«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХV. Что делалось у казаков в станице и вне ее.

Тогда дикие козы водились ещё в небольшом количестве в ейских степях и в плавнях при лиманах

-А може, собака? – говорил я.

-Чого ж одна собака без людей буде бігать по степу? – замечала мать.

Я соглашался с матерью и весь погружался в новое созерцание степи, перед знакомыми картинами которой погасали в голове кипучая городская жизнь и лишь плавающие по морю под парусами церкви мелькали в голове и досадно было, что они не могли плавать по степи.

Мать спешила домой. В Новощербиновке мы немного отдохнули и в Деревянковку приехали ночью. На другой день утром мне пришлось быть свидетелем иного зрелища, не похожего на городское, ни по своему характеру, ни по обстановке.

Южная часть церковной площади, прилегавшая к нашему двору, была заполнена народом. Вблизи входа в церковную ограду стояла в две шеренги небольшая группа, около сорока пеших казаков с урядником во главе. Тут же находился станичный атаман при шашке и кинжале и оба судьи. Сзади казаков, на некотором расстоянии от них, помещался огромный воз с парою привязанных к ярму рослых волов. На возу была уложена масса вещей в котомках и провизии в мешках. Рядом с возом стоял немолодой, внушительного вида казак с «батогом» в руках. Это был казачий артельный воз, а стоявший при нём казак – артельщик. Спереди воза и на мешках сидел маленький четырёхлетний мальчик. А между казаками и возом стоял деревянный стол, на котором красовалась полуведерная сулея с водкою, графин красного вина и разложены были хлеб и закуски. Всё это было ограждено со всех сторон дежурными при правлении казаками, которые не пропускали публику к стоявшим фронтом казакам и к их артельному возу. Все ожидали выхода из церкви духовенства и были торжественно настроены. Царила тишина и сдержанное спокойствие.

Вдруг среди этой торжественной тишины, с артельного воза раздался просительный голосок сидевшего там мальчика: «Тату, я злізу додолу!»

-Сиди, Лаврику, сиди! – говорил потихоньку артельщик, его отец.

-Не хочу, - повысил голос Лаврик.

-Підожди трошечки, синочку, - ласково успокаивал его отец.

-Так посадіть сюди, тату, і мамку, - просил Лаврик.

-Не можна, Лаврику, - говорил отец.

-Чом? – спросил его мальчик.

-Вона, Лаврику, вона… - смешался отец, не зная, как объяснить сыну, - вона не в штанах… а … в спідниці, - проговорил он, желая избавиться как-нибудь от приставаний сына.

-Нехай скине мамка спідницю, - капризно заорал мальчик.

В ближайшей к артельному возу публике раздался смех. Стоявшие во фронте казаки прикрыли руками рот, желая удержаться от смеха. Крутили головами судьи, с улыбкою посматривая на артельщика и на его сынишку. А Лаврик, которого артельщик сильно любил и баловал, понявши, что он удачно что-то сказал, обратился к отцу со словами: «Я ще не так скажу!» Но в это время показались священник, диакон и дьячки…

-Дивись, дивись! – обратился артельщик к сыну, указывая ему на идущих лиц и на дьякона с дымившейся кадильницей в руках. Мальчик посмотрел и замолк.

Начался напутственный молебен казакам, отправлявшимся на кордонную службу и в военные походы. Харитон Захарович и дьячок Андроник громко пели, а дьякон размашисто кадил кадильницей. Стоявшая вдали публика усердно молилась. Там были отцы и матери, жёны и дети уходивших казаков. Слышны были тихие всхлипывания женщин, детский плач глядевших на плачущих матерей малюток и горячие моления старых людей.

