за лошадьми молодого батюшки, а Гнедой находился в особом отделении конюшни старого батюшки. В отсутствии дедушки Семён ухаживал и за Гнедым.

-А Семене не одніме у мене Гнідого? – не без тревоги спросил я дедушку.

-Не одніме, - ответил дедушка. – Він лінивий і ще радий буде, як ти будеш ходить за Гнідим. Я скажу йому, щоб він тільки траву сюда носив, та чистив піл під Гнідим.

Я был в восторге от достигнутых неожиданно результатов и, сопровождая дедушку к дому, всё время весело вертелся около него и прыгал на одной ноге.

-Отак ти будеш і Гнідого водить до криниці? – спросил меня шутливо дедушка.

-Ні, - ответил я, - я буду водить отак.

И я степенно пошёл впереди деда, стараясь делать возможно длинные шаги. Вероятно, в роли вожатого моя фигура была комичной, так как дедушка рассмеялся, а он смеялся очень редко.

Могу сказать, что достигнутые в этот день результаты составили как бы эпоху в моей детской жизни. Я точно сразу убил двух зайцев. Во-первых, не имея в Новощербиновке товарищей, я нашёл себе по душе занятие, а во-вторых, само это занятие возвышало меня в моих собственных глазах. Никто другой, а дедушка, к которому с таким почётом относились старики, передал мне на попечение своего большого Гнедого коня. На какую же большую честь я мог рассчитывать в то время? И я, наверное, водил бы Гнедого не три раза в день к кринице, а пять или десять, если бы дедушка не назначил мне определённо водить только три раза в день. Одно удовольствие ходить впереди коня-великана, покорно следовавшего за мною, доставляло мне счастливые минуты детского гонора. Когда же я входил в конюшню и видел как Гнедой поворачивал свою длинную лошадиную морду и как его отвисшие губы вздрагивали и шевелились, точно просили: «дай!», тогда я входил в роль лошадиного папеньки и самодовольно говорил Гнедому: «Підождеш, підождеш! Дам я тобі зеленої травки, дам!»

Так, в добром настроении, прожил я несколько дней, шествуя степенно три раза с Гнедым из конюшни к кринице и обратно, и беспрестанно подкидывая в ясли свежей травы. Великан Гнедой скоро привык к маленькому мальчику и, поворачивая в мою сторону голову, не только шевелил вздрагивавшими губами, но и слегка ржал, рассчитывая, очевидно, на подачку. Это забавляло и радовало меня. Но всё это с течением времени становилось однообразным и привычным, а во мне шевелилось желание чего-то большего. В одно время при взгляде на Гнедого, меня осенила коварная мысль. «От, - думал я, - як би я не водив Гнідого до криниці, а їздив бы верхом, - ой, як гарно було б!» Как бы это сделать? Гнедой был так высок, что я едва доставал его за холку. Вопрос о том, как взлезть на Гнедого я разрешил быстро. Я видел в Деревянковке, как мальчики садились верхом на лошадей, подводя их вплотную к повозке и, взлезши на повозку, садились с неё на лошадь. То же можно было сделать и с Гнедым. Имея в полном своём распоряжении Гнедого, я мог бы, конечно, взобраться на него с повозки и ездить к кринице. Но Гнедой, думалось мне, может брыкаться и я упаду с него. Я решил спросить дедушку, будет ли брыкаться Гнедой, если я сяду на него верхом? Найдя удобный момент, когда дедушка был в хорошем расположении духа, я как бы между прочим, спросил его: «Дідушка! Якби я верхом сидів на Гнідому, він скинув би мене?»

Дедушка с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Дуже ти малий для Гнідого. На що це тобі?»

-Та я так собі спитав, - политично ответил я.

-Чого він буде скидать тебе? Він смирний, не брикається, - пояснил мне дед.

Мне только этого и требовалось. Как только дедушка ушёл куда-то со двора и никого не было вообще из зрителей, я отвязал Гнедого от ясел, подвёл его к повозке, в которую его запрягал дедушка, взобрался с повозки на Гнедого и, взявши в руки недоуздок, направился к кринице по обычной дорожке. Первый опыт прошёл прекрасно. Гнедой мерным шагом довёз меня к кринице, напился воды и привёз обратно к конюшне, у которой я не без удали спрыгнул и сам покатился на бок. Ещё несколько раз съездил я на Гнедом к кринице, научившись быстро садиться на него и умело спрыгивать, пробовал даже перейти на рысь, понукая Гнедого и крепко вцепившись руками в его холку. Всё это благополучно сходило с рук.

Но однажды мне пришло в голову желание проехаться на Гнедом не обычною дорожкою, к которой он привык, а по большой аллее в саду и в конце её повернуть к кринице с другой стороны. Гнедой же, будучи не посвящён в мои намерения, поступил по-своему. Он сделал лишь несколько шагов по аллее, а затем свернул с неё в сторону дорожки, по которой он привык ходить к кринице и потащил меня через сад. Недоуздок без удил не позволил мне, как следует, править лошадью; к тому же меня, его вожака и благодетеля, взбудоражило и самовольство Гнедого, которого я заподозрил в неповиновении и самостийничестве. Вгорячах со всей силы начал я дёргать за недоуздок, пытаясь повернуть непокорного коня на аллею. Но Гнедой, понявши, что надо ускорить шаг, побежал рысью. Ветви стегали меня по голове и по бокам. Я еле держался на лошади и, к довершению беды, в одном месте полетел с коня вниз головою, упершись на земле в пенёк старого дерева. На моё счастье, я упал не прямо головою на пенёк дерева, а сбоку его. Удар был, однако, так силён, что на некоторое время я потерял сознание, лёжа пластом на земле. Долго ли лежал я в этом положении, я не помнил, но, очнувшись, почувствовал сильнейшую боль в голове и, прикоснувшись к ней рукою, я с ужасом заметил на руке кровь, которою были смочены мои волосы на голове. Мне показалось даже, что я проломил себе череп. Слёзы невольно потекли из глаз, но я удержался от рёва. «Не треба плакать», - промелькнуло почему-то у меня в голове. Хотя голова побаливала, но я пересилил себя, вытер слёзы и, сидя на земле, порешил не плакать и не подавать виду, что со мною случилось. Это ободрило меня и, отдохнувши немного, я поднялся на ноги и кое-как доплёлся до криницы. Там уже находился Гнедой, пощипывая траву на околице сада. Обмывши голову водою, я почувствовал прилив бодрости, холодная вода освежила голову и, почувствовавши это, я смыл кровь с волос и заметил, что кровь не сочится уже из ранки. Тогда я взял за повод Гнедого и отвёл его в стойло на конюшню. Всё было шито-крыто.

Казалось бы, что в саду у дедушки в Новощербиновке я получил полное посрамление в неудачной попытке проехать на Гнедом не по обычной дорожке, а по соблазнившей меня аллее. Я действительно, стыдился своей неудачи и никому – ни дедушке, ни своим домашним не рассказал о ней. Но наряду со стыдом, я чувствовал себя в некотором роде и героем. «Тоді я не плакав» - засел у меня в голове факт маленького мужества. Скоро факт в такой формулировке вошёл у меня как бы в своего рода правило. Когда я испытывал в своих действиях и поступках какую-либо неудачу или лишения, когда жизнь, что называется, царапала и колола меня, я часто вспоминал в такие минуты: «тоді я не плакав». И этого было совершенно достаточно, чтобы я или успокаивался или же, чаще всего, искал нового пути поправить дело или найти выход из затруднения. Приведу в пояснение один случай.

