«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХVI. Благородное сословие и есаул Слабизьон.

Другой представитель благородного сословия в Деревянковке есаул Люлька появился в сильную зимнюю стужу в шапке с надетою поверх её фуражкою с кокардою, что также придавало довольно смешной вид почтенному есаулу. Когда моя мать, дружившая с его женою, увидела её мужа в таком смешном уборе и с укоризною сказала ему: «ну, на що ви, Онисим Онисимович, наділи разом шапку з картузом?» - то Люлька совершенно спокойно ответил: «на те, щоб усякий бачив, що я офицер; бо у мене шапка без бузументів, а без шапки в картузі холодно».

-Так будуть же сміяться люде, - без церемонии заметила мать.

-Нехай сміються, - с тем же невозмутимым спокойствием сказал Люлька, - а все ж усі будуть бачить, що я пан.

Так целую зиму и проходил есаул в шапке с фуражкою, потешая публику, несмотря на протесты его умной жены.

Есаул Никита Якимович Ткаченко, добрейший и обходительный старик, чрезвычайно славился своим старинным мундиром, с наставными красными откидными назад рукавами, берёг его, как зеницу ока, и надевал на себя только в чрезвычайных торжественных случаях, при посещении церкви или знакомых в праздники. Надевши мундир, он совершенно терял свою обычную спокойную и любезную манеру обращения, пыжился, не смотрел по сторонам, гордо поднимал голову вверх и сильно выпячивал грудь и живот вперёд. Это придавало его фигуре неестественный вид и смешную осанку, и хотя многие сквозь пальцы смотрели на это безобидное самоуслаждение старика, но были и несдержанные люди, потешавшиеся над дутым самообольщением его, что огорчало и сердило задетого за живое есаула.

Само собою разумеется, что известного рода спесь и преклонение перед мундиром и кокардою, не ставила казаков к благородному сословию в те враждебные отношения, какие вызывались произволом панов офицеров и их нарушениями желательных порядков землепользования, устанавливать и регулировать которые имела право одна лишь станичная громада со входившими в её состав панами офицерами. В этом отношении существенное значение имели двоякие условия: расположение офицерских хуторов на станичном юрте и личные качества панов-офицеров.

Собственно офицерские хутора разбросаны были по юрту в шести различных местностях. С восточной стороны станицы, в трёх верстах от неё, жил в хуторе есаул Н.Я.Ткаченко; на таком же расстоянии от станицы расположены были хутора есаула Слабизьона и хорунжего Даценка; к югу, в 12 верстах от станицы, у пересыпи между Сладким и Горьким лиманами, сидел в унаследованном им хуторе есаул Белый, в десяти верстах на запад от станицы, у Круглого лимана с одной стороны был хутор войскового старшины Курганского, а с другой, противоположной – полковника Кокунько; наконец, в 18 верстах на запад от станицы, в урочище Копани находились хутора есаулов Люльки и Заводовского. Был ещё хутор у самой станицы на противоположном берегу её реки другого есаула, однофамильца Белого, но он находился в самой станице, не нарушая её порядков землепользования.

Можно сказать, что ни один офицерский хутор не был свободен от нарушения порядков станичного землепользования, но в различной, разумеется, степени, что обусловливалось не столько расположением хуторов в той или другой местности, сколько характером и личными качествами их владельцев. Собственник мундира с красными откидными рукавами есаул Ткаченко жил ближе всех других офицеров к станице, но у него не было никаких недоразумений со станицею, благодаря его смирному нраву и безобидным отношениям к станичному населению; а живший на таком же расстоянии от станицы с другой её стороны есаул Слабизьон был человеком крайне неуживчивого, вздорного и необузданного нрава, и острые отношения между ним и деревянковцами всецело зависели от личных его качеств – фальшивого гонора, грубости и произвола.