В конце молебна священник отец Касьян сказал короткое слово, увещевая казаков служить верою и правдою за родину и православную веру. Казаки прикладывались ко кресту, а священник, держа в одной руке крест, другою кропил их святою водою. Обойден был всем духовенством с пением воз и окроплён артельщик, волы и воз. Затем станичный атаман пригласил священника и других лиц к столу. Отец Касьян благословил стол, а станичный атаман при первой рюмке водки пожелал уходившим из станицы казакам доброго пути и счастливого возвращения домой. Все выпили по три рюмки и каждый раз от духовных лиц и станичного атамана с судьями раздавались пожелания уходившим казакам быть здоровыми, невредимыми и поскорее возвратиться к своим семьям и домам. Это было угощение от станицы уходившим одностаничникам.

Началось прощание казаков с близкими знакомыми и родными. Это был трогательный заключительный акт провожания станичниками своих товарищей на ответственную службу и опасные военные дела. Казаки бросились в толпу, толпа двигалась к артельному возу. Возле него стояла уже жена артельщика и их родственники. «А я ось де!» - кричал с воза Лаврик, увидевши мать и родных. Мать грозила пальцем Лаврику и улыбалась мужу, а крупные слёзы катились по её щекам. В разных местах площади слышались звонкие поцелуи и раздавались сердечные пожелания. В одном месте резко выделялась трогательная просьба девочки: «Мій таточку! Мій гарнесенький! Не покидай нас з мамочкою!» В другом уходящий казак утешал своего маленького сына: «Не плач, Пилипику, не плач, мій любий козаче! Я ж недалеко од тебе буду!» Обрадованный близким пребыванием от него отца мальчик, утирая слёзы, лепетал: «Ти ж будеш приходить до дому ночувать? Правда, тату?» казак с натянутою улыбкою произносил: «А як же! Безпремінно кожний вечір до дому буду приходить!» Но по выражению его лица ясно было видно, что у него на душе кошки скребут. В третьем месте слепая старуха просила: «Мотре! Мотре! Підведи до мене Iвасика. Я ще раз поцілую його, та поблагословляю». Мотря подводила к ней своего мужа, и слепая бабушка целовала внука в грудь вместо лица и крестила его плечо вместо головы, приговаривая: «Не забувай свою бабусю, Iвасику! Я буду за тебе Богу молиться!»

А у самой церковной ограды стояла, держась за столбик её, совсем дряхлая старуха, сгорбившаяся в дугу. Увидевши кого-нибудь из уходивших на службу казаков, она вслух молилась: «Охорони його, Господи, од лютого ворога і смерті!», крестилась и своим костлявыми пальцами касалась земли.

-Ви, бабусю, не утруждали б себе, та ішли до дому. Я вас проведу до дому, - предложила молодая сердобольная казачка.

-Ні, доню, ні, - говорила старуха, - мені слід отутечки бути. Треба хоч за цих Бога просити, щоб Він охоронив их від лютого ворога і смерти. Пятьнадцять років отак провела я на службу свого сина Максима, а він до дому не вернувся. Убили там. Провела торік унука Юхима, Максимового сина, і він вже не вернеться!

И старуха так громко и истерично зарыдала, что до слёз потрясла всех стоявших вблизи неё. На днях в Новодеревянковское станичное правление пришла с кордонной военной линии весть, что в одной стычке за Кубанью, черкесы саблями изрубили её внука, молодого первоочередного казака.

Так провожала станица своих полных сил и здоровья казаков на службу. Я видел во время детства несколько раз эти отторжения от Деревянковки живых людей, покорно шедших на невзгоды сторожевой, полной военных тревог жизни, и, может быть на верную смерть или на калеченье при походах и в боях с неприятелями, или при неожиданных набегах на край полчищ этих неприятелей и при жестоких отражениях их. Мне не помнится сколько раз в моей детской жизни я был свидетелем казачьих проводов станицей и совершенно уже потускнели в памяти разного рода эпизоды и подробности, которыми сопровождались проводы. Но факты, характерные для них, сами за себя говорят. Они вытекали из тяжёлых условий обязательной военной повинности казака и из чувствительных потерей для станицы в самом населении. Те и другие явления, с одной стороны, придавали настроению населения на проводах сердечный характер и близкие родственные и дружественные отношения, а с другой – вызывали резкие протестующие крики боли и безнадёжного горя. История черноморских казаков писалась событиями на двух страницах – на одной странице кровью отмечались жертвы кровавых распрей между людьми, а на другой слезами омывались воспоминания об утраченных жертвах.

