«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХII. Старощербиновская ярмарка и старощербиновская бабушка.

Я стоял и думал, какой умный наш Явтух.

Положивши на воз ещё несколько навильников сена, Явтух принялся за свежую траву. В станице он считался большим мастером накладывать огромные возы сена в одиночку, что делалось обыкновенно вдвоём: на возу стоял подросток или женщина, раскладывая и равняя траву, а снизу подавал сено взрослый рабочий. Я был очень мал, чтобы работать на возу, и Явтух накладывал траву на воз один, без моей помощи. И на этот раз он соорудил огромнейший воз травы, оставивши немного её на земле у воза. «А ця трава дома зостанеться?» - спросил я Явтуха. «Ні, - ответил он. – Ми покладемо її зверху рубля, щоб не мулив рубель, як сядеш, або ляжеш на него» и Явтух стал прилаживать к наложенному сену рубель. За всеми этими мелочами я усердно следил, поглощённый процессами самих ординарных работ и манипуляций.

Последний же приём работы казался мне торжественным завершением снаряжения воза с сеном, и участие в нём я считал для себя истинным удовольствием. Рубель представлял из себя толстую и крепкую жердь, которою прижимается трава на возу при помощи каната или «возової бичеви», прикреплённой под возом к «підгейстрі», с концами её для двух концов рубеля спереди и сзади воза. Явтух поставил «сторч» рубель впереди воза, крепко привязал к нему переднюю короткую часть бичевы, а заднюю длинную часть её перебросил через рубель, передал мне, чтобы я, стоя сзади воза, тянул за бичеву по команде Явтуха. В ту пору я, полагаю, похож был на сильно надутого индюка, до того пыжился порученною мне ролью. «Тягни!» - кричал мне Явтух, прижимая передний конец рубеля к сену и я изо всех сил тянул за бичеву. «Iще раз», - командовал Явтух и снова я подтягивал бичеву, которая и сама своею тяжестью, без моих усилий быстро опускалась вниз по мере того, как рубель, под могучими нажимами Явтуха, из полувертикального положения ложился на траву горизонтально. Приладивши, как следует, переднюю часть рубеля, Явтух подходил ко мне, брал в руки бичеву и двумя или тремя нажимами своих железных рук, так сильно притягивал рубель, что он глубоко врезался в траву. Затем он поднимал правую ногу, обматывал ступню её бичевой, а руками возможно выше брался за бичеву, за которую я держался своими ручонками. И по команде «раз» мы оба слегка подпрыгивали вверх и быстро опускались на землю. Рубель ещё глубже врезался в траву. Так разов пять или шесть подпрыгивали мы с Явтухом, держась за бичеву и, нажимая с помощью её рубель тяжестью своих корпусов, закрепляя весь воз травы. Я буквально таял от удовольствия, какого не испытывал даже в моих играх с командою казаков сверстников, разъезжая верхом на камышинке. Явтух закреплял, наконец, бичеву сзади воза со словами: «Отак знарядили ми воза на ярмарок, як козака в поход»; всё время он выражался в таком тоне, точно мы равномерно работали с ним вдвоём и, вероятно, не столько из желания польстить мне, сколько с целью подбадривания, видя моё усердие к делу.

Вечером за ужином я с важностью и напускным апломбом рассказывал Андрею, который большею частью вертелся около матери, как мы вдвоём с Явтухом снаряжали воз сена на ярмарку, подробно перечисляя части воза и приёмы работы. Андрей обыкновенно оживлялся тогда, когда слушал рассказы людей, пение птиц или игру на каком-либо инструменте, чем тогда, когда ему что-либо бросалось в глаза, и сам артистически впоследствии играл на скрипке. Но мой внушительный рассказ сильно заинтересовал в этот раз и его. Между тем, как я, часто вращаясь около Явтуха, в совершенстве знал названия всех частей воза или повозки и вообще разного рода хозяйственных вещей, Андрей не обращал на это никакого внимания. Андрей, поэтому, часто перебивал мой рассказ, осведомляясь, что такое «підгейстерь» или «подоски», а я, вероятно, давал курьёзные объяснения, изображая пальцами и руками то, чего не мог передать на словах, так как мать и сестра, слушая нас, громко смеялись. Когда, наконец, я окончил рассказ, то, помня хорошо заключительную фразу Явтуха, я с важностью произнёс: «Отак знарядили ми воза на ярмарок, як козака в поход!» Андрей с изумлением посмотрел на меня и воскликнул: «Хиба ж таки віз похожий на козака?», громко рассмеявшись.

Смеялись мать и сестра, я же растерялся. Явтух был для меня таким авторитетом по хозяйственной части, что я не допускал даже мысли о том, чтобы Явтух сказал какую-либо чепуху. Поэтому, придя в себя, я быстро стал защищать Явтуха.

-Чого ж ти, - напустился я на брата, - смієшся? Хиба ж віз не похожий на козака?

-Не похожий, - возразил Андрей.

-Ні, похожий! – настаивал я.

-Не похожий, - твердил Андрей.

-Так він же підпоясаний рублем, як козак поясом, - выпалил я.

Тут, в свою очередь, Андрей опешил, но, быстро одумавшись, он спросил меня: «Хиба рубель – пояс? А ну, візьми рубель, та підпережи ним козака, то од такого пояса козак покотиться до гори раком!»

Это остроумное возражение вызвало дружный хохот. Я чувствовал своё бессилие и начал злиться. Мать заметила это и положила конец спору.

-I чого ви спорите, - сказала она нам, - віз не похожий на козака, а похоже те, що знаряжали віз на ярмарку Явтух и Федя так, як знаряжають і козаків в поход люде. Про це ж не спорять.

Мы молча переглянулись, не зная, кто из нас прав, а кто виноват, но мне всё-таки хотелось оправдать Явтуха.

-Маменько! – обратился я к матери. – Так Явтух, значить, гарно сказав?

-Гарно, - сказала мать.

