«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава XXIV. Родич Стрига и порт Ейск.

Разговорами и спором мы со Степаном так увлеклись, что едва не прозевали бабу с отарою. Взглянувши на скат, слегка спускавшийся на юг к посёлку, Степан вскочил на ноги и крикнул: «Ой, баба вже жене отару!» Мы бросились ко двору и моему взору представилось невиданное ещё мною зрелище.

Индюки спускались по скату к посёлку такою же тесною и компактною массою, как идут обыкновенно овцы с пастбища, подгоняемые чабаном. Индюков действительно была целая отара. По словам Степана, индюков «лічилось, мабуть, за шістьсот», так как после того, когда хозяйка насчитала их шестьсот, она добавляла отару индюками ещё два раза. Индюки, как хорошо дисциплинированный отряд, шли в большом порядке, не выбегая на сторону из отары. Старые индюки и индейки, торчавшие в разных местах отары, высоко поднимали головы, точно они маршировали с военною выправкою, а индюшиная молодёжь, казалось, подражала им, вытягивая вверх свои молодые шеи, не имея ещё тех наростов и украшений под клювом и на голове, которыми резко выделялись старики. Ни крику, ни взмахиванья крыльями не производили входившие во двор индюки, а на обширном дворе они сразу разбрелись, освободившись от опеки пригнавших их бабы и внучки.

Я не потерял удобного момента, подошёл к бабе и приветствовал её словами: «Здрастуйте, бабусю!»

-Будь здоровенький, хлопчику! - ответила старуха, осматривая меня.

-Чи у вас, бабусю, в отарі есть такий индик, як у нас у стаді есть бугай Папусь, що веде за собою усе стадо і слухає Охтіана? – расспрашивал я бабу.

-Ні, у нас, між индиками нема такого Папуся, - говорила баба, посматривая на меня с изумлением. Вытаращила на меня глаза и внучка.

-А кого ж ваші индики слухають? – разузнавал я у старухи.

-Оцього! – сказала баба и показала нечто вроде кнута. – Покажи, доню, і ти, - обратилась она к девочке.

Девочка, взмахнувши своим кнутом, воскликнула: «Ось вам!» и рассмеялась.

Я смешался и не знал, о чём ещё следует спросить бабу, а старуха, не теряя времени, сказала внучке: «Ходім, доню», и отправилась с нею на кухню. Для меня ясно было одно, что у индюков не было Папуся, и что баба - не Охтиан. Досадно и неприятно было мне, что я так мало узнал об отаре индюков и я решил обязательно узнать о немецком плуге, а главное, хотелось увидеть его.

Вечером гарна тётя угостила нас вкусным супом и соблазнительным жарким из того индюка, которого принёс Степан со степи. Ужин был обильный с закусками и сладкими печеньями, с водкою, вином и наливкою. Мать и тётя выпили по рюмке водки, а Стрига две или три рюмки. Вино пили и чокались, пробовали и наливку, которой, по моему мнению, следовало бы отдать все преимущества, такою сладкою и вкусною показалась она мне. К моему сожалению, моя милая тётя налила только одну очень крошечную рюмку наливки, так что я лишь попробовал этот напиток, а вина налила она целый стаканчик, но оно было несладкое. Ужин длился долго и сопровождался интересными для меня разговорами. У меня, что называется, были ушки на макушке.

-Я, Марино Григоровно, - говорил Стрига, - більш всього налегаю на оранку землі. Хотів було за рибу взяться, та це діло одриває од хозяйства, а землі тут під боком і цілини дуже багато. Завів я аж дванадцять пар волів і орю двома плугами з весны, поки можна тільки орати, та сію, головним чином, льон і пшеницю, трошки ячменю, вівса і трошки проса для птиці. Боюсь багато всякої всячини сіять, щоб не запутать хозяйства. Капусту, або буряки і инше – це все дають нам индики та гроші. Найбільше грошей дають льон та пшениця, а за гроші все можна добути.

-А картопля? – спросила мать.

-Будем, мабуть, і картоплю свою мати. Задумали ми з старою, - улыбаясь и посматривая на свою молодую и красивую жену, - говорил Стрига, - кой-що свое завести в хозяйстві. До двох плугів купили ще й третій, німецький, яким можна орати одним, або парою коней. Це добрий плуг не для цілини, а для мягкої землі. Будемо більше сіять ячменю і проса. Попробуєм посадить картоплю й буряки, побачим ще, що зручніше буде.