Неудивительно, что и я был вовлечён в тот общий поток массового настроения толпы, который господствовал у деревянковцев на церковной площади в день выхода казаков на службу. Я был очень мал ещё годами и слаб духовными силами для понимания происходившего движения. Для меня ясно было одно, что уходили куда-то люди и их провожали родные, как провожали и мы братьев, уезжавших в Ставрополь и Екатеринодар учиться. И только. Никакие интересы, ни мои личные, ни моей матери, Явтуха или Охтиана не были затронуты этим движением; я даже не знал тех лиц, которые уходили на службу или которые плакали и вздыхали, глядя на уходивших; у меня не было и того уличного любопытства, какое вызывалось обыкновенно пляшущими медведями или ходившею со шляпой в зубах на задних ногах собачкой. И, тем не менее, я не уходил из шумящей толпы. Увидевши Яцька и других приятелей, я, будучи поглощен общим движением толпы, ни словом не заикнулся им о чудесах и диковинках, виденных мною в г.Ейске. Когда запряжены были в артельный воз волы, я первый предложил моим приятелям провожать артельный воз за станицу. И мы двинулись в общем кортеже уходивших из станицы казаков.

Впереди двигался артельный воз, у воза возле волов шёл артельщик и рядом с ним его жена. Лаврик восседал на возе и ликовал. За возом шли казаки по четыре в ряд с урядником сбоку, за ними шествовали станичный атаман и судья в сопровождении дежуривших в этот день казаков, несших сулею с водкою, рюмки и закуску. Во хвосте, наконец, двигалась довольно значительная толпа родственников и знакомых, провожавших казаков. Главная масса деревянковцев осталась на площади и расходилась по домам.

В таком порядке кортеж прошёл от церкви по Красной улице до конца станицы. Артельный воз, выехавши за станицу, остановился у околицы. Тут остановились все. Станичный атаман и судья, выпивши по две рюмки водки – за станицу и за уходивших из неё казаков и, пожелавши счастья и здоровья уходящим, отправились обратно в станицу. За ними, простившись с казаками, ушла в станицу и большая часть провожавших родственников и знакомых. Остались лишь самые близкие уходившим казакам лица – жёны, матери, сёстры и немногие из мужчин; преобладал женский пол. Из детей Лаврик восседал на возу и рядом с ним посадили ещё мальчика и девочку, чем Лаврик, видимо, был не совсем доволен, обративши внимание отца на то, что девочка была «в спідниці». При дальнейшем движении казаки не строились уже в шеренгу, а шли врассыпную, кто с женою, кто с матерью, а некоторые целою группою из уходивших казаков и близких им лиц. Постороннюю публику составляли я, Яцько и двое или трое наших сверстников.

Но при переходе через длинную деревянковскую гать на противоположный берег реки, из посторонней публики у артельного воза остался один я. Яцько, увидевши в ближайшем от гати болоте больших зелёных лягушек, бросился к ним с криком: «От так жаби! Та й багато ж! Та й здорові ж!» и начал бросать комки земли в них, сгорая желанием убить хотя бы одну. Остальные мальчики подошли к ловившим раков в реке возле гати казачатам, немедленно разделись и занялись ловлею раков. Я остался один у артельного воза и решил сопровождать его и дальше. Мне знакомо было чувство разлуки, когда мы семьёй провожали из станицы братьев, и я пошёл за возом из сочувствия к провожавшим казакам, желая увидеть, где и как пройдёт окончательное расставание казаков с родными.