Как-то поздно вечером я возвращался со своим приятелем Яцьком с гребли домой, где мы смотрели, как казаки ловили рыбу, проходившую весною из Азовского моря для метания икры в плавнях и в сладких лиманах. Из Круглого лимана по плавне рыба заходила до нашей гребли. Зрелище было интересное и мы долго засиделись там. Было уже совершенно темно, когда я с Яцьком шёл по нижней от реки улице нашей станицы. Какой-то мальчуган гнал две пары волов. Яцько, которому всякое озорство составляло нескрываемое удовольствие, подставил ножку мальчику и, когда тот упал на землю, быстро сел ему верхом на спину, посвистывая и покрякивая: «Но! Но! Вези, паршива коняка!» Я шёл шагов на пять впереди и, не желая поддерживать Яцька в его проделке, направился дальше по улице. Яцько же, услышавши призыв мальчика, вскочил на ноги и быстро куда-то скрылся. Отец мальчика был сзади нас и, услышавши крики сына, бегом бросился к нему. Я, не чувствуя никакой вины за собою, преспокойно шёл по улице. Отец, узнавши, очевидно от сына, в чём было дело, бросился в погоню за оскорбителем своего сына, догнал меня и со словами: «Ах ти, скурвий сину!» больно стегнул меня длинным ременным кнутом.

-Дядинька! – крикнул я, - то не я.

-Ось тобі не я, - кричал рассвирепевший отец, жестоко отделывая меня свистящим кнутом и всё время ругая меня.

Я не могу сейчас передать того смешанного чувства, которое охватило меня. Сознание своей невинности, невыносимая боль, бессилие, стыд и злоба, вероятно, душили меня. Наверное, хотелось тогда плакать и кричать, но я хорошо помню, как я ощущал своё бессилие и как в голове стучало: «тоді я не плакав». И я не только не плакал и не кричал, но даже не убегал, потому ли, что считал себя невиновным, или потому, что растерялся, когда добродетельный отец учил меня уму-разуму, как чужого преступного сына. Быть может, этот факт образумил и моего мучителя. Ибо он сразу почему-то прекратил свои ругательства, которыми сопровождался свист его кнута, перестал бить меня и быстро направился к своему сыну и волам.

Я стоял ошеломлённый неожиданным и никогда не бывшим в моей жизни случаем и не знал, что мне делать. Было темно. Яцько так удрал, что его и след простыл, и только несколько дней спустя, я увиделся с ним. Пожаловаться, что меня ни за что, ни про что избил кто-то, было некому, так как на улице и вблизи не было ни души. В довершение ко всему и батько с сыном куда-то исчезли с волами. Вероятно, они были уже в своём дворе. У меня было мелькнула мысль в голове найти моего мучителя и сказать ему, что он несправедливо побил меня, но другая мысль о том, что он может побить меня ещё и в другой раз, не поверивши мне, как не поверил и в первый раз, удержала меня от исполнения моего намерения. Подбадривало меня лишь одно сознание, что «і тепер я не плакав, як тоді». До нашего двора оставалась ещё пройти четыре квартала и я, с болью в теле и волновавшими меня чувствами обиды, утешался лишь тем, что я не плакал. Ничего ведь больше нельзя было и придумать в утешение при том положении, в какое я попал. Достаточно было мне, что я имел силу пересилить себя.

Изложенными выше двумя случаями моих непосредственных отношений к дедушке отцу Юрию и исчерпываются мои наиболее интимные связи с ним. В обоих случаях – при рассматривании картинок в Псалтыри и при уходе за Гнедым, дедушка оказал мне несомненные услуги в моих самостоятельных детских порывах, сам не замечая того. Ему помогли в этом отношении естественные сердечные связи с внуком.

Отец Юрий был едва ли не самою оригинальною и самою характерною для старого поколения личностью в мои детские годы. Много о нём я слышал и в своей семье и вне её от людей самых различных положений. Казалось, что отца Юрия все знали, все уважали и с большим интересом и приязнью относились к нему. Сам я часто видел дедушку в различных положениях и отношениях к другим людям, но многого, самого, быть может, характерного для него, я положительно не понимал и многое воспринимал, как факты безразличные, неинтересные и даже чуждые мне, благодаря моему детскому возрасту. Только придя в более зрелый возраст и заинтересовавшись дедушкою, очень близким мне по родственным отношениям и по детским воспоминаниям я, пополнивши их другими сведениями впоследствии, составил определённое представление об отце Юрии.

В своей семье ни от матери, ни от старших братьев и сестры, я не слышал как и когда дедушка стал священником и вообще духовным лицом. Может быть, это было своего рода тайною для детей. Только после смерти матери, когда я учился уже в семинарии, в первый раз услышал я о назначении отца Юрия священником за провинность. Рассказывал об этом дьячок Андроник Чёрный, отец которого, отец Венедикт, родом также из казаков, был священником в Новодеревянковке и сверстником отца Юрия, хорошо известного ему. По смерти отца Венедикта его место в Деревянковке занял мой отец. По словам Андроника, отец Юрий был главным табунщиком войскового табуна. Два, не то три раза он пропил каких-то лошадей в табуне, и высшее начальство, якобы, назначило его для исправления попом, как человека очень грамотного. Надо, однако, прибавить, что Андроник рассказывал об этом в ироническом тоне и, может быть, придал факту не совсем точную окраску потому, что недолюбливал отца Юрия за его строгое отношение к нему в церкви во время богослужения.

Что отец Юрий был табунщиком или, во всяком случае, причастным к профессии этого рода – это, надо полагать, факт. В семье мы знали, что дедушка был когда-то очень богатым человеком и имел большой табун лошадей, но когда умерла бабушка, дедушка сильно затосковал, часто и много пил и не обращал никакого внимания ни на табун, ни на хозяйство. Хозяйство - дом, капитальные строения, огромный сад и т.п., действительно у него было обширно, прекрасно поставлено и остатки его, с обширным в целый квартал двором, сохранились и в мои детские годы, но от табуна остался только один Гнедой.

Возле нас через улицу жил наш сосед Трохим Хабло, бывший раньше табунщиком и обучавший из табуна неуков под верховую езду для молодых казаков. Я часто присутствовал при этом обучении и видел, как Хабло садился на лошадь, как из двора Хабло пускали лошадь на площадь, как лошадь била задом и передом и как Хабло, запустивши ноги глубоко в стремена, сидел как приросший к седлу гриб. Не все лошади проявляли одинаковое упорство и неповиновение к железной руке и к цепким ногам Хабла и о таких лошадях Хабло говорил: «Це клятий кінь, якого треба дати до рук отца Юрія». Я понимал это выражение в том смысле, что непокорную лошадь следовало отдать отцу Юрию просто, как дар уважаемому священнику. Но знаменитый в нашей станице наездник Хабло, которого ни одна лошадь не могла вышибить из седла и даже когда падала, Хабло умел быстро высвободить из стремени ногу и оставался невредимым, этот Хабло считал отца Юрия лучшим специалистом своего ремесла.

