«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХIII. Дядьки Шрамы и поездка на Ахтари.

Между тем крик чаек так усилился, что трудно было даже говорить с дядей. Чем дальше вглубь островка пробирался дядя, те храбрее на нас, или собственно на меня, как наверху сидевшего, нападали чайки. Дело дошло до того, что они начали задевать меня крыльями и мне казалось, что они станут клюкать меня в голову и сорвут с меня фуражку.

-Дядю! – крикнул я. – Вони вже мене клюкають в голову; мабуть, хотять скинуть с мене картуза.

-А ти одбивайся од них, - советовал дядя. – Піймай хоч одного мартина за крило, або за хвіст, то й останні будуть бояться тебе.

-У мене ж шапка з яйцями в руках, - крикнул я дяде.

-От горечко! – произнёс дядя, поднялся во весь рост и, крикнувши: «кріпче держись за мене», замахал обоими руками. Чайки немного отхлынули от нас. Дядя решил оставить остров, чтобы ослабить натиск чаек на нас. Как только мы сошли с острова, ослабели крики чаек и стая их начала редеть.

Побывавши ещё на двух островках, на которых повторилась та же отчаянная атака чаек, что и на первом острове, дядя решил уходить. Огромная шапка, почти полна была яйцами и мне уже было не под силу держать её. А дядя великан, на котором я, как на лошади, разъезжал не менее двух вёрст, совсем не обращал, казалось мне, никакого внимания на тяжесть той ноши, какую он навьючил на себя. Только когда он спустил меня на землю, я увидел, что дядя был совершенно мокр от пота и, видимо, изрядно устал.

-Ой, дядю! – невольно воскликнул я. – Чом же ви мене раніш не скинули з себе?

-А хиба тобі було погано сидіть? – смеялся дядя.

Немного отдохнувши, дядя снова надел ботфорты, взял шапку с яйцами и мы отправились к Ясенскому гирлу, где поджидала нас мать. Дорогою он рассказал мне, как надо «драть мартинячі яйця в гніздах».

-У тіх гніздах, де я зовсім не брав яець, - говорил дядя, - яйця були вже засижені, аж пожовтіли; з них скоро мартинята вилупляться. На що ж нам такі яйця? А коли вилупляться мартинята, та виростуть, то й вони нанесуть нам яець. Поняв?

-Поняв, - ответил я.

-Драть треба тільки свіжі яйця, які можна їсти, - продолжал дядя. – Отаких яець я й набрав повну шапку. Це не дуже шкоде птиці. Вона знесе нових яечек, скільки їй треба.

-А як же вона знає, скільки яєць їй треба, - спросил я.

-Про це птиця не каже, бо вона не уміє балакать. Тільки я замічав, що в тіх гніздах, з яких з толком береш яйця, нові появлялись, - объяснил дядя.

-А чого ж ви, дядю, - продолжал я расспрашивать, - в кожному гнізді більше або менше яєць залишали?

-Яйця залишав я на поклад. Бо й курочка яйця несе тільки в тому гнізді, в якому є поклад, - рассказывал дядя. –Коли ж я мало брав из гнізда яєць, а їх там було багато, то нижні яйця, може, не свіжі.

-А хто ж, дядю поклад в мартинячі гнізда кладе? – спрашивал я.

-Сама ж мартиниха кладе, бо вона знає, що то її гніздо, яке вона збудувала, - пояснил дядя. – А коли побаче, що в гнізді яєчек нема, то злякається і подумає, що, може, з нею буде те, що з яйцями і покине гніздо.

-А хиба птиця думає так, як і люде? – допытывался я.

-Мабуть, думає по-своему, - говорил дядя. – Як баче що-небудь страшне для неї, то як оглашенна полетить. Корови не боїться, а од чоловіка тікає.

Такие разговоры я вёл с дядею. На следующую весну я был в курсе дела и сам уже соображал, из каких гнёзд можно было брать яйца, а из каких не следовало. Носил за дядей шапку и знал, что эта охота «не шкоде» птице. Я не боялся также мартынов и меня забавляли их крики и наступления. Но интерес к этой охоте был несравненно слабее, чем то возбуждение, какое вызывала во мне ружейная охота младшего брата, когда он привозил с охоты застреленных уток или гусей. Раз он застрелил лебедя и я смотрел на дядю, как на героя и славного охотника. Когда же и младший дядя как-то взял меня на охоту, то моему удовольствию не было границ, хотя я и исполнял неказистую роль охотничьей собаки, лазившей в грязные болота за убитою дичью.