Так продвинулись мы ещё около версты вдоль изгиба реки до скрещения дорог и начавшегося подъёма от реки, куда шла прямая для казаков дорога бурной водами и богатой кровавыми столкновениями людей Кубани. Урядник подошёл к остановившемуся возу, взял на руки свою сидевшую на возу девочку, то же сделал другой отец с мальчиком, крепко обнявшим его ручонками, но Лаврик запротестовал: «Я і сам без них можу їхать на возі», - заявил он отцу, и когда отец взял его на руки, он начал дрыгать ногами и кричать: «Я не хочу додолу!» Сцена эта несколько развеселила публику и подняла упавшее настроение.

-Ти, Онисим Петрович, іди до дому, а Лаврик нехай уже остається у нас артільщиком, - смеялись казаки.

-Та воно виходе так, - сдержанно говорил Онисим Петрович, не расположенный, по-видимому, к шуткам. Этому солидному и мужественному на вид казаку самому не хотелось расставаться с сыном и он повёз бы его на артельном возе и дальше, если бы была к тому возможность.

Но урядник с девочкой на руках, принявши начальственную позу, громко заявил: «Тепер слухайте моєї команди» и начал делать распоряжения.

Волы были распряжены и привязаны к ярму. Все уселись в большой кружок на траве. Артельщик достал объёмистый «баклаг» с водкою и несколько рюмок, кой-кто вынул из карманов свои чарки. Появились хлеб и свиное сало, неизбежные пирожки и пампушки. Началась лёгкая закуска с возлиянием. Это «гладили дорогу» уходившим казакам. Угощение заранее было заготовлено вскладчину родичами и передано артельщику, который играл роль хозяина, Я стоял в стороне и с смущением смотрел на пировавших.

-А то що за хлопча? – заговорил кто-то из казаков. – Ти кого провожаєш?

-Вас, - сорвалось у меня с языка.

-Як нас? – удивлялся спрашивавший.

-Коли провожали ми Тимошу в Ставрополь, то жалкували, що він їде із дому. Так і вас я прийшов провожать, - объяснил я.

-Так це ж матушкин синок! – воскликнуло несколько голосов.

-Дивись ти! – удивлялись другие. – А нам і не в догад.

Меня посадили в кружок, дали пирожков и пампушек. Я с аппетитом ел потому что проголодался и прекрасно чувствовал себя, встретивши такой приём.

Этот последний прощальный акт казаков с родными длился не менее часа. Говорили все и старались быть как можно веселее и развязнее. Многие из казаков на самом деле были навеселе от частых, хотя и не особенно обильных, угощений. Можно было опасаться, что дальнейший путь они совершат не без затруднений. Урядник громко заявил, что пора прощаться и двинуться в путь. Начались объятия и поцелуи. Артельщик снова запряг волов в воз и стоял возле них вместе с женою и Лавриком. Урядник долго целовал свою донечку и, поцеловавши её в последний раз, шутливо сказал, указывая нам перекрёстную дорогу: «Оце гряниця, за яку вам строго запрещається переходить, а нам, по приказу начальства, треба скоріше од неї утікати. Гей!» - скомандовал он. Артельный воз двинулся вперёд, а за возом кучею пошли все казаки. Послышался плач и просьба Лаврика: «Візьміть і мене на віз!» Вопила и дочечка урядника: «Не покидай нас, таточку!» Хныкал кто-то из взрослых. Казалось, что вслед за этим польются ручьи слёз от жалости к тем, кто, может быть, не вернётся домой, сложивши голову в боях и резне на кордонной службе. Но в этот момент неожиданно грянула весёлая казачья песня. Дети перестали плакать. Взрослые замахали платками и шапками уходящим казакам. Вдруг казаки раздвинулись в две лавы, образовавши между ними прогалину. Вихрем влетели на эту прогалину два казака и пустились в пляс, проделывая лёгкие и ловкие движения и повороты, то быстро вертясь на одном месте и с гиком подпрыгивая, то лихо танцуя вприсядку. Через некоторое время к двум танцующим присоединились ещё двое. Группа оставшейся родни, казалось, застыла на одном месте, следя издали глазами за дорогими им фигурами. Когда же все казаки пустились в пляс, то на одном повороте дороги влево скрылись с глаз провожавших танцующие фигуры, но долго ещё доносились издали бодрящая песня и залихватские гики.