Кроме Андроника говорили и другие, что отец Юрий был когда-то табунщиком, не упоминая о подробностях, которые Андроник Чёрный сообщал будто бы со слов своего отца.

Очень может быть, что назначение табунщика попом объяснялось не проступками его, весьма возможными, но хорошей грамотностью и личными качествами отца Юрия, как человека. Сам Андроник, непочтительно отзывавшийся об отце Юрии, говорил, «що по своїй часті Юрко собаку зїв; усе знав, як «Отче наш», наизуст». Харитон Захарович и другие заслуживавшие доверия лица также говорили, что хотя отец Юрий и «возив з собою всі свої книги, но і без книг він міг відслужити любу службу», ибо знал все службы наизусть. К этому надо прибавить, что отец Юрий отличался необыкновенной честностью, правдивостью и был господином своего слова. Казаки называли отца Юрия не иначе, как «наш козачій пан-отець» с прибавкою правдивый или справедливый, и высоко ценили как религиозные правила при служении в Божьем храме, так и советы или мнения о казачьих порядках и делах. В этом последнем отношении отец Юрий был, несомненно, очень большим авторитетом не в вопросах обучения неуков и ремесла табунщиков, о чём он никогда не говорил, а в традиционных демократических воззрениях и в понимании казачьих порядков и значения громад в станицах.

Отцу Юрию была свойственна одна в высшей степени характерная черта для его поступков, поведения и отношений к другим лицам. Он был со всеми ровен и не потому, что он боролся за равноправие, он этим не занимался, никогда об этом не говорил и никаких принципов не проводил. Черта эта неразрывно была связана с тем, что такова была у него натура, выросшая и сложившаяся в демократических условиях казачества. С кем бы отец Юрий не встречался, в какой бы компании он не участвовал, одинаков он был со всеми, одинаково резал правду-матку всем в глаза, одинаково стоял за то, в чём он был непоколебимо убеждён, но не одинаковою монетою платил он тем, кто стояли за правду и кто действовал вопреки ей, сидел ли отец Юрий в сообществе духовных лиц и людей, склонных к благочестию, вёл ли он разговоры с панами офицерами или с богатою хуторскою знатью, участвовал ли он в беседах с рядовыми казаками или судил о делах со станичными стариками, - во всех случаях он был равен со всеми, говорил в одном тоне и настроении о делах важных и для казачества полезных, и в другом тоне и отношении о делах вредных и для казачества нежелательных, называя своими именами то, что было, по его мнению, благом для людей и то, что было злом для них. С этой стороны казаки знали, что отец Юрий ни к кому и никогда не подделывался и ни перед кем не выслуживался.

Одна была в этом отношении слабость у отца Юрия – он никогда не отказывался от приятельских приглашений, которые в то время были открыто, без всяких прикрас и покровов, рассчитаны – увы! – на грешное дело возлияний с закускою. Этою слабостью отца Юрия большею частью пользовались старые почтенные казаки такого же по натуре «козачого покроя», как и батюшка отец Юрий.

Я неоднократно был свидетелем, как ловили в свои сети деревянковские почитатели отца Юрия, своего казачьего духовного отца. Едет, бывало, отец Юрий к нам в Деревянковку и, если у станичного правления, возле лавок или просто на церковной площади стояло несколько почтенных стариков, опиравшихся на ципки и занятых разговорами, то, увидевши отца Юрия, едущим на Гнедом в известной всем повозке на четырёх прекрасно ошинованых и окрашенных зелёною краскою колёсах, с двумя на задних колёсах люшнями зелёной тоже окраски и с высокою расписанною дугою, все старики быстрым шагом спешили к движущейся повозке. Не доходя шагов десяти или пятнадцати до неё, старики останавливались и, взявши под левую мышку ципки, простирали сложенные для принятия благословения руки в чаянии благосклонности со стороны отца Юрия. Отец Юрий свято исполнял свою обязанность и никому не отказывал в благословении, чтобы никого не обидеть. Повозка с Гнедым останавливалась рядом с простершими руки стариками, отец Юрий слезал с неё на землю и благословлял подходивших к нему по порядку, осенял каждого большим крестообразным мановением правой руки со сложенными для благословения пальцами и подставлял ту же руку для целования. Старики, получивши благословение, тут же просили отца Юрия оказать им честь зайти к кому-нибудь из них, кто жил поближе к церковной площади, чтобы закусить, чем Бог послал, с дороги и «випити чарочку горілки на здоровье».

Отец Юрий принимал приглашение. «А ти, старий, - обращался он к Гнедому, - іди до двору». Затем он осматривал, не упали ли вожжи додолу, а также и всю повозку, где что было положено и «чи не выпало чого-небудь по дорозі». Кто-нибудь из стариков брал Гнедого за вожжи и отводил его «до двору». Но чаще отец Юрий говорил: «Та нехай Гнідий сам іде до двору. У його свій норов, він свое діло знає і не заблуде». И Гнедой сам отправлялся ко двору, тащил повозку мерным шагом через площадь прямо к воротам нашего двора. Здесь, перед воротами, он останавливался и ждал, пока кто-нибудь не выйдет из хаты и не водворит его у нас.

Я никогда не слышал, чтобы в таком случае у нас во дворе говорили, что надо ввести во двор Гнедого. Обыкновенно слышалось восклицание: «О, отець Юрій приїхали!» и отворяли ворота. Сестра Домочка подметила этот невольный каламбур и, смеясь, говорила: «У нас усі кажуть: «отець Юрій приїхали», а перед воротами стоїть Гнідий в повозці». Так же говорили и казаки, увидевши Гнедого с повозкою.

Отец Юрий между тем шел с компанией к тому старику, к которому его приглашали. С появлением отца Юрия во дворе всё приходило в движение. Одни куда-то бегали, другие что-то приносили, а старшие о чём-то советовались. Первым делом отцу Юрию приносили чистое полотенце и ведро воды «с корячком». Кто-нибудь сливал воду отцу Юрию на руки, которые он непременно мыл с дороги, после чего умывался и сам и, утершись полотенцем, он расчёсывал свою роскошную седую бороду и волосы на голове. Приведя себя в порядок, отец Юрий произносил: «Уже!» Тогда все домашние и пришлые подходили к отцу Юрию и он благословлял их.

В это время у хозяйки уже шипело что-нибудь на сковородке или на жаровне. Накрывали большой стол чистой скатертью и ставили на него посуду с водкою, рюмки, хлеб, соль и, непременно, чехонь, селёдку или шамаю. Если день был скоромный, то постепенно с кухни или с кабицы появлялась жареная яичница, или свежеизжаренные мнишки, или колбасы, или шипящее свиное сало, или вообще что-нибудь мясное, а в постные дни подавали свежую рыбу в жареном или вареном виде, вяленую или копченую тарань, сулу, чебака, а иногда даже балык и чёрную зернистую икру. Все эти яства и припасы принадлежали разным хозяевам и собирались на скорую руку. Несли на общий стол, кто что имел, и хозяева, у которых находилась компания во главе с отцом Юрием, и старики, участвовавшие в компании, и ближайшие соседи. Стол всегда изобиловал яствами, раз отец Юрий был налицо.