Я весь погрузился в слова Стриги и хотя многое в них было для меня «темна вода во облацех», но я хорошо понимал, что немецкий плуг очень подходящ для мягкой земли. Это и от Явтуха не раз я слышал. Из дальнейшего разговора и расспросов матери я уловил смысл, сказанного Стригою и узнал, что лён любит целину и пшеница крепкие земли и что их выгоднее всего сеять. «Їх, - говорил Стрига, -  у всякий час можна продать у городі, бо із Ейська багато льону і пшениці требується за гряницю і високі ціни на них стоять». Что лён любит такую же целину, как и баштаны, и это я знал. Но многое мне было непонятным и Явтух или не знал, или не умел, как следует, уяснить мне. На мой вопрос: почему лён и пшеницу в таком огромном количестве покупают в Ейске, а не в других местах Черномории, Явтух просто объяснял: «Там не требуються вони». Стрига же рассказывал обо всём так полно, что перед ним положительно бледнел авторитет Явтуха. Стрига, к которому, как к человеку серьёзному и мало для меня доступному, я относился сдержанно, теперь своими разговорами с матерью покорил меня. Мне казалось, что он всё знает и объяснит мне. Я решил, поэтому, спросить Стригу о моих недоразумениях, как это делала в некоторых случаях и мать.

Как раз в это время мать расспрашивала Стригу, в какие места за границей идут из Ейска грузы морем. Я не усвоил тогда названий этих мест. Но ясно понял одно, что из Ейска идёт всё морем на больших судах и в многие места и что продуктов требуется за границу очень много.

-Скільки чорноморці не привозять нашого добра в Ейськ, - говорил Стрига, - все забирають. Якби привезли в пять раз більше, то все дочиста забрали б.

-А чого, дядю, вони беруть за границю більше, чи льону, чи пшениці, чи кавунів та динь? – повернул я разговор в сторону своих соображений.

-Беруть і кавуни, і дині, - говорил Стрига с снисходительною улыбкою, - та дуже мало; тільки собі на дорогу для їжі.

-Бо вони, мабуть, не знають, що з льоном та пшеницею можна перевезти багато кавунів та динь, - пояснил я своё соображение.

-Як так? – спросил меня, продолжая улыбаться, Стрига. – Зручніше ж перевозити льон та пшеницю окремо, а кавуни та дині тож окремо.

-Е, ні, дядю, - горячо возразил я. – З льоном, або пшеницею зручніше через те, що як насипать повний баркас льону, або пшеници, та позасовувать скрізь гарно кавуни і дині, то кавуни не побьютьця, і дині не потовчуться.

Тётя залилась громким смехом, побежала ко мне, поцеловала меня в обе щеки со словами: «Ну, й кумедний же ти, любий мій Федя!»

-Е, Федя, - говорил весело Стрига, - не послухають тебе ні греки, ні тальянці, або англичане, оті, що возять пшеницю, або льон морем.

-Чом не послухають, - продолжал я отстаивать свою позицию, - так треба їм сказать про це. Наш Явтух, як возить с царини пшеницю, то багато великих і найкращих кавунів та динь влаштовуе в зерно. Так про це як росказать їм, то може і вони стануть улаштовувать у льон та пшеницю більше кавунів та динь. Бо кавуни смашні, а дині солодкі та пахучі. Якби вони не їлі їх, а тож вони їдять їх, та ще, мабуть, і язиком прицмокують, - говорил с воодушевлением я, поощряемый общим смехом и развеселившеюся гарною тётею.

Хотя я и не понимал истинной причины вызванного мною смеха, но благосклонное отношение ко мне самого Стриги сильно ободрило меня и я рассчитывал, что он расскажет мне о немецком плуге, тем более, что он купил уже его себе. Когда, поэтому, снова зашла речь о посевах льна и Стрига упомянул о своём коше, вблизи которого велись посевы льна и пшеницы и в котором находились плуги и волы, то я без стеснения спросил Стригу, далеко ли от посёлка находится кош и нельзя ли побывать на коше со Степаном, как ходил я с ним к лиману.

-Чого тобі захотілося так побувати на коші? – спросил меня ободрительно Стрига.

-Хочеться подивитися там на німецький плуг, про який ви казали, - ответил я.

Стрига в этот момент стоял и об полы ударился руками. – Дивись ти, - воскликнул он, - чім ти зацікавився?!

-Це ти, Федя, упять щось видумав, - говорила гарна тётя, посматривая на меня с улыбкою.

-Так із-за цього не треба і до коша бігать з Степаном, - заявил Стрига. – Ось поїдем завтра у город, так там можна і на німецький плуг подивиться.

-А мене візьмете? – спросил я.

-Візьмемо, - сказал Стрига, - як же не взяти такого працьовитого козака.

Я был польщён и успокоился, будучи уверен, вполне, что Стрига всё покажет и расскажет.

Так как мы рано поужинали и перешли после ужина на галерею, с которой открывался красивый вид на Ейский лиман и на его противоположный берег при почти погаснувшем уже дне и сменившей его лунной ночи, то и здесь продолжался разговор, прервавшийся с окончанием ужина.