То, что выше передано по моим детским воспоминаниям, относится к походам казаков из станицы. Это был не самостоятельный акт станицы, а лишь исполнение воли и распоряжений высшего начальства. Станичная казачья община даже при неблагоприятных условиях для её самостоятельности во многих случаях действовала по собственному разумению и решениям. Но в области отбывания воинской повинности её самостоятельная роль сводилась почти к нулю или, правильнее, экспроприировалась в самой бесцеремонной форме государственной властью. Во время моего детства у черноморцев целое полстолетие уже не было ни казачьей войсковой рады, ни той военной демократической организации, в основе которой гнездились прошедшие времена выборное начало, ответственность перед выборщиками и их контроль. В станице казаки удержали за собой только право распределения достигших военного возраста малолетков на конную и пешую службу. Казак нёс не только обязательную военную повинность, но на свой счёт справлял обыкновенную одежду, военное обмундирование, лошадь и даже оружие, снаряжение на собственный счёт конного казака требовало, понятно, больших расходов, чем казака пешего, и станичная громада или общество распределяла малолетков на военную службу, смотря на благосостояние семьи – состоятельных зачисляла в конницу, а малосостоятельных в пехоту. Отправляясь в поход, конный казак сам ехал на коне и вёз на нём наиболее необходимые ему вещи. Пеший же казак не мог таскать на себе самых необходимых вещей и находился в этом отношении в совершенно безвыходном положении. Ни государственная власть, ни местное войсковое начальство не оказывали никакой материальной поддержки пешему казаку. Для обеспечения своих походных нужд сами казаки придумали, поэтому, военную казачью артель, своеобразную организацию для содержания собственной подводы, на которой и возили в поход нужные им вещи. Краткая характеристика этой особенности казачьего быта была дана мною пятьдесят лет тому назад в моей книге «Очерки южно-русских артелей и общинно-артельных форм», изданной в 1880 г. Но в этом исследовании казачьей экономики не была отмечена та психологическая бытовая стихия, которая отчётливо проявлялась в станичной жизни в момент похода казаков, под чем черноморцы разумели всякое отторжение их в военных целях от станицы по воле начальства. Артельный воз и группа идущих за ним лучших живых сил напоминали в таких случаях жертвенное значение похода казаков из станицы и станица приходила в движение.

В такие моменты Деревянковка оживала. Не только служилые казаки, но и их жёны, домашние и дети приходили в движение и этот движение резко отличалось от той сутолоки людей, которая поразила меня в Ейске. Это было своё, близкое, родственное движение и оно охватило меня в такой степени, что всё время я шёл за артельным возом, точно привязанный к нему верёвочкой, и не отставал от него до тех пор, пока не исчезли из глаз танцующие казаки и не перестали звучать их песни и гики. Я забыл на некоторое время Ейск со всеми его диковинками и даже море с плавающими на нём, как церкви в белых парусах, судами. Там, в Ейске, работал мой интеллект, заваленный целою массою невиданных мною диковинок, а тут, в станице, движение людей в родной среде охватило мои моральные чувства. Когда я пришёл домой и мать спросила меня, где я был, то я ответил: «Козаків провожав у поход».

-Чого ж ти так довго провожав їх? – спросила меня мать.

-Того, - ответил я, - що мені було жалко їх.

С раннего детства я узнал, что такое казачье горе. В станице публично, так сказать, проявлялось оно в связи с жертвенными потерями людей на кубанской кордонной линии, где казаки несли тяжёлую военную службу и часто рисковали своей жизнью. Эти потери публично оплакивались родными и демонстративно действовали на всю станицу – на старых и малых. Потому ли, что живя в детском возрасте эмоциями, с большею чуткостью я воспринимал случаи оплакивания погибших на военной службе казаков, под влиянием ли однообразия повседневной станичной жизни, в связи ли с тем, что раньше эти случаи повторялись чаще, вероятнее всего, в силу всех этих причин вместе взятых, но мне всегда казалось, что во время моего детства, деревянковцы раньше переносили больше, чем впоследствии, горя и несчастий, причинённых им военною службою. Единичные случаи оплакивания погибших приходили, однако, и уходили в разрозненном порядке, а проводы казаков в поход, как бы суммировали их. Получался более яркий и интенсивный эффект. Станица, как бы стихийно реагировала на неотвратимые, казалось бы, бедствия, и я, привыкши с самого раннего детства прислушиваться к повышенным проявлениям станичной жизни, воспринимал казачье горе вместе со всеми, кого оно касалось.