Когда на столе было уже что выпить и чем закусить, отца Юрия сажали на почётное место, а остальные гости рассаживались с обоих его сторон рядами. Отец Юрий ждал, пока всё угомонится, а затем он вставал с места, а за ним и все сидящие, читал молитву и благословлял предстоящие яства, хлеб и питие. В то же время хозяин двора наливал в рюмки водку, направляя первую рюмку к отцу Юрию, а остальные рюмки разбирались гостями, одну рюмку брал сам хозяин, а другую передавал стоявшей рядом с ним хозяйке. После этого отец Юрий поднимал свою рюмку и произносил: «Дай Бог щастя і здоровья хазяинові і хазяйці цього дому, з їх діточками і домочадцями, а вам всім на здоровье» и залпом выпивал рюмку. То же делали и все присутствующие и закусывали.

С этого момента начиналась беседа, чередовавшаяся с выпивкою и закусыванием. Говорили много и о многом в войске и в станицах. Делились с отцом Юрием, а отец Юрий с ними, прежде всего новостями по войску, кто из популярных панов офицеров и где служил, кто принимал участие в походах на черкесские земли или в отражении черкесов от какого-либо кордона или станицы, кто получил за храбрость чин или орден, вспоминали убитых или умерших на позициях одностаничников, знакомых или известных лиц и т.п. К этим интересным для казачьего населения вестям и рассказам прислушивались все присутствующие, домочадцы, соседи и приходившие во двор, слушая через двери и окна, если отец Юрий сидел с компанией в хате, а на открытом дворе кольцом окружавшие сидящих. На другой день, последние новости, сообщённые отцом Юрием или кем-либо из участвовавших в компании лиц, знала вся станица. Это была устная, ходячая по станице, газета. Печатных газет в станице не было, да и грамотных было очень мало.

Когда эти животрепещущие новости более или менее исчерпывались, тогда беседа велась, главным образом, о станичных делах. Касались разного рода мелочей местной жизни, преимущественно текущего значения, но это не исключало вопросов и более или менее широкого общественного характера, которым придавали особое значение старики, непременные посетители сходов громады. Разговоры велись вперемешку: говорили казаки с отцом Юрием и друг с другом, и только какое-нибудь выдающееся интересное происшествие или обстоятельство привлекало общее внимание. Чаще всего отцу Юрию сообщались новости местного характера в расчёте услышать мнение авторитетного казачьего пан-отца, бывавшего в других станицах и делившегося новостями и сведениями, почерпнутыми в этих станицах. Нередко отец Юрий заводил разговоры на эти темы.

-Хто у вас тепер отаманує? – спрашивал, например, отец Юрий.

-Синок покійного Матвія, - отвечал кто-нибудь из присутствующих.

-Який? – говорил отец Юрий. – Старший? Потап?

-Ні, менший, Макар, - осведомляли отца Юрия. – Потап старшим писарем служе.

-Гарні повинні бути служаки, - отзывался отец Юрий, - як що у батька пішли. Ну, що ж, як молодий отаман веде діла?

-Добре, - сообщали старики. – Молодий, письменный і за діло дуже береться Макар Матвієвич. Ми тепер уже Макаром Матвієвичем його зовемо.

-Так і слід, - говорил отец Юрий. - Отаман в станиці велика персона.

-Видумщик наш Макар Матвієвич, - говорил один из казаков. – Все він видумує, приміряє і добре до діла прикладає.

-Що ж таке він видумав? – спрашивал отец Юрий.

-Добре діло, - ответил рассказчик. – У нас у річці багато риби, знаєте, росплодилось, особливо коропа. Макар Матвієвич попросив громаду затвердить такий порядок: ловить рибу всі можуть вентерями, котами і малими сітками до десяти і не більше пятнадцати махових саженей у довжину, а волоки для риби і для раків повинні бути не більші десяти саженей у довжину.

-Що ж, - говорил отец Юрий, - це порядок добрий на те, щоб не виловлювали дуже риби на продаж, а доволі було б її усій станиці.

-Та так і казав Макар Матвієвич, - продолжал рассказчик. - Одначе він все ж таки попросив громаду дозволить одному Харитону Захаровичу ловить рибу його волокушою. И коли його спитали, чому ж тільки одному Харитону Захаровичу, то він відповів: «Тому, - каже, - що Харитон Захарович ловить рыбу не на продаж, а для кумпанії, яку він скликає. Це раз. А два, -  каже, -  він же отаманує з горілочкою. Я сам не раз ловив рибу під його командою і дуже добре виходе: і рибки наловиш, і горілочки, як вимокнеш в річці, з великою утіхою випьєш». Як сказав це Макар Матвієвич, так, знаєте, увесь сход і покотився од сміху. Ну, і приговорили ловить рибу у річці одному Харитону Захаровичу його волокушою для кумпаніи.

-I це гарно, - ответил отец Юрий. – Харитон Захарович, мабуть, обох – отамана й писаря грамоті научив.

-Так, так! – говорили старики. – I Макар Матвієвич, і Потап Матвієвич обидва ученики Харитона Захаровича.

-Та це не все, - продолжал далее рассказчик, - коли Макар Матвієвич сказав нам, що останню зайву рибу у річці можна продати, а гроші от продажі повернути в доход станиці, то ми тільки руками розвели. Яка то риба зайва у річці, як її узнати, піймати, та пустити у продаж?

-А ось як продамо, - каже нам Макар Матвієвич. – Я вже, - каже, - навив справку. Попросив Кузьму Хрипливого, щоб він найшов рендателя у городі і він знайшов уже. – «Скільки ж грошей нам дасть той рендатель?» - запитала громада отамана. «Я, - каже отаман, - уже балакав з ним. Він згоджується дати шістьсот карбованців у год». Як сказав це Макар Матвієвич, так і закричали: «Добре!».  А я таки не витерпів, та на увесь сход і ляпнув: «Та він, - кажу, - махамет, усю рибу у нас в річці виловить і нам нічого не зоставить». Так після цього таке піднялося на сході, що вже було трудно поняти, хто і про що каже.

Рассказчик помолчал и, умильно поглядывая на отца Юрия, попросил у него разрешения «горло змочить». Пропустивши чарочку, он продолжал: «Коли стихло трохи на сході, Макар Матвієвич повернувся до мене, та й  каже: «На що всю рибу із річки віддавати? Я инакше з ним умовився: він нам у три строки внесе по двісті карбованців вперед за кожний строк, а волокушу, чи невід, який захоче довжиною, закине тільки шість раз за цілий рік, по разу у кожні два місяці, в який захоче день. Що ж, - питає мене Макар Матвієвич, - за шість раз у год можна виловить всю рибу у річці чи ні?» И сам усміхається. Почухав і я потилицю. Громада поручила отаманові скласти контракту з рендателем на тих умовах, про які Макар Матвієвич казав. Ось що, - заключил свой рассказ рассказчик, - видумав наш молодий отаман. Подумать тільки – шістьсот карбованців. Це вдвоє більше, ніж скільки назначила йому громада жалування в год».