Стрига, бывший очевидцем основания города Ейска наместником на Кавказе князем Воронцовым в 1848 году, рассказывал матери как населялся этот портовый город, рос и продолжал заселяться. Я не помню, конечно, подробностей этого, наверное, интересного рассказа, но в моей памяти достаточно ясно сохранилось общее впечатление о сильном притоке в Ейск русского торгового люда и иностранцев, особенно греков. Греки, по словам Стриги, «вели в торговлі такий же перед, як кози між вівцями». Но когда Стрига упомянул, что по распоряжению князя Воронцова, дозволялось записываться в мещане города Ейска даже преступникам, побывавшим в Сибири и чуть ли не бежавшим оттуда и в том числе и клемлённым, то мать взволнованно воскликнула: «Як же це так можна? Вони ж тут так нашкодять, що знова прийдеться висилать їх в Сибир».

-Заспокойтесь, Марино Григоровно, - успокаивал мать Стрига, - їх не допускають ті, що раніш поселився у городі, і не всякому дозволять вони і начальство записаться в міщане і в купці. Та й в Сибір попадають не одні злочинці, а і такі люде, що не підходять до ндраву вищого начальства. Хиба ж мало погинуло у Сибіру шановних українців так собі, за непонюшку табаку? Я знаю трёх таврених, що чи втекли вони з Сибіру, чи може строк їм вийшов. Так це ж люде, як люде. Дай, Боже, і иншим бути такими, як вони – знаючі, працьовиті і чесні. Я з ними маю діла і не нахвалюсь ними.

Мать по-видимому успокоили слова Стриги. Но не понимая, почему мать так сильно встревожилась, сам я просто заинтересовался «тавренными людьми». Сибирь смутно представлялась мне каким-то огромным вместилищем – не то пропастью, из которой трудно было выбраться, не то крепко огороженным и забаррикадированным местом, куда загоняли «злодіїв» и «тавренних людей», о которых, со слов Стриги, я заключил, что это прекрасные люди.

-Таврені, дядю, це самі кращі люде, яких висилають в Сибір? – спросил я Стригу, будучи совершенно уверенным в правильности своего предположения.

-Де там самі кращі? Це каторжні, самі злючі злодії і душегуби, - пояснил мне Стрига, - за те їх і таврять, щоб по тавру найти їх, як утечуть вони з Сибіру. Тільки і між тавреними є гарні люде.

-Як таврять? – спросил я с испугом. – Так як таврять бузівків?

-Похоже, що так, - спросил Стрига. – Я не бачив, як кати це роблять, а бачив покладене на лобі клеймо чи тавро.

-Ой, - ужаснулся я, - торік в осени, як таврив Явтух бузівків, так вони страшенно ревли. Отак і люде кричать, як бузівки? – допытывался я.

-Люде, - успокаивала меня мать, заметившая моё ажитированное состояние, - плачуть.

-Дядю, - обратился я к Стриге, - коли таврять тілят, так у них шкварчить кожа так, як сало на сковороді. Це я бачив дома, коли Явтух таврив бузівків. Отак шкварчить і тіло у людей, коли їх таврять?

-Шкварчить і тіло, - говорил Стрига, не зная, как успокоить меня.

-Так це ж як я виросту, то кат може і мене натаврувать? – соображал я, не в силах удержать катившиеся у меня по щекам слёзы.

Ко мне бросились разом мать и тётя, стараясь успокоить меня. А мне под их успокоением живо тем не менее представлялась картина, как Явтух таврил бузивков. На дворе красиво пылал большой костёр, в который Явтух клал железное тавро со стержнем и деревянной рукояткой. Когда тавро накалилось докрасна, Явтух вынимал из костра тавро и прикладывал к стегну на задней ноге бузивка, которого крепко держали двое или трое за ноги и за шею. Я не плакал тогда, потому что видел, как Охтиан наваливался на задние ноги и туловище телка, а Явтух успокаивал меня, что «так треба» и что «тавро заживе». А когда мне померещилось, что в положение бузивка могу попасть и я, то, при одном представлении об этом, я собирался зареветь, как бузивок.

Мать и гарна тётя кое-как успокоили меня, пообещали мне показать чудеса в городе. Стрига также догадался, как успокоить меня.

-А я тобі, Федя, - заговорил он, - покажу німецький плуг. Як захочеш, то я запряжу коня і ми трошки прооремо в дворі.

-Оце добре було б! – невольно вырвалось у меня восклицание.