Но странное дело! По ружейной охоте я ставил младшего дядю на недосягаемую высоту, как особу очень важную и казавшуюся мне не рядовою, а по нашим взаимоотношениям, все симпатии были на стороне дяди старшего, простого и доступного, с которым я охотно, без всякого принуждения вёл такие же разговоры по разным вопросам моего детского понимания, как и на охоте с ним за яйцами. Младший же дядя не баловал меня своим вниманием и разговорами.

Когда мы с дядей подошли к переправе через гирло, мать вела разговоры с казаками, служившими здесь по внутренней (земской) службе, которые были подчинены дяде, как офицеру, жившему вблизи переправы. Повозка была распряжена и наш Гнедой стоял на привязи у неё. Мать с любопытством заглянула в шапку, всплеснула рукамим и проговорила: «На що ви набрали стільки яєць? Це ж ціла мірка».

-На гостинець, - ответил дядя. – Не з голими ж руками люде їздять в гості? Частину оддасте Мартиновским, а частину дядьку Греку. Скажете їм, що це Федя надрав яєць, - весело говорил дядя.

-Так вони ж побьються од тряски в повозці, - заметила мать.

-Ні трішечки, - сказал дядя, - я зроблю в повозці гніздо і вони благополучно доїдуть до Ахтарів. Самі яйця в гнізді не бьються між собою, - шутил дядя.

Распорядившись, чтобы казаки приготовили байдак к перевозу, дядя сказал мне: «Ходім, Федя, зо мною» и мы направились к росшему вблизи камышу и куге. Здесь мы нарвали большую охапку куги и взяли несколько срезанных дядей толстых камышин. Когда мы подошли снова к месту переправы, то наша повозка была уже поставлена на палубу посредине байдака. На повозку же дядя положил кугу с камышем и поставил, обложивши лёгкими вещами, шапку с яйцами.

-Ну, веди коня, - приказал дядя казаку, державшему за повод Гнедого.

Казак повёл, но Гнедой, подойдя к мостику, слегка приподнятому к корме байдака, заупрямился и не хотел идти дальше. Подбежали ещё два казака. Один тянул Гнедого за повод, а два других напирали на круп лошади, толкая её сзади, но Гнедой сопротивлялся, мотал головой из стороны в сторону и храпел.

Дядя, наблюдавший за этой сценою, смеясь, сказал матери: «Мабуть, прийдеться на руках перенести вашого коня до повозки».

-Ні, не треба мучити його, не піде без нас. Нехай вони ведуть Гнідого сюда, до нас, - сказала мать.

-Ведіть коня сюди, - распорядился дядя, посматривая с недоумением на мать.

Мать вместе со мною подошла к Гнедому, который слегка загоготал, взяла из рук казака повод, передала его мне и погладила по шее Гнедого, слегка шевелившего губами. Затем, взявши меня за руку, она направилась к мостику. Гнедой шёл за нами. На мостике мы замедлили шаг и Гнедой осторожно ступал за нами по доскам. Так, без всякого сопротивления, наша лошадь, привыкшая дома к нам, особенно к матери, кормившей её часто хлебом, прошла по мостику и по палубе байдака до самой повозки.

-От так коняка! – воскликнули казаки. – Дивись ти, як матушки слухає.

Смеялся и дядя, спрашивая мать: «Хто це вам, сестрице, коня так вишколив?»

-Сам він вишколився; привик до нас, як до своих, - объясняла мать. – Він за нами, як собака, скрізь ходе. Як би пустили, то і в горницю зайшов би.

Благополучно переправивши нас через гирло, дядя устроил в задку повозки из камыша и куги ящикообразное гнездо и уложил туда яйца, перекладывая ряды их мягкою зелёною травою. Через несколько часов мы были в Ахтарях, но в дороге несколько замедлили, благодаря моей страсти к охоте.

Проезжая по низкой и узкой полосе перешейка между Азовским морем и Бриньковским лиманом, мы увидели огромное скопище сидевших на песчаной мели пеликанов. Был полдень, когда обыкновенно отдыхали эти птицы на солнце, и они, очевидно, предавались своему обычному кейфу.

-Баба-птиця! – воскликнул я, охваченный охотничьим зудом. Я знал, как медленно поднимаются с места грузные и ленивые пеликаны и воспылал страстью поохотиться за ними. «Маменько! - обратился я к матери, - побіжу я до бабів!»