Пока велись разговоры в таком роде в компании, пригласившей отца Юрия «на чарочку горілки», не было ни одного старика, у которого не шумело бы в голове. Сам отец Юрий, задумавши оставить компанию, только поднялся на ноги, но идти не мог. Два почтенных старика предложили свои услуги отцу Юрию и, взявши его под руки, направились к нашему дому. Это было прекомичное путешествие. Трое сцепившихся рука за руку стариков шли не прямым путём, а большими зигзагами в разные стороны и часто останавливались, ведя дружескую беседу. Тем не менее, встречавшиеся с ними казаки, женщины, молодёжь и даже дети не позволяли себе ничего оскорбительного ни для отца Юрия, ни для стариков, а останавливались и низко кланялись отцу Юрию. Приятельские выпивки в то время были не диковинкою, а появление в станице всеми уважаемого старого казачьего священника, принять благословение у которого считалось большой честью,  были не часты и почтительное отношение к старикам считалось, по обычаю, обязательным.

Такие отношения отца Юрия с казаками знакомили его с положением дел в станице и давали ему возможность делиться своими сведениями, опытом и советами с наиболее уважаемыми и активными лицами. Так, приблизительно, слагались, можно сказать, отношения казачьего священника с казачьим населением и в других станицах. В детстве я ничего не знал, да и не понимал в этой области, а после не собирал сведений об этом. Но я хорошо знал в детстве, что дедушка отец Юрий бывал во многих станицах и хуторах и что чаще всего он жил у нас, в Деревянковке, а также ездил в Старощербиновку, в которой были у него родичи и близкие приятели.

В важных случаях за советами и авторитетным мнением отца Юрия обращались к нему и станичные власти и громада. Я слышал об этом в детстве. Новодеревянковский станичный атаман приезжал к отцу Юрию в Новощербиновскую по поводу выселения хуторян с хуторов и, по словам сестры Марфы, отец Юрий был в Деревянковке на сходе и благословил казаков идти на хутора.

Строго говоря, я ни разу не видел посещения отцом Юрием собрания громады в полной обстановке и в роли отца Юрия, как участника в совещании громады. Один раз, когда я, по обыкновению, сидел у четырёх досок и наблюдал, что происходило на сходе, я видел, что отец Юрий заходил на сход, но зачем он заходил и что происходило между ним и громадою – я не знал или не понимал, а самоё пребывание отца Юрия в громаде представлялось мне в каком-то тумане. Только значительно позже, когда отец Юрий уже умер и когда, заинтересовавшись своим дедом, я стал расспрашивать о нём знавших его одностаничников, мне рассказывали они о посещении отцом Юрием того собрания громады, на котором он дал благословение идти на хутора.

О приходе отца Юрия на сход знали наперёд старики и многолюдная громада ожидала появления казачьего пан-отца. Когда в сопровождении казачьего атамана показался отец Юрий, собравшиеся на громаде казаки почтительно расступились и пропустили отца Юрия «на середину» собрания. Отец Юрий поздоровался с громадою по запорожскому обычаю, то есть поклонившись на четыре стороны и сразу же спросил, зачем пригласила его громада.

-Для поради! - ответили со всех сторон отцу Юрию казаки.

Станичный атаман подробно информировал отца Юрия и сход о приказе наказного атамана по вопросу о переселении хуторян в станицу.

Отец Юрий коротко высказался о значении для казачьего войска наказного атамана, о роли громады в станичных делах и о недопустимости неповиновения хуторян громаде.

-Так, - говорили мои собеседники, -  неначе як проповідь нам у церкві казав.

-Наказной атаман высокая особа и его следует уважать, - наставлял казаков отец Юрий, - но он поставлен не казаками, а высшей властью в государстве, зависит от Петербурга и служит больше этой власти, чем казакам. Станичные дела ему не с руки, потому что не может он заглянуть во все головы громады и влезть в душу казака, ибо не стоит близко к казакам и не знает так основательно станичного дела и взаимных отношений между казаками в станице, как знает это громада.

Громада - хозяин станицы и если отнять у неё право распоряжаться своим хозяйством, то из этого толку не выйдет, а будет неминуемый вред для хозяина и для хозяйства.

Хуторяне – тоже громадяне, но если они не повинуются громаде, то это гнилое дерево в саду и его следует вырвать с корнем, чтобы оно не запакощевало сада.

Истреблять нажитое добро не следует, потому что это невыгодно для хозяйства, но если хуторяне ставят своё добро выше громады, как хозяина, то хозяин может поступить так, чтобы они, по необходимости, оставили хутора и переселились в станицу.

Затем отец Юрий спросил громаду, как она намерена поступить с хуторянами и их добром. Когда громада указала на то, что хуторяне, несмотря на все меры и уговоры громады, станичного атамана и стариков в течении целого года, не захотели добровольно перейти в станицу, держась за свои строения и обзаведения, то отец Юрий поднял руку вверх и сказал громко: «По воле громады, благословляю поступить с хуторянами так, як указує наказный атаман».

Трудно, конечно, определить то значение, какое имел отец Юрий и его правдивое слово в делах общественных, но что значение это отражалось на станичных порядках, это несомненно. Двоякого рода условия указывают на то. Во-первых, отец Юрий был казачьим и духовным лицом вместе и эти два признака, казака и духовного отца, придавали особый вес его авторитету и голосу. Во-вторых, он был большим сторонником запорожской старины, а в то время у казачьего населения были ещё свежи воспоминания о демократических запорожских порядках, как наиболее желательном для казака укладе жизни. Отец же Юрий даже здоровался с громадою по-запорожски, сами казаки говорили, что «отець Юрій  запоріжського корня й породи», а в своей станице Новощербиновской первым приятелем у отца Юрия был старый запорожец, ходивший в запорожском костюме и носивший чуб или оселедец за ухом. Сам запорожец высоко ставил авторитет отца Юрия в запорожских порядках и обычаях.

Интересную фигуру представлял этот живой образец запорожской старины. Это был Кобидский. Я хорошо помню его и в моей памяти навсегда запечатлелось представление о его большом росте и массивной фигуре. Мне казалось, что выше роста и объёмистее фигуры Кобидского не было ни в Новощербиновке, ни в Новодеревянковке. Кобидский, как говорили, ходил на одной ноге, ибо другая нога у него была отпилена выше колена и он собственно, не ходил, а прыгал на одной ноге, опираясь не на костыль, а на большой, в руку толщиною «дрючок», который я тогда едва смог бы протащить и по земле. Дедушка отец Юрий был среднего роста, но его голова не доходила даже до плечей Кобидского. Я не помню физиономии старого запорожца, но большой и толстый оселедец, который он обыкновенно закладывал за ухо, всегда приковывал моё внимание к себе настолько, что я даже не помню, какие усы были у Кобидского. В мощной фигуре запорожца невольно бросались в глаза два признака – одна нога и оселедец. У дедушки я видел Кобидского несколько раз и мне помнится, как раза два, гладя меня по голове, Кобидский спрашивал меня: «Чом ти, козаче, не носиш цього?» и он брал из-за уха толстый оселедец и, выпустивши спереди на лицо этот чуб, показывал его мне. У меня осталось впечатление о толстом и длинном оселедце, как о хвосте к огромной голове индюка. Таковы были причуды детского воображения. Но я упорно молчал на обращённый ко мне стариком вопрос, так как боялся, как бы дедушка не последовал совету Кобидского и не заставил меня носить оселедец за ухом. Кобидский, вероятно, шутя, говорил дедушке: «Ти, отче, приказав би цьому козакові носить оселедець – гарний запорожець вийшов б из його».