Стрига прекратил дальнейший разговор с матерью, а гарна тётя, желая развеселить меня, прекомично рассказала, как весело у них весной, когда двенадцать индюков, оставленных на расплод, разом все пляшут – приподнимают вверх хвосты веером, бьют о землю напряжёнными крыльями и сильно напускают на клюв свои красные кишки. Я видел одинокого индюка танцующим и живо представил себе смешное зрелище танцующей вместе целой дюжины больших индюков.

-От би подивиться! – невольно вырвалось у меня восклицание.

-Так ти приїзжай до нас весною, то й побачиш моих танцюристих индиків, - говорила гарна тётя.

-Приїдемо, маменько? – спросил я.

-Безпремінно приїдемо, - ответила мать.

Успокоивши так, мать и тётя уложили меня в постель.

На следующий день рано с утра я уже был на ногах в ожидании поездки в Ейск. Ночью я спал очень крепко, несмотря на массу впечатлений в предшествующий день и на нервничанье вечером. На дворе я увидел Степана, который возился возле больших дрог и пары упряжных лошадей. Степан узнал от меня, что я поеду в город, а мне он сообщил, что он поедет кучером на дрогах, и оба мы очень были довольны. На лимане в нескольких местах сновали лодки под белыми парусами, приводившие меня в восторг своими движениями. Степан ещё более приподнял моё настроение. «Це, – говорил он, - тільки баркаси та баркасики, а ось за городом ми побачимо настоящі корабелі, що як роспустять свои паруса, то неначе, як церкви, по морю плавають». Я горел желанием поскорее двинуться в Ейск, чтобы увидеть корабли, в которых, по словам Степана, в Ейск привозят «без числа багато ріжків, оріхів, инжиру та ізюму».

-Та й солодкі инжір, або ріжки! – с жаром говорил Степан. – Один грек росказував мені, що вони ростуть в садах на деревах так, як у нас груші або яблука. От якби я добрався до такого саду, то їв би, аж за ушами лящало б.

Через час мы катили на дрогах в Ейск. С одной стороны сидел Степан, правивший лошадьми, а рядом с ним Стрига, присматривавший за Степаном и за лошадьми; с другой же стороны, лицом к лиману разместилась мать, тётя и между ними я. Тётя взяла меня под своё покровительство и охотно давала объяснения по возникавшим у меня вопросам. Не доезжая несколько до города, мы спустились к берегу лимана и поехали по береговой песчаной низине. Впереди здесь виднелась узкая в семь вёрст длиною полоса земли, отделявшая Ейский лиман от Азовского моря.

-Що то за смуга, тьотю? – указывал я пальцем на эту полосу.

-То коса, - говорила тётя. - До неї тільки доходе лиман; по той бік коси починаеться вже море.

-Яка ж вона коса, коли ні на яку косу ні трішечки не похожа? – выразил я своё недоумение.

-Чом же не похожа? – спросила меня тётя.

-У нас у станиці Харитон Захарович носе косу, що тіліпається у його за спиною; у Явтуха є гостра коса, якою він косе траву; дивчата мають коси та ще вплітають в них червоні стьожки, а це ж що воно за коса? – пояснил я тёте своё недоумение.

-А це земляна коса, - со смехом говорила тётя.

Меня удовлетворило это сообщение и я спросил тогда тётю: «А ото що в кінці земляної коси дуже велике на горі біліє?»

-То – Глафировка, - ответила тётя. – Там живуть люде, як живете ви в Деревянківці, а ми на поселку.

И это было понятно мне и удовлетворило меня.

-А ото що видніється в кучах? Тай багато ж! – продолжал я спрашивать тётю.

-То, - говорила тётя, - цегла в кучках, а ті великі сараї, то цегельні.

-Так на що ж так багато цегли? Хиба в городі дуже багато пічей? – удивлялся я.

-Цегли, Фединька, вироблюють так багато не для одних пічей; із цегли роблють і хати, і лавки, і великі магазини, і церкви, і огорожу.

-I все з цегли? – переспросил я тётю. – А в Деревянківці тільки печі.

-I все з цегли, - повторила тётя, - ось зараз повернем в город. Там сам побачиш.

Я буквально растерялся. Ни в Новодеревянковке, ни в Старощербиновке, где я чаще всего бывал, не было ни одного строения из жжёного кирпича, нигде я не видел таких строений и никто мне о них не рассказывал. Когда же мы въехали в город, то мой слабый ум и детское мышление были как бы вышиблены из того круга явлений, в котором протекала деревянковская жизнь и слагался домашний и хозяйственный быт её населения. Я присмирел и не расспрашивал даже тётю, потому что для многого, что являлось для меня неожиданною новизною, я не находил в станице подходящих сравнительных элементов и терял точку опоры для уразумения нахлынувшей для меня новизны. В городе Ейске тогда кипела жизнь и царила строительная горячка, а я не видел не только кирпичных, но и больших домов, не имел никакого представления о двухэтажных домах, не знал, что в торговых магазинах бывают стеклянные окна в целую дверь величиною, терялся в догадках, зачем огорожу делают из кирпича, а не из дерева и т.д. и т. д. Я воочию увидел, что город и Деревянковка, нечто различное и был обескуражен тем, что не мог разобраться во многом виденном мною.