-Чого ти там будеш бігать? – сказала мать. Но я так просил и умолял мать, что она сдалась и разрешила мне побежать к пеликанам под тем условием, чтобы я не задержал езды, пока она будет ехать шагом по песчаной косе.

Я схватил кнут и стремглав побежал с сборищу пеликанов. Пеликаны сидели на месте, не двигаясь и не вставая, несмотря на то, что я в азарте громко стрелял: «бух! бух! бубух!», махал кнутом и подбежал шагов на сорок расстояния к ним. И только ближайшие передние ряды пеликанов начали хлопать крыльями и подниматься на воздух, но остальные спокойно сидели, пока я не приблизился к ним ещё на более близкое расстояние. Пришлось пробежать вдоль берега не менее полуверсты, чтобы поднять на воздух всё полчище ленивых птиц. Я вошёл в такой азарт, что забыл о наказе матери и гонялся за бабами до тех пор, пока не осталось на месте ни одного сидящего пеликана. В моей отуманенной голове вертелись самые разбойничьи мысли: «Якби у мене була така двохстволка, як у дядька, скільки б настріляв я бабів?!» - думалось мне. Но взгянувши на дорогу, я увидел, что повозка была далеко от меня. С сожалением бросился я догонять повозку, мечтая о том, как я буду пристреливать десятками баб, когда вырасту и буду иметь ружьё. В голову не приходила даже мысль о том, зачем это требовалось делать, так как пеликанов не ели люди.

Мать остановила повозку, увидевши меня бегущим к ней. Смеясь, она спросила меня: «На що то ти бабів так багато хотів настрілять? Хиба ти їх їси?»

Тогда только мелькнула в моей голове слабая мысль о бесцельности моей охоты.

Мы приехали очень рано на Ахтари, остановились у родственников Мартиновских и мать всё время до вечера вела разговоры с ними о родственниках и об общих знакомых. Меня это мало интересовало. Ахтари с их морем и рыбным богатством носили в моей детской голове какую-то полутаинственную окраску. Слушая рассказы о том, что наши родственники Мартиновские разбогатели, занимаясь рыболовством, я давно уже горел желанием увидеть Ахтари. Но я никак не мог связать двоякого рода представлений о них: с одной стороны о несметном количестве рыбы в море, а с другой о каком-то раданте с глубоким колодцем при нём, в который собаки загнали зайца. Обилие вяленой и копчёной тарани и сулы, вкусные осетровые балыки и ещё более вкусная осетровая чёрная икра бросали один свет на Ахтари, как на место добывания из моря этих заманчивых предметов потребления. Но что такое радант, я только знал одно это слово и не знал, что это фортификационное укрепление (redan), сооружённое руками людей; а почему отличительным признаком раданта считался глубокий колодец, в который собаки загнали зайца, это представлялось мне чем-то таинственными и чудесным. Поэтому, с первого же дня нашего приезда в Ахтари, я стал осаждать мать вопросом: «Коли ми підемо на радант?»

-На що тобі здався той радант, - говорила мать.

-Всі ж, маменько, росказують, що на Ахтарях є радант. Що воно таке? – высказал я своё недоумение.

-Що воно таке? – повторила мой вопрос мать. – Радант і більше нічого, ні сяке, ні таке. Успієш побачити ще й радант.

Это ставило меня положительно в тупик. Все рассказывают, что на Ахтарях есть радант, а мать говорит, что радант – «ні сяке, ні таке».

Вечером того же дня было, наконец, осуществлено моё желание. Радант был очень близко от дома Мартиновских и кто-то из старших повёл меня посмотреть на радант. Когда же я очутился на раданте и посмотрел в разные стороны, то с недоумением спросил: «А де ж радант?»

-Та оце і радант, де ми стоїмо, - получил я разъяснение.

Точно с неба свалился я. На радант я шёл с затаённою мыслью о том, что увижу что-то особенное, поразительное, а увидел нечто вроде полуразвалившейся маленькой насыпи.

-Так у нас за станицей, - с пренебрежением высказался я, - є велика могила – вона більша и вісча, ніж ваш радант.

Вспомнивши, что на раданте должен быть глубокий колодец, я спросил: «А де ж той колодязь, в який собаки загнали зайця?»

-А оце і колодязь, - ответил мне мой спутник, указывая на место, ограждённое четырьмя столбиками и заплетённое хворостом.

Я окончательно разочаровался в раданте и у меня невольно вырвалось новое сравнение: «У нас дома кращий колодязь, ніж у вас на раданті; у нас гарний сруб і журавель над колодязем, а у вас нема».