Спор прекратился, смех умолк, все принялись за еду. Я молча ел и обдумывал, не рискнуть ли мне привести в исполнение мою заветную мечту. Мать была спокойна и добродушно настроена. Она всё же таки осталась на моей стороне. Момент удобный и снова я обратился к матери с вопросом.

-Маменько! – заговорил я в просительном тоне. – Мені хочеться поїхати на ярмарку з Явтухом. На возі так гарно та мяко на зеленій траві. Можна, маменько?

-I мені, - заявил Андрюша.

-Иш, чого захотіли? – заговорила, улыбаясь, мать. – Поїдете зо мною на повозці.

-Ми ж вперед з Явтухом поїдемо, а ви доженете нас, - убеждал я мать. – Дуже гарно було б, якби ми вдвох з Андрюшою сиділи на возі на зеленій траві.

-Коли вже вам хочеться посидіти на возі, на зеленій траві, то нехай Явтух посадить вас на віз і провезе од стогів до воріт, а там гайда до дому, бо я не пущу вас за ворота. Доволі з вас цього. Їздили ж ви вже раз на повозочці в царину до Явтуха, - смеялась мать, вспоминая проказы трёх маленьких лошадок.

Я помирился и на этом, твёрдо решивши вести дальнейшее наступление. Явтух собирался ехать на ярмарку на другой день рано утром. Андрюша в это время сладко спал, а я, одевшись по-дорожному, сидел уже на возу, когда Явтух не запрягал ещё и волов, сообщивши ему, что мать разрешила мне проехать до ворот.

Мать вероятно заметила, что я взобрался на воз и когда Явтух запряг волов и воз и, перекрестившись три раза, двинулся в путь, то она стояла у ворот. Лишь только поравнялся с нею воз, она приказала Явтуху остановить волов, а мне шутя крикнула: «Вставай, Федя, з воза; ти уже приїхав на ярмарок».

-Маменько! – взмолился я. – Хай Явтух провезе мене через площу на край станиці, а відтіля я прибіжу до дому.

-Ні, злізай, злізай, - требовала мать.

-От, Господи! – воскликнул я. – Хиба і цего вже не можна? Тут же недалечко.

На помощь ко мне в это время пришёл Явтух и, обратившись к матери, стал просить её: «Дозвольте, матушко, Феді переїхати через площу, а там він встане і прийде додому».

Мать согласилась, оставшись у ворот. Я проехал через площадь и когда Явтух остановил волов, то спустился, как кошка, по висевшему сзади воза концу каната на землю, остановившись на месте.

-Ну, Федя, іди ж додому, а то матушка будуть сердиться, - говорил мне Явтух.

-Та я тут трошечке постою, та подивлюся, як ти з Охтіаном будеш привязувать скот до воза, – объяснил я Явтуху. За станицей виднелось наше стадо и Охтиан, державший на налыгаче двух животных, чтобы привязать их сзади воза и приучить их идти за возом без сопротивления. Но Явтух решительно заявил мне: «Iди, Федя, іди, а то за це матушка прожене і мене з двору».

Аргумент был настолько сильный, что я направился домой. Тогда и Явтух двинулся вперёд с возом.

Пространство в тридцать пять вёрст от Деревянковки до ярмарки Явтух проезжал обыкновенно более суток. Ранним утром он выезжал из дому, ночевал где-нибудь в степи и только к вечеру на другой день он добирался до ярмарки. В пути он делал четыре остановки и каждый раз долго стоял на месте, чтобы не морить животных перед продажей их на ярмарке. Сытно кормил их и приучал таким образом их к новой обстановке. «Треба, - говорил Явтух, - щоб скотина була не голодна і весело виглядала на ярмарці». Этим и объяснялась длительность поездки Явтуха. Мать же выезжала с нами из дому на повозке после обеда того ж дня, когда выезжал и Явтух, и ночевала на отцовском подворье в Новощербиновке. Отсюда на другой день после обеда направлялась она с таким расчётом, чтобы к вечеру приехать на ярмарку, где на условленном месте стоял уже Явтух с возом и животными.

Живо припоминаю я те моменты, которыми сопровождался мой приезд на Старощербиновскую ярмарку и мои первые впечатления от движения и неразберихи возле ярмарки и на ярмарке. Совершенно новые впечатления то быстро охватывали меня своею новизною, то терялись в хаосе неожиданностей.

Подъезд к ярмарке шёл по невысокой, но широкой и слегка покатой возвышенности, в направлении к той долине, на которой спереди была расположена ярмарка, а непосредственно за нею тянулась длинная и широкая полоса дворов и садов станицы Старощербиновской вдоль реки Еи. С возвышенной покатости довольно отчётливо видны были общие контуры как ярмарки, так и станицы. Пока длилась ярмарка, вся эта возвышенность далеко в обе стороны от дороги и до самой ярмарки была покрыта то косяками лошадей, то небольшими кучками рогатого скота. Что это за люди и животные и что там делалось в разных местах, трудно, казалось мне, было понять и разобраться в происходивших на всём этом пространстве движении и суматохе.

Взобравшись на воз в нашей расположенной на бугре стоянке, можно было хорошо разобраться в главных частях ярмарки и в окружавшей её обстановке. Отсюда, вблизи, как на ладони, видны были те сборища людей и животных, которые привлекали моё внимание при спуске по уклону к ярмарке. Справа от нас, где виднелось сборище людей и рогатый скот, который люди то приводили, то уводили или просто гнали, как объяснил мне Явтух, был «тічок» рогатого скота. Здесь происходила наиболее оживлённая торговля разными видами этого скота. Слева в другую сторону сборище людей с лошадьми было «тічком» для продажи и покупки преимущественно упряжных и объезженных лошадей. А вдали, на верхней части покатости, где виднелись косяки лошадей и изредка мчались какие-то всадники, казаки выбирали и покупали неуков для верховой езды и тут же табунщики объезжали купленных лошадей.

Скоро перед нашими глазами продемонстрированы были наглядные примеры того, чем сопровождалась продажа езжалых лошадей и полудиких неуков.