-Еге-ж! Гарно було б, - говорил с усмешкою отец Юрий, - якби ми, старі, заставили всіх молодих та хлопців носить оселедці, та послали б їх на генеральний парад, то, мабуть, хто-небудь и Сібіру покоштував би.

-Та це так, - говорил Кобидский и чесал затылок. – Що ж його робити?

-Що робити? – повторял отец Юрий. – Треба за старі козачі звичаї і порядки взятись, та держатись за них і руками, і зубами. Що чуприни чорноморці перестали носить, - це ще не велика біда. I  без чуприни вони все ж козаки і можуть хоч кому носа втерти. А ось як полізуть до нас в станицю, та почнуть в ній по-своему мудрувать, то ото буде настояща египетська кара. Дуже боюся я цього. Тепер ми хоч по станицям у себе живемо, як у Бога за пазухою. Треба, щоб в станиці в одну дудку грали, своим розумом жили б, та за свою волю і порядки стояли. Оцей оселедец треба носити і на голові за ухом, і в самій голові.

-Та це так, - говорил Кобидский и чесал затылок или за ухом. – Мені все-таки здається, що як з верхів не перероблюють чорноморців, а на низах є таки у козаків багато запорожського духу. Оці мені тільки пани офіцери морочать. Ой, і штукарі ж! Нехай їм чортів копанка!

-Що й говорити, - соглашался отец Юрий, - не выборна це старшина. Є і між панами люде, але коли завівся панській тютюн, то будуть від нього козаки чхати. Давай, друже, випьємо!

И они пили и разговаривали. Чаще всего я слышал выражение «Січ-Мати» и «як була би військова рада», но я не понимал ни связи между этими выражениями, ни того, какую цену они имели для черноморцев, о которых явно заботился отец Юрий и старый запорожец. Я привык уже к этим разговорам и к тому, что оба собеседника пили водку и закусывали. Я не боялся уже Кобидского и понимал, что он шутил со мною.

Но однажды Кобидский сильно напугал меня. Приехал он к дедушке с каким-то «деревянным сундучком» в руках и поставил его просто на полу в комнате. Я, по обыкновению, вошёл в комнату дедушки, чтобы взглянуть, что приятели делают.

-Здоров, козаче без оселедця! – встретил меня Кобидский. – Ось подивись лишень, якого гостинця я привіз твойому дідові.

Я с живейшим любопытством подбежал к Кобидскому, чтобы взглянуть на гостинец. Кобидский открыл сундучок. Взглянув внутрь, я с ужасом отпрянул от него. В сундучке лежали жёлтые кости.

-Чого ти жахаєшся? – изумился Кобидский.

-А що то таке? – спросил я.

-Що? То мої кістки од цієї ноги, - объяснил он, указывая на остатки ноги, от которой была отпилена нижняя часть. – Я привіз їх твоему дідусеві, щоб він положив ці кістки в мою труну, як умру я, а він буде ховати мене.

Но это объяснение не успокоило меня. Кости живого человека, труна, его смерть, похороны – всё это сплелось в какую-то фантасмагорию, волновавшую меня. Дедушка заметил моё волнение, молча встал, подошёл к Кобидскому, закрыл сундучок и поставил его в угол комнаты.

-Давай лишень випьєм, та побалакаем, - предложил он своему приятелю.

Далеко позже после того, я завёл как-то разговор о костях, которые привозил Кобидский в сундучке. Дедушка рассказал мне, что на войне, - где именно, при взятии Измаила или Бендер, или в другом месте, не помню, - Кобидского ранили, то костоправ, - лекаря не было при казаках, - сказал ему, что у него на ноге появился антонов огонь и что надо отпилить нижнюю часть ноги, чтобы он не умер. Для операции костоправ хотел привязать Кобидского, но он собственноручно отпилил себе болтавшуюся часть ноги.

-Сам собі отпиляв? – удивлялся я.

-Сам, - ответил дедушка, - та не раз, а двічі, бо двічі нападав на ногу антонів огонь.

-Як же це він зробив? – недоумевал я.

-Э! – воскликнул дед. – Запорожець залізна людина. Костоправ тільки піддержував його, та помагав, а він сам пиляв.

Но настоящим отцом Юрием мой дедушка был тогда, когда он исполнял свои обязанности, как священник, или когда возникали обстоятельства или вопросы, тесно связанные с религиозными его воззрениями. Он был глубоко религиозен и на религиозные обязанности смотрел по-своему, как на служение разом Богу и народу или казакам, по его выражению. Богу надо служить в молитве, каясь в своих грехах перед ним, а служение для народа, особенно в церкви, должно быть таким, чтобы никто не нарушал его и не бесчинствовал. Когда отец Юрий был у нас в Деревянковке, то я, привыкши вставать очень рано утром, заглядывал в горницу, где он спал, обыкновенно, на диване и каждый раз видел, как дедушка, умывшись, становился на колени перед иконами, почти вслух читал молитвы и усердно клал поклоны. По тогдашним понятиям мне казалось, что делать это должен был один только дедушка, потому что никто так долго не умел и не мог молиться, как он. Как заштатный священник, отец Юрий редко служил в церкви и я только три-четыре раза был при его служении и помню ту тишину и благочиние, которыми сопровождалось его богослужение. Много раз слышал я рассказы старших в семье и деревянковцев, как достигал отец Юрий этой тишины и благочиния.

Когда кто-нибудь, не зная правил и привычек отца Юрия, являлся в церковь и производил шум, то отец Юрий громко приказывал церковному сторожу вывести из храма Божьего нарушителя благочиния. Разговоров, даже шёпотом, особенно смеха, среди присутствовавших в церкви, он не допускал и бесцеремонно карал провинившихся. Если, выглядывая из боковых дверей, отец Юрий замечал, что смеётся простая дивчина, то в церкви слышалось приказание сторожу: «Микито!  Візьми оту дівчину, та привяжи її до дзвіниці» и сторож привязывал дивчину к столбу колокольни. Это была высшая степень наказания для провинившейся молодёжи. Если смеялась какая-либо барышня из благородных, стоявших в первых рядах в церкви, то отец Юрий, отворивши боковую дверь из алтаря, читал во всеуслышание нотацию благородной девице: «Ну, чого ти, Люльківно, смієшся? Ото вже сів тобі на плече нечистий і шепоче, щоб ти сміялась. Молись Богу!» Но если благочиние нарушалось в какой-либо форме на клиросе и лицами, участвовавшими в богослужении, тогда отец Юрий прибегал к самым крайним мерам. Особенно часто подвергался наказаниям отца Юрия дьячок Андроник Черный.