Таково было у меня первое впечатление, произведённое на меня одною внешностью торгового города Ейска в разгар его строительства и набирания торговой силы.

Стрига остановился у какого-то приятеля из ейчан. Лошади были выпряжены и привязаны к яслям в сарае, а мы все, том числе и Степан, потянулись по городу. Был базарный день и базарная торговля была в разгаре. Стрига тоже начал своё посещение с базара. С ним то и дело здоровались и так часто ейчане останавливали его, что, казалось мне, весь город знал его и он знал всех в городе. Тётя же и мать пошли со мною и со Степаном между двумя рядами сидевших торговок, которые продавали всё, что только требовалось у людей для стола и для желудков – и птицу, и поросят, и яйца, и свиное сало, и коровье масло, и рыбу, и икру, и вишни, и хлеб, и крендели, и бублики, и пирожки, и оладьи и многое другое. Шум и крик торговок оглашали воздух. Одни из приходящих покупали и клали купленное в корзины или в мешки, а другие покупали хлеб и жареную рыбу или пирожки и тут же с аппетитом поедали их. «Це обжорный ряд називається», - сообщил мне Степан о той части базара, где покупали продукты и тут же поедали их. Ничего подобного я не видел нигде, даже на ярмарке в Старощербиновке. И это казалось мне новизною. Гарна тётя купила небольшого, только что пойманного в море осетра и поручила Степану отнести его на дроги.

Очень долго тётя и мать ходили по магазинам, а я скучал, глядя, то на обстановку магазина, то на публику в магазине или движение на улице. Стрига же не принимал участия в покупках и разговаривал или с лавочниками, или с греками, или с ейчанами. У меня начала кружиться голова от шуму, сутолоки и смены явлений, и я ожил лишь тогда, когда мы возвращались обратно к дрогам.

Стрига, однако, не забыл о своём обещании показать мне немецкий плуг, хотя я и не напоминал ему об этом. Проходя по улице к дрогам, он завёл нас во двор к какому-то ейчанину, который пахал немецким плугом и был дома. Ейчанин повёл нас в сарай и показал, наконец, стоявший там немецкий плуг. Увы! Он не произвёл на меня ожидаемого впечатления и показался мне какою-то недоделкою, благодаря одной чепиге или рукоятке. Как совершенно незнакомый с техникою плуга, я увлекался собственно одним названием «немецкій плуг» и не знал, что и как в нём смотреть. Действующим лицом, поэтому, оказался не я, а моя мать. Она подробно ознакомилась с конструкциею плуга, расспрашивая ейчанина.

-Ну, що, Марино Григоровно, - спросил Стрига мою мать, которую он считал образцовою хозяйкою, - як вам понравилась оця німецька штука?

-Штука добра, як росказували вони, - сказала мать, указывая на хозяина плуга, - тільки нам в Деревянківці вона не з руки.

-Чом? – спросил Стрига.

-Складна все-таки орудина: вискоче який-небудь гвинтик, або що поламаеться, наш коваль або откажеться поправить плуг, або поправить так, що він зовсім не буде до діла годиться.

-Та це так! – почти в один голос сказали Стрига и ейчанин.

Как ни мал я был и как ни слабо мыслила моя детская голова, а оценку моею матерью обидеализированного мною немецкого плуга я уловил. Явтух не коваль, мелькнуло у меня в голове, и если испорченный плуг некому будет поправить, то им нельзя будет и пахать. Идеал потускнел, стал условным. В голову лезли другие мысли под влиянием виденного и слышанного. Возвращаясь из города в посёлок, я не думал о плуге, увидеть который я так жаждал, но сильно сожалел, что мне не пришлось увидеть, как плавают по морю под парусами корабли-церкви.