От тичка лошадей прямо к нашей стоянке в карьер мчался какой-то странный всадник в широкой шляпе на голове и в развевавшейся хламиде, быстро размахивая локтями полускрюченных рук и, как бы, подпрыгивая на лошади. Фигура всадника очень напоминала чучело гороховое.

-Хто то, хто то до нас їде? – закричали я и Андрюша в один голос.

-Хто? - повторил наш вопрос смеявшийся Явтух. - Хиба ж ви не бачите? – То ж циган.

-Що він робе ото руками? – спрашивали мы Явтуха.

-То він, - объяснял смеявшийся Явтух, - показує, яка у него дуже бараховита коняка.

-А он, он! Дивіться! – кричал Андрей, показывая рукою на косогор.

Там стояла кучка людей и несколько осёдланных лошадей, от которой отделился всадник, но его лошадь не бежала, а «била передом и задом», то становясь на дыбы, то высоко вскидывая задние ноги, пытаясь сбросить с себя всадника, который бил лошадь нагайкою по голове и сам мотался из стороны в сторону, точно его ноги были привязаны к лошади. Лошадь почти не двигалась вперёд, продолжая на одном месте бить передом и задом. Но вдруг она со всего размаху повалилась на бок.

-Ой! – вскричал Явтух. – Пропав чоловік, поламає йому ноги неук.

Но лошадь лежала на боку, а человек стоял рядом с нею и ударами плети понуждал её стать на ноги. Лишь только лошадь поднялась на ноги, как всадник в мгновение ока сидел уже на ней верхом, упираясь в стремена ногами и продолжая плетью бить неука. Неук упал ещё раз, но всадник и на этот раз проделал то же, что и в первый. Наконец, измученная лошадь бросились под сыплющимися на неё ударами в степь и всадник полетел на ней, как птица. За ним помчались двое верховых и все трое скоро скрылись из глаз. Мы не видели, чем окончилось обучение этого неука.

-Хто то учить неуків? – спрашивали мы Явтуха.

-Не знаю, - говорил Явтух, - якийсь табунщик, не в приміту.

-Може Хабло? Трохим Семенович? – предполагали мы.

Сцены обучения неуков были нам знакомы.

-Та Хабло тут, - сказал Явтух. – Ото його повозка, - показал он рукою – Він просив мене доглядать за нею, а сам верхи поїхав туда, де учать неуків. Тільки то не він.

На другой день мы увидели Хабла и Андрюша сразу же спросил его: «То ви, дядьку, учили неука, що падав аж два рази?»

-Ні, не я, - ответил Хабло.

-А хто ж то? - допытывался Андрей.

-Гарбуз, - назвал Хабло фамилию табунщика.

-Що ж він, виучив? – продолжал осведомляться Андрей.

-Виучив, - коротко ответил Хабло.

С приходом матери на стоянку, Хабло стал разговорчивее и рассказал на вопросы матери, что учат неуков табунщики гуртом по очереди, что двое верховых помогают очередному наезднику, что за объезд неука они берут от пяти до десяти рублей, смотря по состоянию казака и уговору, что сам он уже три раза садился на неуков и что ему придётся, вероятно, сесть на них ещё по разу, если потребуют казаки, купившие неуков.

С нашей стороны хорошо были видны верхи каких-то белых палаток в разных местах, два ряда деревянных строений, а в некоторых местах торчали треножники для весов, такие же, как и у нашего армянина в станице. Явтух объяснил нам, что белые палатки – «то ятки, в яких їдять та пьють, а инші й напиваються», в деревянных зданиях были лавки, в которых продавались разного рода товары, а треножники были нам знакомы. Но наше внимание особенно привлекали качели и рядом с ними большая белая палатка. Качели были также большие. Даже с нашей стоянки видно было, как «гойдались» на них люди, но у нас дома была своя гойдалка, устроенная Явтухом для нас в сарае. Когда же Явтух рассказал нам, что в большой белой палатке «кумедіянщики таке говорять та витворяють, що люде аж за боки беруться, та до сліз сміються», то я и Андрюша больше всего заинтересовались этим.

Сильно хотелось нам побывать на ярмарке и ближе посмотреть на всё это, но мать категорически воспретила нам отходить от стоянки далее десяти шагов. Со скукой посматривали мы то «на тічки», то на косяки пасущихся вдали лошадей, но и там редко показывались цыгане или производилось обучение неуков, да и неуки не падали, а сразу стремглав неслись в степь. Я начал было уже разочаровываться в ярмарке, сидя на возу или на повозке без дела, но на наше счастье, на другой же день утром мать продала рослую корову с рослою тёлкою за пятьдесят рублей, а большого бычка Явтух повёл на «тічок» и к обеду продал за двадцать пять рублей. Мать была очень довольна, выручивши, по её мнению, достаточную сумму денег за трёх выгодно проданных животных. Явтух был свободен, а лежавший на своей  повозке Хабло и другой одностаничник Синько согласились смотреть за волами, Гнедым и нашими вещами во время нашего отсутствия. Решено было отправиться после обеда на ярмарку.

Это было торжественное шествие. Рядом шли мать и сестра Домочка, спереди их я и Андрюша, а впереди всех шествовал Явтух и локтями расталкивал толпу в тех местах, где трудно было проходить.

Первое, у чего остановилась мать, была деревянная посуда и разные предметы домашнего и хозяйственного обихода. Мать купила здесь большую с деревянною рукоятью лопату, на какой Оксана сажала хлеб в печи, а Явтух подобрал другую, меньшую, крепкую и красиво обделанную деревянную лопату для зерна на току и расчистки зимою снега. Тут же были куплены сита и решета. Явтух долго рассматривал и пробовал спицы в колёсах и, облюбовавши пару передних колёс, убедил мать купить их про запас, так как в одном возу передние колёса изъездились. К довершению всеобщего изумления мать, поручивши мне и Явтуху выбрать большую сопилку для Охтиана, сама долго пробовала трещётки и выбрала одну из них такую шумящую и визгливую, что даже мы зажимали уши. «На що це, маминько?» - спрашивал я. «Це я для себе», - ответила, смеясь, мать.