Андроник Чёрный изображал собою большого франта, говорил только «па-руськи» и об отце Юрии в тесном кружке своих приятелей отзывался: «Атец Юрий – палажительная необразованность», хотя сам Андроник получил образование в причётническом классе при низшем отделении духовного училища. Отец Юрий не знал отзывов Андроника о нём, да, вероятно, и не считался бы с его мнением, а просто сказал бы: «дурень». Но чаще всего он преследовал Андроника за его образованность, которая полностью выражалась в его пристрастии к букве «а» и за служение в церкви «па-руськи». Андроник имел довольно приятный голос и хорошо пел баритоном, но когда он говорил и читал, то преднамеренно картавил и страшно коверкал русские слова, напирая на звук «а». Читал он в церкви, например, сорок раз подряд «Госпади памилуй» так, что получался непрерывный выкрик каких-то никому не понятных звуков. Тогда отец Юрий открывал боковую дверь с той стороны алтаря, где стоял на клиросе Андроник и срамил его во всеуслышание: «Андронику, гріховоднику, - обращался он к нему. – Що ти там читаєш: «вот перекину! вот перекину!» - Як вийдем из храма Божого, я так тебе перекину, що ти аж ногами задригаеш. Читай по-нашому кріпко: «Господи помилуй! Господи помилуй!» Обескураженный франт начинал читать «по-нашому» Но если он, по усвоенной привычке, снова читал «па-руськи», то вновь открывалась боковая дверь и отец Юрий снова обращался к Андронику: «Ти упять «вот перекину, вот перекину» - ставай на колина перед иконою Спасителя, та проси його помилувати тебе за «вот перекину». И франт Андроник становился перед иконою на колени.

Таким отец Юрий был в церкви. С такою же стойкостью и последовательностью он отстаивал свои взгляды, как на необходимость практикуемых им мер, так и в защиту того принципа, что духовное лицо должно служить не только Богу, но и народу так, чтобы народ через него понимал слово Божие.

Однажды я присутствовал при таком споре отца Юрия с его зятем отцом Максимом. Это было в первый день служения отца Максима в Новощербиновской церкви, когда он возвратился из города Ставрополя, где архиерей посвятил его в священники. Отец Максим предложил отслужить первую обедню совместно, собором, но дедушка категорически отказался от соборного служения, хотя ему, как старейшему, и принадлежала первая роль в сослужении.

-Служи один, - сказал зятю отец Юрий, - щоб тебе люди побачили, та й я подивлюся, як ти служиш, а мене тут не раз бачили і добре знають.

Отец Максим служил один. Народу в церкви было много. Были и гости, преимущественно, офицеры, даже из других станиц, приехавшие по приглашению на торжество в семье отца Юрия. Отец Максим ещё в семинарии состоял  первым тенором в архиерейском хоре и так поразил своим пением молящихся в церкви, что все ушли из церкви после богослужения очень довольными, хотя возгласы произносил он не так, как отец Юрий, а «на московскій манер».

После обедни в обширной горнице отца Юрия сидело много именитых гостей, приглашённых на обед. Гости уселись за обеденный стол и после первых рюмок, выпитых за отца Юрия, за отца Максима и его жену, молодую матушку, начался оживлённый разговор. Один из гостей Фёдор Афанасьевич Заводовский, есаул нашей станицы, человек льстивый, громко обратился к отцу Юрию: «Ну, отець Юрій, і послав вам Господь Бог і ваший станици на радість зятька».

-Та нічого, - ответил отец Юрий, - гортань добра.

Прошло несколько минут. Заводовский снова обратился к отцу Юрию с похвалою его зятю отцу Максиму.

-Сказав же я вам, що гортань добра, - произнёс, насупившись, отец Юрий.

Спустя некоторое время, Заводовский в третий раз попытался выразить всё ту же похвалу отцу Максиму в новой форме, с обращением опять-таки к отцу Юрию.

Но тут уже отец Юрий вместо ответа вежливому гостю напустился на него: «I чого ти, Федір Афанасьевич, як та лисиця, хвостом махаешь? Послав Господь Бог зятька, а зятьок и служить не вміе по-нашому».

Ответом этим был обескуражен и Заводовский, и отец Максим, и многие гости. Заводовский, хорошо зная нрав отца Юрия, замолчал, но отец Максим обратился к тестю и спросил: «Как же, папаша, я не умею служить, когда всю обедню я провёл по всем правилам канонического служения?»

-По всім правилам, - заметил отец Юрий, - та тільки не по нашим. I який там пройдисвіт навчив вас в семинарії благовістити в Божому храми: «I ва веки веков»? - уморительно передразнил отца Максима отец Юрий.

Гости едва удержались от смеха.

-А как же надо благовестить? – спросил отец Максим тестя.

-Треба по-нашому, як наш народ каже, кріпко: «I во віки віков», - произнёс отец Юрий.

-Почему, папаша, - спрашивал отец Максим, - крепко надо произносить: «I во віки віков»?

-А потому, - сердито отрезал отец Юрий, - що сам Iисус Христос произніс би так, якби служив у нашому храмі.

Отец Максим возразил, что это только предположение.

-А що ж ти думаєшь, - напустился отец Юрий на зятя, - хиба Iисус Христос нас, козаків, обідив би, коли козаки за його не раз з турками бились?

Завязался спор. Отец Максим опирался на текст книги и на канонические правила, а отец Юрий резал зятя неожиданными оборотами и доводами.

-Ти кажеш, отець Максиме, - возражал отец Юрий, - що в книжці напечатано «век», а не «вік», а чого ж ти благовістишь «аминь», а не «амень»?

Отец Максим пожимал плечами, а отец Юрий поучал учёного зятя по-своему: «Народу треба читать святі слова не так, як у книзі, а як в голові та серці його надруковано, щоб він чув свою мову і понимав слово Божіе. Ось попробуй у нас у Щербинівці одслужити литургію на французській, або на турецькій мові. Слово Боже так і останется словом Божим на тій і другій мові, а що тобі на це щербинівці заспівають? Може, скажуть: «Служи, отець, Максиме, по-турецьки, а не на нашой мові, як ти думаєш?»

Спор с обоих сторон вёлся долго и энергично. Ни старый, ни молодой священники не уступали своих позиций. Отец Максим опирался на книги, а отец Юрий – на народ. Рассказы об этом споре ходили и в Новощербиновке и в Новодеревянковке и в других станицах. Говорили не о том, кто кого победил в споре, - «старий піп молодого» или наоборот, а просто рассказывали о том, как отец Юрий учил своего молодого зятя, учёного попа отца Максима, служить «по-нашому».

Само собою разумеется, что и отец Юрий и подавляющее большинство его гостей были полными невежами в тех тонкостях учёного попа, на которые он опирался, но хорошо понимали основную мысль отца Юрия, что слово Божие лучше всего может понять казак на своём родном языке.