Поездка в Ейск так сблизила меня со Стригою и особенно с гарною тётею, что за тётею хвостиком я бегал, а дяде Стриге говорил: «I я з вами поїду. Можна?». Тётя была очень довольна моею привязанностью, а дядя относился благосклонно. Я видел, как в день приезда из Ейска тётя потрошила и делила на части осетра с кухаркою и бесцеремонно спрашивал: «На що це ви, тьотю, так багато осетрины накупили?» И тётя, занятая работою, деловито объясняла мне: «Оцю частину ми самі поїмо, оцю частину он у ті банки, що стоять на лавці, я намариную; оцю тобі з мамою на дорогу нажарю та пошлю в Новощербинівку; оці дві кучки – менша Степанові з кухаркою та бабою, а більша поїде на кіш людям в дарунок». Я в умилении смотрел на тётю и говорил: «Ну, та й гарно ж ви, тьотю, поділили осятра». Тётя смеялась, обнимала и целовала меня, а я таял от удовольствия и привязанности. Когда же, при жаркой кухонной работе, я оказывался лишним на кухне, то тётя не гнала меня из кухни, а хитро говорила: «Ти, Фединька, пішов би та подивився, над чім там в анбарі мудрує твій дядько». – «Мудрує?» - спрашивал я. - «Бач, я тут, в кухні осятра потрошу, а він в анбарі над зерном мудрує. Подивись!» И я весело бежал к амбару, интересуясь, как дядько «мудрує» там.

Амбар был открыт и дядя что-то делал в нём.

-Можна, дядю, до вас ввійти?» - спросил я.

-Можна, можна, - послышался ответ.

Я вошёл в амбар. Он представлял собою довольно большое деревянное строение, находившееся всегда на запоре под двумя, висящими на дверях, замками и я видел его открытым в первый раз. К амбару было пристроено особое помещение, которое дядя называл коморою в отличие от амбара. Комора служила кладовою, хранилищем всевозможных хозяйственных на дому и кухне вещей, а в амбаре были устроены большие закрома, наполненные доверху льном и пшеницею. В мешках находилось другое зерно в небольших количествах, а в двух местах поставлены были капкан для крыс и мышеловка для мышей. Дядя предупредил меня, чтобы я «не торкався до цих машин».

На большом деревянном столе с ящиками дядя насыпал в маленькие мешки семена льна и пшеницы, тщательно осматривая зерно, пересыпая его понемногу с руки на руку и очищая от пыли и лёгкого налёту. Я с интересом всматривался в эти операции дяди, совершенно не понимая, зачем требовались дяде эти маленькие мешочки.

-А у нас дома, - заговорил я, - Явтух насипає в такі великі та важкі мішки і чували, що тільки сам він може піднять з місця, а Охтіан ледві здвигае їх з місця на місце. На що ви, дядю, в такі манюсінькі мішочки насипаєте льон?

-Це проби. Я готую їх купцям на продаж, - объяснил мне дядя.

-А на що вини купують льон? Хиба вони їдять його? – недоумевал я.

-Ні, льону ніхто не їсть; із льону добувають олію. По пробам купці пізнають, чи багато олії вийде із льону, - продолжал объяснять мне дядя.

-Чім же вони – язиком чи зубами, коштують? Он маменька крупчатку на язик коштує, - старался я выяснить свою мысль.

-Ні, - продолжал вразумлять меня дядя, - ні язиком, ні зубами купці льону і пшениці не пробують. Льон вони вішають та сортують, а пшеницю на машинках дознають, скільки з неї вийде борошна.

-От так штука, - только и нашёлся я воскликнуть.

Меня поразило этот новое для меня обстоятельство. В Деревянковке говорили, что никто не может в станице так хорошо определить на глаз достоинства зерна пшеницы, как наш Явтух, и на язык, качества муки, как наша Оксана, - и вдруг в городе Ейске у купцов машинка всё это проделывает! Я не знал, что даже подумать об этом. Но смутно чувствовалось, как совершенно новые, поражавшие меня мысли, зашевелились в моей детской голове, под влиянием торгового города и живущих в нём людей. Моё любопытство глубоко было затронуто с этой стороны. Мне сильно захотелось побывать ещё хоть раз в городе и посмотреть на то, что поразило меня в нём и чего я не видел ещё.

Обстоятельства благоприятно сложились для меня. Когда вечером мы ужинали, наслаждаясь ухою и жареною осетриною, то разговор снова коснулся Ейска и городских новостей. Стрига сообщил матери, что в Ейск ожидается скорое прибытие из заграницы судов за зерном и что у него оставлена большая партия льна и часть пшеницы, для продажи которых он выжидал наиболее благоприятного времени. Теперь, с окончанием весны и наступающею уборкою хлеба, запасов льна в городе очень мало и, поэтому, хранившуюся у него большую партию льна можно продать очень выгодно. Уже в тот день, когда мы были в городе и когда Стрига узнавал о ценах на хлеба, значительно поднялись цены на лён, ввиду малых запасов его и скорого прибытия судов. Стрига приготовил уже пробы льна и пшеницы, что и я видел, и завтра он снова поедет в город. От последнего сообщения, я, что называется, с радости подпрыгнул.

-А мене, дядю, візьмете у город? – вырвалось у меня затаённое желание.

-Візьму! Як же тебе не взяти? – сказал он.

-Куда ти там поїдеш? – обратилась ко мне мать. – До дому пора їхать.