Так, толкаясь в толпе покупателей, и переходя от одного сорта посуды к другому – от посуды деревянной к глиняной и черепяной, от чугунной к металлической, от игрушек к чайной и столовой посуде, матерью подобраны были и куплены все необходимые предметы и принадлежности домашнего обихода. Каждый из нас, с разрешения матери, купил также какую-нибудь понравившуюся ему вещицу. Андрюша облюбовал деревянного музыканта, державшего прикреплённую проволокою к правой руке полуизогнутую лозинку наподобие смычка, а в левой досточку вроде скрипки. Я приобрёл довольно красивую полывянную зелёную уточку, во хвост которой можно было насвистывать и наигрывать, вдувая ртом воздух и извлекая довольно приятные звуки. Эту, казалось мне, чудесную вещицу я приготовил Охтиану в подарок. Домочка выбрала себе полдюжину чайных расписных чашек с блюдцами. А мать купила нам целый фунт крепких как сталь, и сладких леденцов, которые, поделивши на три равные части, мы сосали во рту, расхаживая ещё по ярмарке и наслаждаясь потом в продолжение всей обратной поездки домой. В особую же бумажечку мать попросила завернуть и завязать шесть больших пряников, окрашенных в разные цвета – курицу с петухом, нечто вроде павлина и павички и два пряника, похожих не то на лошадей, не то на кабанов. Когда же она увидела, что Явтух рассматривает трубки с черешневыми чубуками, то, подозвавши меня, шепнула мне на ухо, чтобы я купил Явтуху ту люльку, которая ему наиболее понравится и сунула мне в руку рублёвую бумажку, прибавивши: «Сдачу принесеш мені». Я купил за полтинник облюбованную Явтухом трубку. Довольный Явтух весело засмеялся, взявши у меня трубку со словами: «От за це велике Вам, матушко, и тобі, Федя, спасибі». Любуясь новою трубкою с черешневым чубучком, Явтух, почёсывая затылок, воскликнул: «Ну й люлечка! Так зараз набив би тебе табаком и закурив би на весь ярмарок, якби не було клятих поліцейских козаків!» У нас в Черномории не было тогда постоянного штата правительственной полиции и никаких полицейских чинов, а в Екатеринодаре, на ярмарках и в некоторых других случаях полицейскую службу несли, под командою офицеров, так называемые, внутренне служащие казаки, меняясь по очереди на короткие сроки, после чего они отправлялись домой на собственные хозяйства.

Целый следующий день мать и Домочка ходили по лавкам и покупали более ценные вещи – материю Домочке на платье, ситец ей и матери, нам с Андреем серпинку на рубашки, красный платок для Палажечки по заказу Оксаны и т.п. Я и Андрюша с Явтухом посетили качели, смотрели «кумедіянщиков» и отдали достаточно внимания треножникам с весами при взвешивании на них зерна. Ничего, впрочем, интересного в самих операциях взвешивания мы не видели, но наше внимание часто привлекали происходившие между продавцами и покупщиками споры. И мне невольно припоминается здесь происходивший на одной из Старощербиновской ярмарок ужасный случай, описанный мною не то в моих исследованиях о хлеботорговле, не то в статьях о народном самосуде.

Это была дикая расправа казаков с целою группой мелких хлеботорговцев, так называемых «шибаев» и «фаринников». К терезам для взвешивания казак подвёз ячмень в большом количестве мешков. Человек семь или восемь покупщиков принимали участие в этих операциях. Между тем, как один или двое «шибаев» были у весов, остальные, окруживши продавца, «заговаривали ему зубы». В это время один или два молодца брали потихоньку с воза мешки с зерном, относили их не на терезы, а к большому ящикообразному закрому и ссыпали в него зерно без взвешивания. Один из сторонних казаков заметил эту плутню и крикнул продавцу: «Смотри, що у тебе роблять!» Продавец застал на месте преступления одного из «шибаев». Поднялась буча. Так как шибаи вместо того, чтобы мирно потушить скандал, с ожесточением ругались и закачивали рукава, чтобы вступить в рукопашную, то кто-то из казаков громко крикнул: «Козаки! Нас мошенники бьють!» Во мгновение ока казаки бросились из разных сторон и ни одного шибая не выпустили из рук. Началось избиение шибаев. Одни казаки держали поодиночке каждого шибая, а другие били чем попало большею частью по голове и по лицу – били кулаками, совками, палками и т.п. На месте осталось несколько изувеченных тел, с проломленными головами, с окровавленными лицами и поломанными руками. Помнится, что убитых не было, но искалечены были все, одни более серьёзно, другие менее.

Я отметил этот виденный мною на Старощербиновской ярмарке случай жестокой расправы с мелкими торговцами, чтобы фактически показать, какую огромную роль в то время играли обман и воровство в торговых оборотах – на весах обвешивали, на аршине обмеривали. Обе стороны – и продавцы и покупатели прекрасно знали это. Но на ярмарках торговый обман и воровство обнаруживалось ярче, чем в домашних условиях жизни станичного обывателя, особенно при покупке зерна, которое только что начало поступать на международный рынок. Тут чаще, чем при других условиях, происходили организованный обман и воровство. На всей ярмарке не было тех терезов, возле которых время от времени не происходили бы шум и споры. В этом отношении одна ярмарка походила на другую ярмарку, как две капли воды. Только с одними конокрадами и отъявленными ворами, заставши их на месте преступления, население так жестоко расправлялось, как с мелкими покупщиками зерна. Явтух останавливался и вслушивался в споры у тех терезов, при которых ожесточённо кричали продавец и покупщик, но нас не интересовали эти мало понимаемые нами явления. Мы тянули Явтуха к качелям.