Эти отношения к окружающим людям и к их жизни, слагавшиеся естественно и стихийно, будили мой детский ум и детские чувства. Тут было всё своё, родственное и понятное, и потому-то в станице при проводах казаков на службу так резко отличалось движение станичное от движения городского, что я на время, как бы забыл чудеса и диковинки города и моря. Мой детский интеллект и мышление были ещё слабы и примитивны, а чувства и эмоции работали вовсю, и я не понимал той связи, которая фактически существовала между диковинками города с морем и жертвенными потерями станицы на военной службе. Не будь этой по охране края жертвенной службы у черноморцев, не было бы, быть может, или появились бы гораздо позже те чудеса и диковинки, которыми я так поражён был при первой поездке к морю. Казаки, можно сказать, жертвуя кровью и костями отторженных от станицы охранителей края, творили те условия, при каких только и возможны были появление портового города Ейска и начавшихся в нём экономических и культурных движений и достижений. Более того. В станице же, при всей тяжести всеобщей воинской повинности, пущены были те мощные ростки казачьего труда и хозяйства, при помощи которых сплелись взаимоотношения между городом и станицей. И ещё более. Станице никто культурно и добросовестно не помогал в налаживании этих отношений, Те, кто во время моего детства имели непосредственное отношение к этому налаживанию, без зазрения совести эксплоатировали население станицы. То были кабатчики, лавочники, шибаи и вообще мелкие хищные торгаши, жившие и оперировавшие в станицах. Да и в самом городе Ейске культурные посредники не клали охулки на руку. Черноморцам приходилось воевать на два фронта – на внешней границе воевать с черкесами, а внутри края бороться с посредниками культуры и экономических предприятий.

Насколько были мне знакомы походы из станицы или проводы казаков на службу, настолько же скудны мои воспоминания о случаях обратного походного движения. В моей памяти не сохранилось воспоминаний ни об одном обратном в станицу походе казаков за артельным возом. Закрыта была для меня и жизнь на кордонах. Казаки конные и пешие возвращались домой в одиночку или мелкими группами. Это я неоднократно видел, но эти факты мельком проходили мимо глаз, ничего не оставляя в памяти. А как жили казаки на кордонах, об этом мне много рассказывали сами казаки, их жёны и дети в интереснейших эпизодах и подробностях.

Кордоны на Кубани представляли собой небольшие крепости с неважными внешними ограждениями в виде окопов, валов, канав и деревянных палисадов, но с пушками внутри и с постоянными гарнизонами. Между кордонами, расположенными в наиболее важных местах у берегов Кубани, по всему её течению, при выходе на Баталпашинскую равнину, устроены были пикеты или, по черноморскому выговору, «бикеты», с плетёною из хвороста огорожею и с наблюдательными вышками внутри её. В кордонах казаки пешие и конные постоянно пребывали, оставляя их лишь на короткое время при участиях в сражениях или в походах в горы, а в бикеты на сути посылались одни конные казаки по наряду из кордонов. В детстве я видел некоторые из кордонов, как, например, Главный и Байдачный, оба с двух сторон Екатеринодара, много раз ночью слышал, как в короткие промежутки времени зычно раздавалось: «Слушай!» на пикетах и кордонах. Укрепления на кордонной линии были расположены на таких расстояниях, что из одного к другому слышен был человеческий голос «слушай!», призывавший к бодрствованию часового. «Слушай!», начатое с укреплений в устьях Кубани неслось ночью передаточно к верховьям её и обратно.