Сколько мне помнится и сколько мне приходилось потом проверять мои детские личные воспоминания в области земельных порядков родной станицы, при изучении земельной общины на Кубани, у нас не было серьёзных земельных недоразумений между станичной громадой и панами офицерами. Серьёзный конфликт станицы с хуторянами, когда на Копанях снесены были хутора, происходил между рядовыми казаками в их среде. Переселены были в станицу одни казачьи хутора и не тронуты хутора панов офицеров. Войсковая администрация оградила своё благородное сословие в этом отношении, несмотря на то, что паны офицеры причиняли станичникам во много раз больше вреда, чем рядовые казаки хуторяне. Но мелкие стычки и недоразумения между деревянковцами и панами офицерами были часты, хотя только с некоторыми из них. Чаще всего, если не исключительно, виновником этих мелких конфликтов был мой крёстный отец. Случаи, вроде описанного, угон скота, близко подходившего к его владениям, кулачная расправа с пастухами и тому подобное были обычными явлениями его хозяйственной деятельности и охраны прав и привилегий благородного сословия.

Есаул Харлампий Антонович Слабизьон представлял собою настолько резко очерченную и яркую фигуру и сам по себе, и в рядах разных представителей черноморского благородного сословия, что одинаково отражал в своей особе и характерные особенности людей своего времени, крупных, энергичных и умевших пользоваться обстоятельствами для обеспечения своих личных интересов, и типические черты рьяного и необузданного представителя панов офицеров, стремившихся к тем же целям личного обогащения и благоденствия в своём собственном гнезде. Никаким ни государственным, ни общественным интересам он не придавал особенной цены, раз они не служили его целям и тем более, если они шли вразрез с его личными интересами. Никаких общественных обязанностей добровольно, по собственному желанию и инициативе он не нёс ни в станице, ни в рядах представителей благородного сословия, жил дома и всё делал только для себя и для своей семьи. Таким он остался в моей памяти и тогда, когда сам я стал вдумываться в странные поступки и необычайное поведение моего крёстного отца.

Но и дома, и вне его, Слабизьон был неподражаемо оригинальным человеком во всех поступках своего поведения и деятельности, независимо от той этической окраски, какую придавали им внешние условия и обстоятельства. Это был человек живого ума и сильной воли с добавкою к ним достаточной доли находчивости и юмора, которыми в некоторой степени скрашивались его грубые, но обычные в то время приёмы деятельности и достижения известных целей. Он всегда прямо шёл к намеченной задаче, без всяких изворотов и хитросплетений, и брал силою воли и энергией то, что ему требовалось. Будучи небогатым человеком, не имевшим, как другие паны офицеры, ни многочисленного табуна лошадей или стада рогатого скота, ни внушительной по размерам отары овец, он устроил вблизи станицы хутор в небольшом овраге, а из маленьких в вершине оврага родников, пользуясь более сильным притоком воды от тающего снега и дождей, оборудовал довольно приличный «ставок», то есть пруд пресной воды, и развёл в нём довольно большое количество рыбы и раков. С двух сторон по скату к пруду он развёл большой сад, поставил в нём пчельник и отвёл низину от пруда под огород; на возвышенности же невдалеке от двора соорудил ветряную мельницу. Развёл небольшой «косяк» лошадей и другие виды домашнего скота и птицы и, занимаясь земледелием, Слабизьон имел, таким образом, в хозяйстве всё необходимое для безбедного существования и жил совершенно независимо и с большими удобствами и комфортом, чем другие более богатые представители благородного сословия, крепко держа в своих руках бразды управления хутором и хозяйством.

Казалось бы, что столь образцовый хозяин должен был пользоваться всеобщим почётом и уважением, а есаул Слабизьон служил между тем «притчею во языцех» и в Деревянковке и далеко за её пределами. Причина такого отношения к нему крылась в манере его обращения с людьми. Одних эта манера смешила до слёз, а у других вызывала настоящие горючие слёзы. Слабизьон был не столько жестокий по натуре человек, сколько широко пользовался жестокими приёмами, как в преследовании своих личных целей, так и в обращении вообще с людьми.