Качели, однако, несмотря на огромные размеры и размахи качавшихся из стороны в сторону любителей, не поглотили так нашего внимания, как вертящаяся машина с детьми и подростками. Мы с Андреем в первый раз видели это чудо и восхищались теми лошадками, на которых верхом сидели мальчики, и теми повозочками, в каких катались девочки. Но когда остановилась машина и мы с Андреем бросились к лошадкам, то у нас оказалась целая группа конкурентов, которые также хотели кататься на лошадках. Как ни уговаривал нас владелец машины сесть в повозочку или в лодочку, но мы решительно заявили, что желаем ездить только на лошадках. Дождавшись очереди, мы с Андреем молодецки вскочили на лошадей. Двинулась машина, и в первый момент мне показалось, что я во всю прыть лечу на настоящем скакуне, но после нескольких оборотов машины, я почувствовал неприятное ощущение: не было на чём остановить взора – всё кружилось, вертелось и мелькало в глазах. Начала кружиться голова. Вцепившись руками в верёвку, на которой висел мой конь, я не прочь был слезть с коня, но этого нельзя было сделать. Я лишён был свободных движений и меня мучила машина. С нетерпением ожидал я, когда же наступит конец верчению. Лишь только остановилась машина, как я соскочил с коня, поклявшись никогда не ездить на лошади в машине. Вероятно, те же ощущения испытывал и Андрей. Когда он подошёл к Явтуху и Явтух спросил его: «Ну, що ж! Гарна була в тебе коняка?», то в ответ Андрей даже выругался: «Не коняка, а чортяка. Нехай вона сказиться оця машина», - и Андрей ткнул пальцем в машину.

Не вызвали особого восторга и кумедиянщики. Мы забавлялись, когда кумедиянщики, выйдя из своей палатки на балкончик, становились ногами вверх и ходили на руках, или когда они ловко прыгали один через голову другого. Но когда кумедиянщики становились на ноги и кривлялись в своих мешковатых костюмах и высоких войлочных колпаках, то моё настроение менялось. Мне казалось, что кумедиянщики ходили не на ногах, а тупали на каких-то палках вместо ног и неестественно расставляли руки. Часто, когда Явтух и взрослая публика смеялись от кривляний и острот комедиянщиков, мы с Андреем с недоумением смотрели на смеявшихся, не понимая соли в остротах. Идти же внутрь балагана, куда видимо пошёл бы с удовольствием Явтух, мы с Андреем решительно отказались, боясь очутиться в новой машине.

С большим удовольствием я присматривался к обычным сценам ярмарочной жизни. Особенно надоедали и в то же время смешили публику и нас цыгане. Цыгане предлагали купить у них то нож, то подкову, то удила, то цепь, то шило, то швайку и другие неважные поделки их кустарного производства, а иногда и купленного ими самими в лавках изделия; а цыганки, приглядываясь к женщинам и молодёжи, предлагали поворожить. Явтух молча смотрел на эти сцены и когда ему очень надоедал какой-нибудь цыган, предлагая купить у него изделия, то Явтух сам крестился и крестил цыгана. Цыган сердился и, отходя от него, с неудовольствием говорил Явтуху: «Чого ти крестиш мене? Хиба я мара?» Когда же одна цыганка, глядя на его большие усы и насупленный вид, начала приговаривать: «Бачу, що ти на вид сердитий та страшний, а по душі смирний та уродливый. Давай лиш я заворожу, чи будеш ти і на увесь твій вік щасливый». Явтух упорно молчал, глядя на цыганку, которая расточала своё красноречие. Это заинтересовало и других зрителей. Нас обступили со всех сторон зеваки. Вдруг, когда цыганка вошла, казалось, в пафос, Явтух молча и серьёзно поднёс ей под самый нос «дулю». Цыганка фыркнула от злости и бросилась в сторону при общем хохоте толпы.

-Ходімте, хлопці, до дому, - сказал нам Явтух, - а то цей ярмарок і мене зробе комедіянщиком. Коли ж цыганка пристала до мене, як той репьях.

И мы направились к нашей стоянке. Там давно уже ждала нас мать.

-Чого ви так довго забарились? – обратилась она к нам. – Поки ще видно, ходімте заберемо останні наші покупки.

Домочка осталась у повозки, а мы с Явтухом и матерью принесли на стоянку остальные покупки – Явтух голову сахару и пуд крупичатой муки, а мы с Андреем разного рода мелочи. Ещё с вечера Явтух уложил на свой воз наиболее громоздкие вещи, а рано утром остальные. Помазавши повозку и воз, он впрёг Гнедого и волов, и подводы направились в разные стороны – мы с матерью поехали в Старощербиновку к бабушке, а Явтух с разными распоряжениями от матери - в Деревянковку.

Трое суток пробыли мы на ярмарке; тут же ели и спали – мать с Домочкой на повозке, а я с Андреем на куче травы под возом. Несколько раз осведомлялся я у матери, скоро ли мы поедем в станицу к бабушке, и каждый раз получал условный ответ: «Коли справимся у ярмарці, то тоді і поїдемо». Когда же я спрашивал: почему же сразу мы не поехали к бабушке во двор, как делали это раньше? – то мать объясняла мне, что во время ярмарки у бабушки бывает так много внучат из разных мест, что всем им невозможно поместиться у одной бабушки. На самом деле, когда мы подъехали к дому бабушки, то увидели несколько повозок во дворе. Тут были уже и дедушка отец Юрий из Новощербиновки, и Шрамы из Ясеней, и Стрига с женой из Широчанского посёлка, и Мартыновские из Ахтарей, и другие. Мать решила остановиться просто на улице возле двора и собиралась уже распрячь Гнедого, но в это время увидала нас бабушка и бежала к нам навстречу с упрёком матери: «Марино, що ти то робиш? Хиба у мене нема для тебе і діток двора?»

Мать без оговорок направила повозку во двор, а бабушка с несвойственною старым людям живостью, обнимала мать и говорила ей: «А я вже думала, що ти й очей не покажеш!» и, целуя нас, приговаривала: «От мої милі діточки, от мої любі, що приїхали до старої бабусі!»