Но и при этих исключительных случаях и зловещих напоминаниях «Слушай!», черноморец сумел придать хозяйственный колорит своему пребыванию на кордоне. В свободное время казаки приготовляли здесь всевозможные предметы и вещи для домашнего и хозяйственного обихода, преимущественно, поделки из дерева – плели корзины для мелких домашних операций и огромнейшие «сапети» для хранения хлебного зерна в них, выделывали грабли, вилы, оси, ободья, насады, полудрабки, люшни, оглобли и прочее, сооружали возы, дроги, выдалбливали ваганы, запасали строительные материалы и т.п.

Время от времени из станицы приезжали на кордоны жёны с детьми на воловых возах, нагруженных разного рода предметами и вещами. Это были собственное добро своим мужьям, подарки от родных к родным, посылки от знакомых к знакомым. Тут были и бельё, и хлеб, и сапоги, и свиное сало, и разного рода съестные продукты, и фрукты или арбузы с дынями и т.п. Пока казачка жила на кордоне, да ещё с детьми, казак был в казачьем раю, в своей семье, ходил в чистом белье и приличном костюме, ел вкусно и делил с женою и детьми все семейные радости. Казачка энергично работала – мыла бельё и чинила изорванную одежду, выводила и уничтожала паразитов, приаккурачивала мужа и сеяла везде ласку, а дети играли и прыгали возле отца и матери. Одна такая казачка на кордоне вносила свет и теплоту мирной жизни в сумрачную атмосферу кордона. Глядя на счастливца, возле которого находилась жена и резвились дети, и остальные казаки на кордоне подтягивались и бодрились. Счастливчик казак не изолировал себя от своих сослуживцев, делился с ними, чем мог, и не был в долгу перед теми из них, кто в трудную минуту схватки с врагом помогал ему выйти из опасного положения, а казачка не забывала угощать затворников кордона лакомым куском станичного стола и не отказывалась, а сама просила передать ей бельё для мойки или истрёпанный костюм для починки. И тогда в кордоне станичным духом пахло. Не даром старые, поседелые в боях и военном подвижничестве, запорожцы, переселяясь из-за Буга на Кубань, так настойчиво добивались насаждения в Черномории «семейственного житія».

Но то, что я собственными глазами видел, как показательные предметы общения между грозным для черкеса кордоном и мирною степною станицею, приводило меня в восторг. Когда станичный воз возвращался на волах из кордона в станицу, он уже не был возом в обычном своём виде, а искусственным сооружением, на котором сосредотачивали всё своё внимание жители степных станиц. Над заднею частью воза возвышался обыкновенно огромнейший сапет, наполненный всевозможными лесными материалами и изделиями – маленькими корзинками, скамеечками, табуретами, насадами, топорищами, вальками для белья и другими мелочами казачьего искусства. На дно воза попадали обыкновенно те необделанные материалы, которые подбирала для себя сама казачка и дети по своему вкусу и соображениям. Туда же шли палицы, кийки, и вообще тот древесный материал, на котором, прикрывши его сеном и веретьями удобно было сидеть. Ценные же тесины из дуба, ясеня и береста укладывались сверху возового ящика вдоль полудрабков на дно сапета. Одним словом, казак отправлял из кордона домой всё, что имело цену для его хозяйства и особенно требовалось в домашнем обиходе. Сюда же попадали и подарки казаков из кордона, например, ципок или посох какому-нибудь старику, кизиловая палка с крючком дьячку Андронику и т.п. Заботливый отец смастерит своему сынишке «млинок» с крыльями, вертящимися на оси от малейшего дуновения ветра и привяжет этот млинок наверху к сапету так, что когда воз движется, то и крылья мельнички заработают, а мальчик будет восторгаться.