Уже одна внешность есаула Слабизьона невольно привлекала к нему внимание. Это был человек значительно выше среднего роста, с хорошо сложенною фигурою и, казалось, с несколько длинными не по её корпусу ногами, благодаря, быть может, тому, что всегда был опрятно одет и носил узкие казачьи брюки навыпуск и опойковые сапоги на высоких подборах. Всё в этой фигуре было соразмерно и на месте: средней величины голова с прямым лбом, с низко остриженными русыми волосами и с такими же средней величины усами, крепко сидела на прямой и крепкой шее; открытый, слегка прищуренный взгляд серых глаз, негустые русые брови, умеренные рот и подбородок, с лоснящимися всегда щеками – всё, одним словом, находилось на своём месте и в правильном соотношении. Физиономия есаула отличалась не столько красотою, сколько правильностью и соразмерностью частей, но над отдельными частями физиономии командовали чистые лоснящиеся щёки и энергичные подвижные губы, и в такой сильной степени, что они, или собственно их выражение, наиболее оттеняют всю фигуру пана. Щёки так лоснились, как будто они были чуть заметно для глаза смазаны каким-то, придававшим им своего рода блеск, маслом или елеем. Елейные щёки, так сказать, распространяли улыбку по всему лицу в связи с тем, как меняли свое выражение подвижные насмешливые губы и заметно морщился нос. Благодаря этому, от есаула всегда веяло уверенностью и сознанием собственного не достоинства, - его у него не было, - а превосходства и, опять-таки, в такой мере, что это соответственно отражало его буйный нрав и несдержанный язык.

Таким, или приблизительно таким, был Х.А.Слабизьон всегда, находился ли он в кругу лиц своего положения, или же вращался среди подчинённых ему и враждебно настроенных людей. Он почти не менял своей насмешливой манеры с периодически появлявшейся насмешечкою на лице, ни своего явно боевого настроения. На этой чисто психической подкладке он выработал свой особый выразительный язык, часто колючий и неприятный, но он так привык к нему, что исправить его от этой привычки могла лишь одна могила. Таковы были и те условия, и среда, при которой зарождалось на Черномории благородное сословие, когда представители его «брали верх» в социальной жизни внушительными жестами и крепкими словами в офицерских мундирах. Слабизьон не брезговал ни теми, ни другими приёмами, но крепкими словами в такой степени выделялся из набиравшей благородства толпы, что не имел равных себе конкурентов. Он редко говорил, как говорят обыкновенно люди, а большею частью ругался или пересыпал речь обидными ругательными словами и ругался так, как никто, ругался, так сказать, стильно, не в смысле неприличных выражений, а в смысле своеобразности, которая у Слабизьона лишена была неприличной сальной окраски, а изобиловала жупелами попрания человеческого достоинства.

Слабизьон был виртуозом руготни и менял её характер и содержание, сообразно с теми условиями, какими она вызывалась, и с лицами, каких она касалась. Ругался он и в смысле ласки или шутки, и в значении издевательства или кары; в одном стиле он ругал взрослых и в другом – детей. Когда явный недоброжелатель или особенно несимпатичный Слабизьону человек был налицо перед ним и ругаться можно было с рук и безнаказанно, то он обрушивался на него со словами: «Ах ти, гаспідів син! Бісового рода, плода, завода душа! Сатанаил! Бузувір! Жид! Католик! Ирод! Iдол! Люципер!» и так далее в этом роде. Когда же виновника не было налицо, то он заочно слал ему всевозможные пожелания: «Щоб тебе задавила халера, скривив в три погибелі корчій, вкусила гадюка, пожерла бендеря і скочив на губах чиряк!» Провинившихся в его хозяйстве женщин и девушек он донимал словами: «У, злюча гадюка! Барабанна шкура, чортова роззява, невтелепна кгава, смердяча жаба, бісів хвіст!» На захваченного на вишне в саду дворового мальчика он кричал: «Злізай додолу, вонючий жук, паршивий червяк, паскудна гусениця, кручена вівця, дохла гнида, козина смерть!» Трудно даже представить себе всё разнообразие тех бранных слов и изречений, которыми часто, непрерывно и длительно донимал кого-нибудь Слабизьон. Можно было бы составить целый лексикон этих слов и некоторые из его слов и выражений циркулировали в станице, как произведения Слабизьона.

Но сам Слабизьон, как представитель благородного сословия терял свою оригинальность и характерные черты, когда выступал в роли светского джентльмена, а не ругателя. Я был свидетелем, как он навеселе и в компании молодёжи расточал любезности молодой и не уступавшей ему в остром слове и энергии барышне, не пожелавшей разговаривать с ним.