Мы попали к бабушке в очень удобное для нас время. Хотя у бабушки было и много гостей, но мы почти никого не застали у неё. Дедушка отец Юрий и не ночевал дома, а был у дьякона Хоменка. Шрамы и Мартыновские ушли на ярмарку перед нашим приездом, Стригу с женою мы ещё застали у бабушки, но и они отправлялись по делам и к своим знакомым. Никто, видимо, не хотел стеснять и обременять бабушку и все рано уходили со двора и поздно приходили. Когда я пишу эти строки, то искренне сожалею о том, что в детстве мне не удалось видеть бабушку вместе с внучатами, хотя бы в том очень маленьком составе, в каком они были во время ярмарки. Тогда, полагаю, мои воспоминания были бы полнее и ярче. Судите сами, какою мощною прародительницею была старощербиновская бабушка.

Моему деду отцу Юрию было не меньше шестидесяти пяти лет, а он был внуком старощербиновской бабушки. Моей матери было около сорока лет, а она была правнучкою старощербиновской бабушки. Мне было шесть или семь лет, а старощербиновская бабушка приходилась мне пращуркою – я же был праправнуком её. Остальные родственники бабушки – Шрамы, Мартыновские, Стриги были, во всяком случае, правнучатами. И все эти родственные разветвления происходили от старощербиновской бабушки по женской линии. Я не помню, да если бы и помнил, то едва ли разобрался бы в тех родственных линиях, из которых сплелось бабушкино родство, до того оно было многочисленно и перепутано. Дед, отец Юрий, был из фамилии Белых, а не Шишек – фамилии старощербиновской бабушки. Очевидно, мать отца Юрия была дочерью бабушки. Это единственный в моих воспоминаниях достоверный факт. По каким линиям ветвились многочисленные правнуки и праправнуки бабушки, я не знал и не знаю.

Но все в нашей семье и все родственники старощербиновской бабушки знали единственного её сына сотника Шишку, который жил с бабушкою на отцовском дворе. Жил в станице Старощербиновской ещё один Шишка, дьякон, но он носил фамилию Фоменко и Шишкою звался по-уличному. Он тоже считался роднёю бабушки, но какой – неизвестно. Со мною в Екатеринодаре и в Ставрополе учился Конон Фоменко и мы оба знали о своём родстве от корня бабушки Шишчихи, а в какой степени, не знали. Одним словом, со смертью сотника Шишки, фамилия эта прекратилась. Вся многочисленная родня Шишки это знала и вот почему.

Шишка служил казначеем и все родственники бабушки уверены  были, что у него в руках остались огромные суммы денег после того, как сгорело казначейство. Так как у Шишки не было ни законной жены, ни какого потомства, то многие из бабушкиной родни мечтали о том, что со смертью сотника Шишки из его огромных денежных сумм перепадёт что-нибудь и на их долю. Но у Шишки была на стороне «содержанка», о которой родственники бабушки говорили: «Ось побачите – пожере вона гроші Шишки, пожере». Когда умерла старощербиновская бабушка, то содержанка перешла к Шишке в его отцовский дом. С этого момента мечтавшие родственники бабушки ещё более возненавидели содержанку, да и самого Шишку, но смерти его всё-таки ждали. Умер и сотник Шишка. Родственники «заворушились», а были и такие, которые отправлялись прямо на дом к содержанке и упорно поставили ей вопрос: «А на якому такому праві живеш ти на дворі нашої прабабушки?» Содержанка показала документы, в которых значилось, что дом с садом и небольшая, но приличная для одинокой женщины сумма денег переданы сотником Шишкою в её собственность. Куда же делись огромные суммы денег Шишки, так и осталось неизвестным.

В высшей степени странным и непонятным казался всем последний представитель фамилии сотник Шишка. Таким считали его родственники и наша семья. На несколько лет он был старше отца Юрия, который называл его дядьком. Бывая с матерью у старощербиновской бабушки, много раз я видел её сына, но никогда не слышал ни одного слова от него и не представляю себе ни его фигуры, ни физиономии, ни вообще внешности. В моей голове гвоздём засела одна лишь его поза: когда мы были с бабушкой в его саду, то Шишка лежал вблизи нас на траве, опершись на локоть и молча курил «люльку з довгим чубуком», не принимая никакого участия ни в разговоре, ни в чаепитии, ни в еде, а когда Шишка был в хате, то опять-таки он возлежал на лавке или на диванчике в той же позе, опершись на локоть, молчаливо и без движения, с дымящейся люлькою в зубах. Я держал себя по отношению к нему волчонком, не подходил к нему, не здоровался с ним, а он как бы не замечал меня. Казалось, что сотник Шишка был не бабушкиным сыном, а просто «чудний чоловік». Я не могу и сейчас освободиться от этого впечатления, до того старощербиновская бабушка отличалась от своего сына по характеру, темпераменту, по привычкам, поведению и обращению с людьми.

Не подумайте, однако, что старощербиновская бабушка отличалась какими-нибудь резкими особенностями – величественным ростом, внушительным видом, бьющими в глаза манерами или властными замашками. Ничего подобного не было в её маленькой тщедушной фигурке и в живых манерах. Моя мать была среднего роста, а бабушка едва достигала до плечей её и даже до роста четырнадцатилетней Домочки и казалось рядом с ними девочкою. У бабушки была женская прислуга, которая ходила за нею и всё делала по её распоряжениям, но сама бабушка, по выражению этой прислуги, «так і липла до роботи». Я был свидетелем, как однажды бабушка тащила к нам в сад небольшой кипящий самовар и когда прислуга подбежала к ней, чтобы взять у ней самовар, то, услышавши короткое: «Геть!» отскочила в сторону и только махнула рукой. Самой бабушке доставляло большое удовольствие угощать мою мать с нами чаем с бубликами и вареньем и передавать мне, Андрюше и Домочке подарки. И всё это она делала так просто, естественно и сердечно, что буквально заражала и нас искренней любовью к ней.