-Е, ні! – быстро заговорила гарна тётя. – Ви побудете у нас ще хоч один деньок.

-Не можна, - отговаривалась мать. – Дома ж хазяйство, а тепер літо, скоро горяча пора начнеться. Треба підготовитись і бути дома. Без хазяїна, кажуть люде, товар плаче.

-Та у вас же, Григоровно, на хозяйстві люде надёжні – Охтіан, Явтух та Оксана, про котрих ви нам росказували, - уговаривал со своей стороны Стрига. – За день, або два не Бог зна, що там скоїться. Все на своєму місці буде.

-I од хозяйских хлопот ви трошки спочинете, та й нам веселіше буде з вами, - настаивала тётя. – Он гляньте, як пильно дивиться на вас Федя. I йому хочеться еще раз в город проїхать, і для мене буде празник, бо він мені так полюбился, що я зовсім зоставила би його у себе.

Мне было, конечно, в высшей степени желательно и приятно остаться у гарной тёти. Но как же остаться одному без матери? Это было положительно немыслимо для меня. При том же мне так хотелось поскорее повидаться с Охтианом и поделиться с ним всем, что я видел в Ейске и чего нет у нас в Деревянковке.

Общими силами, наконец, уломали мать. Она согласилась прогостить ещё день у Стриги.

Вторая моя поездка в Ейск носила уже иной характер для меня. Многое из того, что поражало меня в первую поездку, было мне знакомо. Были знакомы земляная коса, назначение жжёного кирпича, пригляделся я к вновь возводимым большим зданиям не станичного типа, привлекали моё внимание красивые с большими стёклами магазины и шумный базар. Но всё время и более всего тянуло к себе море, с плавающими на нём, как церкви, кораблями, к которому я стремился в надежде, что меня отпустят туда со Степаном, а дядя сразу же оставил нас и, уходя, сказал, что если он будет нужен нам, то пусть Степан ищет его в конторах. Подобие пристани я видел на Ахтарях, а что такое контора, я не имел о ней никаких представлений и обратился к тёте за разъяснениями. Тётя объяснила мне, что конторы просто большие комнаты, в которые заходят, сидят, разговаривают и чадят трубками и папиросами те, кто продаёт или покупает лён и иное зерно, и что контор немного – две или три, так что Степан, не раз бывавший в них, скоро найдёт дядю. Это понятно было мне, и конторы не заинтересовали меня, ибо мне совершенно неизвестно было их торговое значение да и трудно, конечно, было уяснить мне его.

Пока Степан бегал на пристань, тётя с матерью были у жившей почти рядом портнихи, которая примеряла на тётю заказанное ей платье и кофточку. Процедура эта долго длилась, а я, оставшись во дворе один, сел на дроги, глядел на проходившую по улице публику и скучал в ожидании Степана. Вскоре после того, как воротились к дрогам мать и тётя от портнихи, прибежал с пристани запыхавшийся Степан.

-Ну, що ти там бачив? – спросила его тётя.

-Там таке діється, - говорил Степан, поднявши вверх нос и разводя руками, - що у мене аж голова ходором пішла. Народу – сила, грузчиків і матросів багато. Козаки на волових хурах і дрогалі на дрогах підвозять в чувалах зерно, а грузчики та матроси грузять на баркаси і возять на величезний корабель, що стоїть в морі на якорі. В морі біліє ще більший корабель і матроси казали, що з моря ждуть великого аглицького пароходу.

Окончивши свой рапорт Степан приподнял нос вверх, чмыхнул и в заключение слегка свистнул, что в данном случае означало в переводе на слова: «Вот какое удивительное зрелище происходит на пристани и на море».

-Ну, так запрягай, Степане, коней у дроги, - распорядилась тётя.

До пристани было не менее трёх вёрст от того двора, где стояли наши дроги. Тётя, знавшая, как сильно хотелось мне взглянуть на суда в море, предварительно послала Степана на пристань для осведомления, происходит ли там погрузка зерна. Получивши благоприятные сведения, мы и отправились туда на дрогах.

Степан верно охарактеризовал происходившее на пристани и на море движение. Мы видели и ряды воловых фур, нагруженных зерном, и дрогалей, то снимавших с дрог чувалы, то гнавших в город довольно заезженных лошадей за новыми чувалами с зерном, и рослых, крепко сложенных с раздувшимися жилами на шее, грузчиков и щеголеватых, в матросках и шапочках без козырька матросов, и просто глазевшую толпу фурщиков и публики. На судне, грузившем зерно на расстоянии четверти версты от пристани, я видел, с какою ловкостью лазили два матроса по канатам на мачтах, а вдали двигался по направлению к нам в белевших парусах большой корабль и дымились трубы на шедшем в том же направлении большом пароходе. Пароход остановился в таком же приблизительно расстоянии от пристани, как и грузившееся судно. Большего, казалось мне, и смотреть едва ли требовалось, до того поражало и восхищало меня всё виденное мною в этот раз. Я даже забыл о двухэтажном доме, который мне хотелось осмотреть.