-Капиталина Васильевна! – распинался он. – Світ моїх очей! Ангел мой! Рай земной! Відкрийте ж сахарні уста і випустіть хоч одно словесне амбре!

Но Капитолина Васильевна упорно молчала, не желая разговаривать с пьяным человеком.

-Та одчепіться од мене, Соловей Соловеевич! – говорила она, выведенная из терпения. – Я водки не пью.

Компания весело хохотала, Слабизьон чесал затылок и восклицал: «от бісова душа!»,  вызывая новый хохот и разражался новыми комплиментами: «Копочка! Душечка! Метелок мій золотой! Відкрий же ротик свій святой!» и, источивши всё своё красноречие, с гневом переходил в другой тон и разделывал Копочку под корешок, не стесняясь в выражениях, не столько, впрочем, неприличных, сколько для барышни обидных.

Компания неистово хохотала. Копочка не оставалась в долгу и резко отчеканивала: «Караул, сбився с пантелику есаул!», а есаул, чувствуя неудачу, благоразумно говорил себе под нос: «ну, й чорт з ними!» и уходил из комнаты с громким пожеланием, «щоб блохи усіх покусали, й мухи в носи позалазили!»

Такие вульгарные сцены с грубыми колкостями и дешёвым уличным юмором, были во время моего раннего детства в моде у молодёжи благородного сословия. Сама по себе та среда, в которой формировалось благородное сословие, не давала молодёжи здоровой духовной пищи и возвышенных социальных побуждений. Выступление Слабизьона при таких условиях в среде молодёжи сводилось к роли просто шута горохового, который смешил других и над которым можно было посмеяться и задорной молодёжи. Популярен был есаул Слабизьон среди благородного сословия и ценился им ещё и в другом отношении, как стойкий борец за свои преимущества, связанные званием офицера и с принадлежностью к благородному сословию.

Несколько лет спустя, когда я учился уже в Екатеринодаре и на Кубани были введены мировые судьи по назначению, есаул Слабизьон проявил свою благородную стойкость в оригинальной форме именно в этом направлении. Он убил из ружья трёхлетнюю тёлку соседа хуторянина и по иску последнего дело разбиралось у мирового судьи Мовы в г.Ейске. Судья был родом черноморец с университетским образованием, знал причуды Слабизьона и разбирал дело со всеми предосторожностями строго судейской объективной процедуры, не давая воли Слабизьону вести себя задающимся паном офицером и беспрепятственно пользоваться своим невоздержанным языком. Когда Слабизьон признал факт возведённого на него обвинения, судья попросил его рассказать, как произошло происшествие.

-В законному порядку, господин судья, - начал давать свои показания Слабизьон. – Я все зробив, що требується: не раз, не два, а сотні раз я попережав оцього мугиря і шибеника, щоб він не пускав  телиці до мого млина…

Но судья остановил ответчика словами: «Господин есаул! Прошу Вас не допускать в показаниях оскорбительных слов и выражений, иначе, по закону, я обязан оштрафовать Вас. На первый раз прощаю. Прошу Вас продолжать».

-Слушаю, - сказал по-военному Слабизьон. – Так оцей… того… не мугирь і не шибеник, - тепер по-прежньому я не назову його, щоб не понести штрафу, - так оцей лацапура…

-Вы опять оскорбляете, - перебил его судья

-Ні трішечки, - возразил Слабизьон. – Він же лацапура, настоящий лацапура. Ось подивіться на его, хиба він не похожий на лацапуру?

-Вы всё-таки говорите оскорбительным тоном, - заметил судья, - и несколько раз обозвали истца оскорбительными прозвищами. Штрафую Вас тремя рублями.

-Зараз і гроші? – спросил Слабизьон.

-Зараз, - ответил судья.

Слабизьон достал из кошелька трёхрублёвую бумажку и положил её на судейский стол.

-Прошу продолжать, - обратился судья к Слабизьону, - записывая штраф.

-Так оцей не шибеник, не мугирь, і не лацапура, не зробив того, про що чесно я просив его, і не припинав телиці. Ну, вістимо, мені було жаль мого добра; бо телиця кожний день приходила до млина, та чухалась об привод і до того дочухалась, що і млин уже почав скрипіть. Сказав я ему в останній раз при свидітелях: «не пускай телиці до мого млина, а то застрелю». А він все таки пускав. От тоді тільки я і убив телицю.