-Мої діточки, мої любі! – говорила бабушка. – Ходімте у сад…- И вдруг перебила себя, обращаясь к матери: «А ти, Марино, не спішиш до дому?» Узнавши, что нет, бабушка ещё с большей живостью заговорила: «От і добре! В саду ми будемо і обідать, і чай пить. В дворі нікого нема, всі розійшлись. А у мене сегодня всього вдоволь. Буде і юшка з риби, і жарена сула, і вареники з вишнями…» И бабушка снова перебила себя: «Що ж це я базикаю?» - и быстро направилась в дом.

Из дому прислуга тащила рядно, перекинутое через плечо, большое сырно в одной руке и ложки, ножи и вилки, завёрнутые в полотенце, в другой, а сама бабушка держала в обеих руках поднос с чайною посудою и скатерть, конец которой почти волочился по земле. Я быстро подбежал к бабушке, приподнял свесившуюся скатерть, неся её осторожно, а бабушка весело кричала матери: «Дивись, Марино, що твій Федя робе!» и слегка нагнувшись ко мне, она ласково заговорила: «Так, так, синочку! Помагай, голубчик, бабушці! Воно і мені веселіше нести, ідучи рядом з тобою!» Чтобы доставить мне удовольствие, бабушка взяла меня с собою, уходя последний раз за посудою. Я шёл рядом с бабушкою с припрыжкою, а бабушка, улыбаясь, говорила мне: «А я так, як ти стрибать не вмію». Мы принесли чайницу, сахарницу, чайные ложки и банку варенья. А прислуга стояла с супником и тарелками в руках, ожидая распоряжения бабушки.

-Ну, Ївго, лаштуй! – сказала бабушка.

Ивга разостлала рядно на зелёной траве, поставила на него сырно, покрыла сырно скатертью и тщательно, под бдительным оком бабушки, разместила посуду для обеда.

Картина изменилась.

Мать, как наседка с цыплятами, приютилась с нами у ствола мощной развесистой яблони, под тенью которой был накрыт обеденный стол  на низком сырне, без стульев и даже без скамеечек, с сидениями просто на рядне. А впереди нас в задумчивой позе, сложивши руки под фартуком, стояла бабушка. Мне теперь сказкою кажется то, о чём я пишу и хотелось бы не яркими красками нарисовать старощербиновскую бабушку, а из глубины своей души и сердца достать два-три слова, которые оживили бы мне нашу милую прародительницу с её реальными думами на морщинистом челе.

Небольшая, прямая и несгорбленная старушка в скромном тёмном платье, бодро поднятая голова с седыми волосами, прикрытыми светлозелёным платком, окаймляющим такое же маленькое в морщинах, светящееся приязнью и любовью лицо и огромный во всю щеку шрам на лице – вот и всё. Но откуда эта скромная старушка брала энергию и бодрость не по летам, из какого источника она черпала приязнь и любовь, пробивавшиеся сквозь её морщины и что это за ужасный шрам, покрывавший почти третью часть её благородного лица? Это были основные черты истории бабушкиной жизни. Бабушке было 118 лет, о чём мы заранее знали со слов дедушки отца Юрия  и матери. И в течение этой долголетней жизни она бодро шла по широкой дороге труда и беспрестанно сеяла любовь и приязнь к близким ей людям – любила она своих детей, любила своих внуков, любила правнуков и не переставала любить и праправнуков. Вполне естественно, что в её жизненной и любвеобильной натуре накопились мощные источники энергии и любви. Когда  за много лет тому назад на околице станицы Старощербиновской покусал её бешеный волк, искалечивший ей щёку, бабушка долго лежала больной, упорно отстаивала свою жизнь и, быть может, от смерти и от волчьего яда спасли её неисчерпаемые источники в её натуре жизненной энергии и искренней любви к близким людям.

Такие выводы о жизни старощербиновской  бабушки подсказывают мне мои детские воспоминания и прожитые самим мною восемьдесят лет. Если я ошибаюсь в своих выводах, то, во всяком случае, я не ошибаюсь, утверждая, что любовь к людям жизненнее любви к собственной жизни.

В тот день мы всей семьёй прекрасно провели шесть – семь часов в саду старощербиновской бабушки. С бабушкою мы были одни, никто нам не мешал и бабушка очень любила Марину, нашу мать, и сердечно относилась к нам, чувствуя, что мы любим её. Много разговоров было у бабушки с моей матерью. Бабушка расспрашивала о житье-бытье матери и о старших моих братьях, которые редко бывали у неё. Прерывая изредка разговор, бабушка перекидывалась словами и с нами, малышами, смеялась и шутила, особенно с Андреем, а Андрей с нетерпением ожидал, когда же бабушка будет раздавать нам подарки, которые мы с Андреем особенно ценили.

-Ївго! – позвала бабушка прислугу. – Неси!

Явилась Ивга с огромным калачом на подносе.

-Оце, Марино, тобі на дорогу, - говорила бабушка, передавая калач матери, которая поцеловала хлеб.

Взявши с подноса пакетик и передавая его сестре, бабушка прибавила: «А це тобі, Домочко, шовковий платочок».

Сестра поцеловала руку у бабушки, а бабушка её в голову.

Затем бабушка достала из кармана несколько монет и, отобравши две, положила их на свои ладони, предлагая выбрать одну монету.

На правой ладони блестело пятнадцать копеек, а на левой красивый пятачок с орлом. Я, не колебаясь, протянул руку за красивою маленькою монеткою, предпочитая пять копеек пятнадцати.

Бабушка взглянула на меня и, обращаясь к матери, прибавила: «Твій Федя не ласий до грошей», в то время как я спешил поцеловать у бабушки руку, но бабушка вместо руки крепко обняла меня.

Наконец, бабушка поднесла, как и мне, две монеты Андрею со словами: «Вибири одну».

Но Андрей снял с руки обе монеты.

-Стой, стой, Андрюша! – останавливала Андрея бабушка. – На що ж ти взяв обидва грошика?

-А за то, - заявил невозмутимо Андрей, - що мені обидва треба.

Раздался дружный хохот. Смеялась и бабушка, но всё-таки попыталась убедить Андрюшу, чтобы и он выбрал только одну монету.