-У нашому колодязі, - говорил со смехом мой родич, - не тільки сруба та журавля, а й води немає.

-А того зайця, що собаки загнали у колодязь, достали ж із колодязя? – задал я последний интересовавший меня вопрос.

-Про це вже я не знаю, - ответил мне родственник. – Як що заяць попав у колодязь, то він, або зразу убився, або здох там. За ним у нас нихто не полізе у колодязь, - со смехом говорил мой родич.

Последняя иллюзия о величии раданта улетучилась из головы. Мать правду говорила: «радант – ні сяке, ні таке».

-А хто ж колодязь викопав, та радант зробив? – пытался я выяснить мои недоразумения.

-Кажуть, що турки, - ответил родич. – Це ж вони зробили, неначе, кріпость – не кріпость, а так собі – ні сяке, ні таке.

Я слышал уже этот отзыв о раданте от матери и остался почти в полном неведении о раданте. Конечно, если бы на Ахтарях жил дедушка, отец Юрий или наш Охтиан, то дедушка рассказал бы более о турках, а от Охтиана я, наверное, узнал бы о том, как заяц попал в колодец и что с ним сталось.

Одним словом, то, что я увидел на раданте и услышал о нём, окончательно разочаровало меня не только в раданте, а и в Ахтарях. Рассказы о них оказались, по моему мнению, просто «нісенітницею», нелепостью.

Но зато на следующий день я был свидетелем такого зрелища, какого не могло мне нарисовать моё воображение, несмотря на мои предварительные сведения. Утром, когда мы пили чай, родственник, водивший меня на радант, сказал мне: «От, сьогодня, Федя, ти побачиш, скільки зайців витягнуть забродчики із моря».

-Хиба зайці водяться у морі? – с удивлением спросил я.

-Водяться, - сказал мне родич. – Це я рибу так називаю; вона так швидко бігає в воді, як зайці по степу. Сьогодня зранку забродчики тягнуть невод.

-А у нас в станиці, у Харитона Захаровича тож є волокуша, може, ще більша, як невод, - сказал я с апломбом, припомнивши, что над колодцем на раданте не было ни сруба, ни журавля.

-Яка ж вона? – спросили меня.

-Аж тридцять, або більше махових саженей, - ответил я, рассчитывая на эффект моего сообщения.

Раздался дружный весёлый хохот присутствовавших.

-А наш невод, - кто-то сказал мне, - довжиною з версту.

Вот с этого момента я начал удивляться и восторгаться тем, что мне рассказывали о забродчиках и неводе. Оказалось, что невод имеет не тридцать, а пятьсот, не маховых, а трёхаршинных саженей или целую версту в длину и что такой же длины прикреплены были два толстых каната к «клячам» невода. За эти канаты забродчики обыкновенно тянут на берег заброшенный невод в море. Меня так заинтересовала ловля рыбы таким гигантским неводом, что я немедленно же бросился к морю.

Но и на берегу моря вначале я не заметил ничего удивительного, резко бросавшегося в глаза. В двух местах, в расстоянии почти версты между ними, виднелись две группы людей. Это забродческая ватага, разделившаяся на две части, тянула невод из глубины моря к берегу. Забродчики тащили пока лямками канаты, наближаясь друг к другу. Вдали на поверхности моря были уже видны «бумбирі», то есть деревянные поплавки, прикреплённые к канату верхней части полотна в неводе. По мере того, как эти поплавки приближались к берегу, быстрее начали наближаться одна к другой обе группы забродчиков. Скоро на море ясно обозначился огромнейший полукруг невода. Забродчики начали тянуть самые крылья невода. В сетях крыльев изредка попадалась белая рыба – «сула» (судак), тарань (Abramis vimba) и «чабак» (лещ, Abramis brama).