-Вы допустили произвол, поступили противозаконно… - начал было говорить судья.

Но Слабизьон гневно перебил его: «Як противозаконно? Який такий произвол, коли я при свидітелях попережав его?»

-Вы ж убили телицу, причинили ущерб её хозяину, а потому я предлагаю Вам или помириться или заплатить ему за телицу во сколько она будет оценена.

-Заплатить? – с раздражением заговорил Слабизьон. – За якусь падлючу телицю, та ще падлючому… чи то бач, помилився… не мугирю, не шибенику і не лацапурі гроші платить? Де ж той суд справедливий? Телиця млин мені руйнує, хазяїн телиці підтримує її, а я за це ще й гроші повинен платить? Це ж не суд, а шкандал!

-Господин есаул, - заговорил строгим голосом судья, - прошу Вас прекратить Вашу речь. Вы непозволительно ведёте себя в суде, допускаете такие площадные выражения, как «падлюча телиця» и неуважительно относитесь даже к суду. Штрафую Вас в высшем размере десятью рублями. Прошу заявить мне, намерены ли Вы помириться с истцом, или же пусть суд разрешит дело в судебном порядке.

Слабизьон из-под лоба посмотрел на судью, достал из кошелька десятирублёвку. Положил на стол, тщательно осмотрел кошелёк и спросил судью, какой высший штраф «за несудебные выражения» полагается.

-Десять рублей, - ответил судья с улыбкою.

Слабизьон в свою очередь улыбнулся и, доставши из кошелька ещё десятирублёвку, заговорил: «Хай суд без мене рішає. Бо я бачу, що в суді не має місця благородному офицеру вкупі с телицею. З непривички до такого суда я з пантелику збився і зараз не візьму в толк, як шкідливу телицю назвать, чи так, як я назвав, чи може «мамзель телиця». От же я і рішив до дому їхать. Нате вам мої останні десять карбованців за мої останні слова, які не до вас, господин судья, відносяться: на суди не для панів офіцерів, а для мугирів, шибеників та лацапур мені начхать!» Слабизьон положил десять рублей на стол, поклонился мировому судье и вышел из его камеры.

По приговору судьи, Слабизьон уплатил десять рублей за убитую телицу её владельцу и всем говорил: «Ну й суд! За шкідливу телицю десять карбованців присудив, а мене за мое правдиве словословіе аж двадцатю трьома карбованцями покарав, і виходе: хай телиці пану млини розчухують, а язык кріпко держи за зубами, а то в суді усі гроші із кишені і гаманця повитягають та, пожалуй, і без штанів зостанешся за несудебні словеса».

Слабизьон твёрдо стоял на своей привилегированной позиции и ярче, чем кто-либо другой отражал её отрицательные особенности: не имея ни собственной владельческой земли, ни прав на закрепощение населения, быть всё-таки господином рядовых казаков, пользуясь своим привилегированным положением, дававшим широкий простор для произвола и захватов земли. Само по себе благородное сословие не имело никакой силы: у него не было ни своей идеологии, ни тени организации или какой-либо планомерности в действиях. Каждый действовал по-своему, в своих интересах и в этом отношении резко выделялись такие оригинальные личности как есаул Слабизьон, они были порождением грубых нравов того времени и сходного с этими нравами крутого николаевского режима. Единственное, чего добились паны офицеры, это было предоставленное им право найма у самих помещиков в России крепостных на сроки, как рабочую силу. Так нанята была Слабизьоном его «Бандуриста Явдоха», охарактеризованная этим эпитетом вследствие обилия жировых отношений в теле, но и это право было слабо использовано, так как вскоре после того пало крепостное право. К тому же было много панов офицеров, которым были дороги демократические позиции и которые находились в близких отношениях с рядовою казачьей массой. А вслед за тем, с восшествием на престол Александра II, в России начался период реформ. Но явления этого рода в моей памяти связаны с следующим периодом моего детства, когда я учился в школе, вне дома, в г. Екатеринодаре.