И всё это направлялось в степную, совершенно безлесную станицу, где даже маленькая щепочка расценивалась на вес золота. Нужно себе представить, какое впечатление производил такой воз в станице не только на детей, но и на взрослых. Для детей он был событием. Дети при появлении его в станице, бежали за ним и с нетерпением ждали того момента, когда воз разгружался и они имели возможность увидеть собственными глазами всё разнообразие поделок из лесных материалов. Я был одним из самых усердных зрителей при разгружении воза с кордонными гостинцами. Черноморец, не складывавший рук на кордоне, хорошо знал, что требовалось в хозяйстве и во дворе степной станицы и умел добывать и приготовлять те поделки и материалы, на которые разбегались глаза степняка.

Далее, однако, чаще, чем станичный воз с казачкой и детьми показывался в кордоне, появлялись сами казаки домой в отпуск или, как выражались они, «на побывку». Такие отпуска давались большею частью на короткие сроки – на 10, 15 или 20 дней. Но казаки не считались с короткосрочностью отпуска. Лишь бы пустили домой хоть на один день. Вопрос о передвижении из кордона в станицу и обратно для конного казака разрешался легко. У него была лошадь, которая обеспечивала ему удобства и быстроту передвижения. Но пешим казакам, особенно из отдалённых от кордонной линии станиц, посещение семьи соединено было с большими неудобствами, трудностями и даже риском за собственную жизнь, ибо приходилось переходить большую часть пути в одиночку и в глухих местах. Деревянковка, например, находилась от самого ближайшего кордона в 180 верстах и самому сильному,   быстроногому казаку приходилось затрачивать не менее семи суток, чтобы преодолеть путь в оба конца. У меня был записан случай, когда казак пришёл домой за три дня и употребил семь суток на то, чтобы пройти 360 вёрст из кордона в Деревянковку и обратно в кордон, что изумляло самих казаков. По приходе домой казак этот двое суток косил, работая не только днём, но и прихватывая часть ночи, и накосил 14 копен сена для единственной коровы в своём хозяйстве, а жена, проводивши мужа на кордон, убрала сено в копны и семь дней работала у соседа за перевозку им её сена в станицу. И это был не единственный, не исключительный случай. Бедняку казаку не был доступен казачий рай не только на кордоне, куда жене его не на чём было приехать, но и дома, как об этом свидетельствует приведённый факт.

Случаи пешего хождения из кордона домой настолько характерны, что они запечатлены народом в названии тех дорог, урочищ, балок, курганов и прочего, по которым ходили казаки на побывку домой. В одном случае «казачьим манивцем» поименован был в ироническом смысле такой глухой окольный путь, который был самою прямою и короткою дорогою, но по ней казак не мог пройти благополучно, без риска за жизнь, домой. В другом месте урочище получило наименование «козачий відпочинок». Здесь казак, шедший домой из кордона, был убит и опочил навеки. В 18 верстах от станицы Новодеревянковской по Черноморско-Кубанской железной дороге находится группа маленьких, доисторического происхождения курганчиков, которые названы были до моего рождения «вошивыми могилками» и сохранили это название до наших дней. Здесь казаки, шедшие из кордона в Деревянковку, делали длительный «привал» и давали генеральное сражение тем паразитам, которых они несли с собой из кордона. Только истребивши вшей и сжегши на огне даже некоторые вещи из убогого скарба, остригшись и побрившись, казаки отправлялись домой.

Вот что делалось и вне станицы во время появления на Азовском море портового города Ейска и набирания им первичных торговых и экономических сил, когда с пятилетнего, приблизительно, возраста, я начал, как подобает человеческому существу, отличать, как следует, своё «я» от окружающих предметов и людей и стал приучаться к наблюдению и мышлению. Казак поставлен был тогда в тяжёлые условия охраны границы государства и своего существования за счёт расходования своих собственных материальных средств, сил и самого организма до крови и костей включительно. Я пережил в течение семи лет, от пяти до двенадцати лет в станице, жуткие моменты этого существования казачества и в станице не в золотой клетке и не за ширмами барской культурной обстановки, а в самой толще массовых течений казачьей жизни, при непосредственном общении с трудовым населением и природой.