-На що вам, бабусю, другий грошик, - доказывал Андрей бабушке, - у вас же повний карман грошиків. Нехай у мене буде два.

И сколько бабушка не приводила доводов с своей стороны, Андрей крепко стоял на своём, что ему «треба обидва грошика».

-Ну, Бог з тобою, - проговорила бабушка ласково, - нехай вже обидва грошика остаються у тебе, коли тобі їх треба.

-Ага! – воскликнул Андрей и сделал мне нос.

-Ну, й кумедник же ти, Андрюша! – воскликнула, смеясь, бабушка и, подойдя ко мне, незаметно для Андрея сунула и мне пятнадцать копеек в руку.

Насмеявшись вдоволь от выходок Андрея, мы отправились впрягать Гнедого в повозку.

На другой день к обеду мы приехали в Деревянковку. Там с нетерпением ожидали нас. Явтух стоял у ворот и открыл их, как только показалась на площади наша повозка. С одной стороны неуклюже бежала Дурна Катерина, а с другой спешила баба Полтавка. Оксана с Палажкой выглядывали из-за дверей кухни.

На крыльцо были вынесены из повозки вещи, которые мы привезли с собою, а из комнаты привезённые Явтухом. Явтух уже взял в своё владение колёса и другие принадлежности по хозяйству; сахар, крупичатую муку и прочее мать приказала отнести в кладовую. А у крыльца в ожидании стояли баба Полтавка, Оксана, Палажечка и Дурна Катерина. Мать передала покупки Оксане в руки, называя каждую вещь особо и, в заключение, преподнесла ей свой подарок – отрез сатину на чепчик. Оксана, поднявши сатин вверх и потряхивая им, благодарила мать.

-А мені? А мені? – твердила Дурна Катерина.

Затем бабе Полтавке передана была новая «гребінка для мичек». Старуха радостно, как ребёнок, рассмеялась и, вместо того, чтобы поблагодарить мать, поцеловала деревянную гребёнку.

-А мені? А мені? – повторяла Дурна Катерина.

Мать развязала пакет с пряниками и передала два пряника Палажечке, два пряника бабе Полтавке и два пряника – курочку с петушком – Катерине.

Нужно было посмотреть, в какой восторг пришла Катерина: «Курочка! – крикнула она. – Куд-куд-кудак!» – изобразила Катерина, как кричит курочка. – «Півник! – показывала она с восхищением всем пивника, выкрикивая: - Ку-ку-ріку! Ку-ку-ріку!» И, взявши в одну руку курицу, а в другую петушка, кружилась, попеременно подражая то курице, то петуху своими выкриками.

Все смеялись, а мать, остановивши Катерину, передала ей трещётку.

-А що це таке? – с недоумением спросила Катерина, рассматривая трещётку. – Не курочка и не півник, - сама себе она объяснила.

-Цим будеш гонять шулік, - объяснила Катерине мать.

-Як? – с недоумением спросила Катерина.

Мать показала ей, как надо трясти трещётку и, Катерина, потряхивая трещёткою, понеслась с криками: «На шулік! На шулік!» на задний двор, где она обыкновенно стерегла цыплят, спрятавши курочку и пивника себе за пазуху. Вечером, когда Охтиан пригнал стадо со степи и собрались все в кухне, мать передала Охтиану «велику сопілку». Охтиан, казалось, растерялся, вертя в руках сопилку, но мать догадалась, почему Охтиан смутился и сказала ему: «Та ти, Охтиан, заграй нам!»

Раздались громкие и чистые звуки свирели. Охтиан артистически играл. Все смолкли и с удовольствием слушали, но концерт нарушила баба Полтавка. Ей почему-то захотелось танцевать и мать с Оксаной еле уговорили старуху умерить свои порывы.

В этот момент я преподнёс Охтиану свой подарок – уточку. Охтиан, держа её в руке, проговорил: «Спасибі, Федька!» и, обратившись ко всем, проговорил: «Це не сопілка, а качка!»

Меня несколько покоробило это замечание моего приятеля. Я ожидал, что мой подарок приведёт его в восторг и сердито сказал ему: «Так ця качка, як сопілка, грае» и, взявши у него из рук уточку, засвистал на всю хату. Но тут пришла в восторг Катерина и обратилась к Охтиану с просьбой: «Дай, дай мені, я заграю». Охтиан передал ей уточку, но Катерина не умела с нею обращаться и вдувала воздух не в хвост утки, а в клюв. Все смеялись, а Катерина с отчаянием заявила: «Качка не така гарна, як моя курочка». Охтиан научил Катерину играть и Катерина засвистела «в качечку», притопывая ногою. Добродушный Охтиан обратился ко мне со словами: «Нехай Катерина візьме собі качечку. Бач, як вона забавляється».

Я чуть не расплакался, считая это предложение кровною обидою для себя и, не сказавши ни слова, надулся. Охтиан тоже задумался о чём-то. Потом он быстро подошёл к Катерине и сказал: «Ну, годі тобі грать. Дай мені качку».

-Ні, це мені, - сказала Катерина, - на що ти береш в мене качечку? – и вдруг расплакалась.

-Дурна ти, Катерино; це ж мені Федя привіз качечку, - уговаривал он плачущую Катерину. – Дай мені качечку, я пограю хоч один день в степу, а вечером принесу тобі.

Катерина успокоилась и передала ему качечку. На другой день Охтиан принёс вечером со степи живую прирученную куропатку, которую он выменял у другого пастуха за качечку. Катерина немедленно потребовала у Охтиана игрушку.

-Нещастя приключилось с качечкою, - сказал ей Охтиан.

-Яке? – с тревогою спросила Катерина.

-Вовк зїв качечку, - пояснил Охтиан.

-А щоб він сказывся! – выругалась Катерина. – Який ненажерливий, поливяну качечку и ту зїв.

А живая куропатка расхаживала у нас по комнате, квохтала, как квохчут наседки, и я почти ежедневно с большим удовольствием слушал это квохтание, смутно понимая благородный поступок моего друга.