Ещё интереснее и, можно сказать эффектнее, отец Юрий провёл спор с самим архиереем по вопросу о том, что такое церковь. Когда архиереи в то время посещали свои епархии, то, обыкновенно, подвергали экзамену тех лиц, которые входили в состав причта и, преимущественно тех, которые не получили специального образования; причём, владыка редко принимал участие в этом и поручал производить экзамены сопровождавшим его протоиереям. Епископ Ставропольской епархии, в ведении которой находилась Черномория, при посещении её, заранее был осведомлен, что в станице Новощербиновской был старый казачий священник, большой оригинал, человек религиозный и державший своих прихожан при посещении ими церкви в таком благочинии, что когда этот старик совершал литургию, то в храме была такая тишина и молитвенное настроение, что слышно было даже жужжание мухи, когда она летела. Когда владыка приехал в Щербиновку и у церкви встретил его отец Юрий, старый священник с внушительною наружностью, с стройным, не по-старчески, казачьим корпусом, с роскошною седою бородою, с серьёзным лицом и приветливым взглядом больших серых глаз, то владыку сразу подкупила и эта наружность отца Юрия и его простота, отсутствие какой-либо приниженности и раболепства перед владыкою и необыкновенная бодрость. Владыку несколько шокировал украинский акцент и произносимые отцом Юрием по-украински слова, но владыка ясно видел и понимал, что переучить семидесятилетнего старика не было никакой возможности и что тогда этот оригинальный старик и не был бы тем отцом Юрием, о котором он слышал.

Чтобы ближе ознакомиться с интересовавшим его священником, владыка решил сам проэкзаменовать отца Юрия и поручил своему митроносцу пригласить его. Отца Юрия ввели в комнату, в которой находился архиерей с сопровождавшими его по епархии двумя протоиереями – кафедральным и ключарём. Отец Юрий, войдя в комнату, перекрестился на иконы, как всегда он делал это, и остановился у двери.

-Садитесь, отец, - пригласил владыка.

-Де прикажете, Ваше Преосвященство? – спросил владыку по-козацьки отец Юрий.

-А вот тут, рядом со мною, на диване, - сказал с улыбкою архиерей.

Отец Юрий сел рядом с владыкою, повернул к нему своё серьёзное лицо и перевёл на владыку пристальный выжидательный взгляд.

Владыка, казалось, почувствовал, что он будет иметь дело с человеком не только серьёзным, но и глубоко убеждённым по-своему.

-Я пригласил вас, отец, чтобы побеседовать с вами. Был я у вас в церкви и видел большой порядок. Церковь вы содержите в полном благолепии. Вот мне и хотелось бы знать, что вы разумеете под церковью в духовном смысле?

-Строеніе Божіе, Ваше Преосвященство, - коротко ответил отец Юрий.

-Но какое строение, если под ним понимать людей? - стал наводить на ответ владыка отца Юрия.

-Деревянное, - не задумываясь ответил отец Юрий.

-Да нет же, отец, - я говорю не о деревьях, а о людях, которые бывают в церкви, - пояснил свою мысль архиерей.

-Церковь – строение Божіе из дерева, - пояснил в свою очередь архиерею отец Юрий. -  А люде – то ж люде, а не дерева. Прийдуть вони в церкву, помоляться Господу Богу кожна душа по-своему і підуть собі з Богом додому, бо вони не церква. Церква ж зостається на місці, бо вона ходить не може.

Владыка слушал и разводил руками, не зная, как передать свою мысль отцу Юрию.

-Ну, - заговорил решительно владыка, - я скажу вам, отец, что нужно разуметь под церковью в духовном смысле. Церковь есть собрание верующих во Христа.

-Ні, - возражал отец Юрий, - це не так, Ваше Преосвященство.

-Как не так? – волновался преосвященный.

-Не так, Ваше Преосвященство, - ещё решительнее заговорил отец Юрий. – Ті, що ходять до церкви тільки считають себе християнами. Не можуть же вони назвать себе жидами, або махаметами, хоч вони на самом ділі настоящі махамети. А як вони вірують у Христа: це вже друге діло. Коли я служу Господу Богу в його храмі, та окину оком тих, що моляться, то бачу, що в одному кутку церкви стоїть і молиться Гарбуз, який в минулу ніч, кажуть, украв посліднього коня у бідної вдови, а на другу ніч може украде і останнього стригуна у тієї ж вдови, бо він тільки раз глянув на образ Христа і десять раз подумав, у кого із тих, що молились у храмі, ще можна і як з руки украсти. Трошки поодаль на коліна став другий Гарбуз, рідний брат першого і такий же ворюга, як він. В протилежному углу храма шепче молитву Юмин Корж, пьяниця і розбишака, що бьє і жінку, і дітей, і всіх, хто попадеться йому під пьяну руку. Та й йому хтось хвинарів під очами наставив, може, ті, що рядом з ним стоять, та й в храмі Божому його лають. А на самій середині церкви живим до Бога лізе Петро Гупало, і хреститься, і молиться, і в груди себе бьє. Це такий, що і в церкву полізе, і церковні гроші забере, і ножем у бік, або в живіт перне. А бувають у церкві і такі, що людину заріжуть, сами християне, а християнську душу погублять. Яка ж це церква, Ваше Преосвященство, чи собраніе вірующих во Христа?

Как ни пытался владыка свести свои мысли с мыслями отца Юрия воедино, ничего не вышло. Отец Юрий стоял на своём, что церковь – строение Божие деревянное, а те люди, которые в церкви молятся – не церковь, потому что они и до молитвы и после молитвы в церкви идут против Христа и нарушают веру в него на каждом шагу. Сам архиерей, по рассказам ключаря и кафедрального протоиерея, задумывался над некоторыми доводами отца Юрия и, пожимая плечами, дивился стойкости его в своих убеждениях. В начале спора владыка волновался, а потом, подумавши немного, просветлел и с прежнею ласковостью продолжал экзамен и всё время называл отца Юрия отцом, как в действительности и было, ибо владыка был, по крайней мере, лет на двадцать пять моложе отца Юрия.

-Прекрасно, отец, - заговорил архиерей улыбаясь и принявши самый весёлый вид. – Скажите мне, что сделали бы вы, если бы совершали литургию в деревянном храме и предстояли пред престолом Всевышнего в то время, когда хлеб и вино таинственно превращаются в тело и кровь Христову, и в то же время произошёл бы пожар, деревянная церковь загорелась бы, - как бы вы, отец, поступили в этом случае?

-Служив би Господу Богу, Ваше Преосвященство, - сказал спокойно отец Юрий.

-Вы служили бы, когда деревянная церковь горела бы со всех сторон и когда стены церкви разрушались бы и пожар пылал вокруг вас? – пытался владыка нарисовать отцу Юрию ужас его положения.

-Служив би, докі не скінчив служби, - так же спокойно повторил свой ответ отец Юрий.

-Но мог бы загореться и престол, и сами ризы на вас?! – восклицал владыка.

-Ваше Преосвященство! – обратился отец Юрий к архиерею и в голосе его послышался как бы укор за недоверие к нему владыки. – Я неправди не скажу вам, а скажу тільки правду: служив бі і тоді, коли б сам горів!

Владыка быстро поднялся с места, встал и отец Юрий.

-Давайте, отче, я вас поцелую, - и владыка обнял отца Юрия. – Пусть уж будет по-вашему церковь строением Божиим деревянным, а люди людьми, - закончил он свой экзамен.

-Для чесних козачих душ, - прибавил отец Юрий и низко поклонился владыке.