Наконец обе группы забродчиков подошли так близко одна к другой, что в некоторых местах внутри невода стала бушевать и прыгать рыба и скоро обозначился, мне показалось, огромнейший улов рыбы. На берегу появились дроги, запряжённые в одну лошадь, на которой въезжали прямо в воду, а забродчики в своих высоких ботфортах, прикреплённых ремнями к поясу, накладывали хватками белую рыбу на дроги, вывозившие добычу на берег, другие забродчики волоком тащили на берег огромнейших рыб красной породы, запустивши в туши их багры. Моё внимание привлёк этот последний способ вытаскиванья рыбы из невода. Попадались белуги (Acipenser Huso) и сомы (Silurus glanis) такой величины, что их с большим усилием выволакивали два или три забродчика. Кровь полилась из раненых колёсами, лошадями и особенно баграми крупных пород и мелкой рыбы и густо окрасила воду. Рыбу таскали на берег до самого вечера. Из белой рыбы образовались огромные бугры. Особенно много было тарани и сулы. В разложенных рядами породах красной рыбы преобладали осетры (Acipenser Sturio) и севрюги (Acipenser stellatus). Добыча рыбы, одним словом, вышла, на мой взгляд, колоссальною, перед которою положительно бледнели жалкие уловы Харитона Захаровича, а сравнение его волокуши с морским неводом и мне даже казалось нелепым и смешным. Я был поражён виденным мною зрелищем, но совершенно не испытывал того охотничьего зуда, которым я всегда был охвачен при ловле рыбы с Харитоном Захаровичем. Тут был я не охотником, а сторонним зрителем и меня даже смущала окровавленная в море вода и варварский способ вытаскиванья баграми великанов красной породы.

Но не менее я был поражён непонятным мне несоответствием между виденным мною успехом рыбной ловли неводом в море и тем, что слышал я по этому поводу. И на берегу моря от атамана ватаги, и дома у Мартиновских я услышал, что уловы рыбы в море стали плохие. Когда прибежавшие на берег из Ахтарей мальчики набросились было на отдельные, попадавшиеся в крылях неводов экземпляры белой рыбы, то атаман ватаги воспретил им брать рыбу и в ответ на неодобрительное замечание присутствующей взрослой публики сказал: «риби мало, тепер не такі влови, щоб даром роздавать рибу». Вечером у Мартиновских тоже велись разговоры о том, что рыбы в море стало меньше и что прежних уловов теперь уж нет. Мне эти подробности не раз вспоминались впоследствии, когда я сам ловил рыбу и изучал рыболовные промыслы и забродческие ватаги и когда слушал баснословные рассказы о  несметных полчищах рыбы в прежние времена в Азовском море, в лиманах и в речках Черномории. Но в это момент я никак не мог взять в толк, какими же могут быть хорошие уловы рыбы.

-А сьогодня, мабуть, ще більше піймали риби, ніж раніш ловили еї? – не вытерпел я и вставил своё замечание.

Мартиновские и их гости громко рассмеялись. Кто-то из присутствующих заговорил: «Еге! Далеко куцому до зайця! Як притягнуть, було, близко до берега невод, та забушує риба в неводі, то отаман зараз же кричит: «ріжь діль» и коли найде риба дірки збоку в крилах, то так суне в них, що тільки вода гуде, та клекоче. Коли вискоче більша половина риби через дірки в крилах, та притягнуть забродчики ближче до берега невод, так тільки тоді вигружають на берег меншу половину риби».

-Чом же всієї риби не забирали? – спросил я.

-Щоб невода риба не порвала, - ответили мне.

-Як же риба може рвать невод? – недоумевал я.

-А так, - объяснили мне, - що як би всю рибу притягти неводом до берега, то тарань, та сула з такою силою налягали б на задні частини невода, що риба порвала б своєю вагою в матні, або біля неї невод і вкупі з таранею, та сулою утекли б у море і осетри, та севрюга, та соми, та инши.

Эти только воспоминания об Ахтарях задержались в моей голове после двух или трёх поездок туда. О родичах у меня остались лишь смутные воспоминания. Яснее других мне рисуется фигура дядьки Грека. Это была не фамилия его; он был настоящий грек, женившийся на одной из Мартиновских. Рослый, с рябым слегка от оспы лицом, большою бородою и целою кучею чёрных волос на голове, дядько Грек смешил всех не остроумною речью, а забавным коверканьем слов, благодаря шепелявости и греческому акценту.

Поездка в Ахтари, куда я рьяно стремился, пока не побывал в них, не оправдала моих надежд. Радант и колодец остались пустыми звуками без интересного содержания. Поразившая меня картина морского рыболовства повергла в недоумение разговорами о плохих уловах рыбы и заволокла какою-то дымкою интересный факт.

Более светлые воспоминания остались у меня от пребывания у дядей Шрамов. Особенно восхитительными и заманчивыми казались мне охотничьи деяния младшего дяди – гвардейца, а наибольшею простотою и сердечностью отличались мои близкие отношения к старшему дяде Шраму, с которым, как с своим, я разговаривал и без всякой экзальтации охотился за яйцами морских чаек.

Вообще же поездки к Шрамам и на Ахтари были, так сказать, эпизодичными случаями в моей детской жизни, не оставившими сколько-нибудь глубоких следов в моей духовной натуре.