Приехавши с пристани в город, мы встретили во дворе так весело настроенного дядю, каким я ещё ни разу не видел его. Дядя продал лён по столь высокой цене, о какой, по его словам, он и не думал. Он спешил домой, чтобы вызвать с коша людей и волов с возами для перевозки льна в Ейск. Закусивши просто на дрогах, мы двинулись в посёлок довольные и радостные – дядя ли продавший выгодно лён, или я, обогащённый духовными ценностями. Виденные мною пристань, суда и движение людей были настолько понятны сами по себе в своём внешнем проявлении, что мои разрозненные в этой области представления как бы сплелись в одну длинную нитку от царины к терезам у лавки армянина в Новодеревянковке, а отсюда через город Ейск прямо в море к судам. Конечно, для взрослого мыслящего человека, это было очень мало, но для меня тогда вполне доставало материала, чтобы питать мои духовные потребности и будить предрасположение к здоровому мышлению. Мою вчерашнюю растерянность и смущение как бы рукою кто-то снял с меня. Для работавшей головы и детской психики был почерпнут новый материал, обильный реальным отражением жизненной действительности.

Открытое море на Ахтарях не показало мне ничего, кроме своих рыбных богатств, но портовый город, с бьющей в нём жизнью и движением людей, открыл мои умственные глаза на себя и на поверхность примыкавшего к нему моря, с плавающими на нём большими, как церкви, судами в белых одеяниях парусов. Впечатления, полученные от соприкосновения с морем в двух местах, оказались для меня совершенно различными и несоизмеримыми. Единственный чахлый радант на Ахтарях, с упавшим в его глубокий колодец зайцем, потонул, как маленький камешек, в волнах портовой жизни людей и новых для меня явлений их творчества. Эти разнообразные и чудесные впечатления овладели моим детским умом и дали сравнительные материалы для моей последующей жизни. Я часто, долго и много раз вспоминал их.

Прошло пятнадцать лет после того, как я был в Ейске. Тогда я работал в первой, сорганизованной мною с товарищами-семинаристами, в России интеллигентской земледельческой артели в станице Бриньковской. С первого же своего земледельческого шага артель попала в комическое положение. Пять пар волов не могли сдвинуть с места немецкого плуга, рассчитанного на одну лошадь. Плуг треснул и поломался. Я вспомнил отзыв моей матери об этом плуге в Ейске, нашёл причину нашей неудачи и, без знания механики и слесарного ремесла, исправил поломанный плуг и пахал им землю в одну лошадь или пару волов, не видевши ни разу, как пашут немецким плугом. То была непосредственная связь между интересом к немецкому плугу в период детского мышления и первыми порывами осуществления идеальной формы труда в период мышления юношеского.

Ещё через пять лет, когда меня, по милости жандармов, таскали в административную ссылку по тюрьмам и этапам на протяжении всей России с крайнего юга на крайний север, в рядах каторжников, я встретил таких же невинно покаранных и заслуживающих доверия людей, как Стрига нашёл в среде ейских граждан с позорным клеймом на лбу.

Через много лет, участвуя в ревизионной комиссии Черноморско-Кубанской железной дороги, устроенной бывшими черноморскими казаками на общественные средства, я снова вспомнил о своей детской поездке в Ейск. На Ахтарях железнодорожные инженеры заложили и бурили артезианский колодец, а я, в роли члена ревизионной комиссии, знакомился с ходом работ этого рода, невдалеке от того глубокого колодца на раданте, в который собаки загнали зайца. Чудеса таинственного и неизвестного заменены были чудесами техники, и сам я тогда из ребёнка и юноши превратился в мужа, сведущего в науке и искушённого долгим опытом.

И совсем уже недавно я встретил около Ниццы во Франции стада кур, напомнивших мне отару индюков гарной тёти. Многое здесь, вблизи моря и всхолмленной гористой местности, напомнило мне тем не менее аналогичные условия в степях моей родной Кубани. Наверное, моя гарная тётя сумела бы развести здесь, при высококультурных условиях французской экономики и хозяйства, не только отару кур, но и отару индюков.

Так в порядке сравнительного сопоставления, при дальнейшем развитии моей личности и проявлении духовных сил, живы были в памяти и слабые ростки детской мысли и моральных побуждений, связанных с общими условиями казачьей трудовой жизни и нарождавшейся культуры. Память мне говорит, что в раннем детстве я стихийно рос и развивался в том водовороте эволюции, который переживало в то время трудовое и жертвенно боевое казачество.