Ни одно из массовых впечатлений, получаемых на народных сборищах и торжественной обстановке, не оставили в моей памяти таких следов, как время провождения и в дни святок. Я помню, конечно, не сплошное детское переживание святочных дней и связанных с ними сильных ощущений, подъёмов духовного настроения и просто весёлых и радостных восприятий. Глубоко засели в моей памяти лишь некоторые, важнейшие, можно сказать, святочные моменты. Перед этими моментами бледнеют и отходят на задний план тяжёлые и жгучие сцены народной жизни, как, например, дни проводов станицею уходивших казаков в походы на кордонную линию. Святки были антитезой подобным случаям, но длительность святочных впечатлений определялась не силою пережитых ощущений, а характером причин, вызывавших их. Святочные впечатления были возвышеннее всех прочих.

Святки или празднование нескольких дней подряд происходили в Деревянковке четыре раза в год – были главные и второстепенные святки. К главным относились рождественские и пасхальные святки. А к второстепенным Троица и Спас. Троицу деревянковцы праздновали три дня, а Спаса два дня – Спаса и Полуспаса. Троицкие святки производили на меня впечатление внедрения в хаты и в дворы древесной растительности и степной травы. В эти дни украшались древесными ветвями  внутри и снаружи хаты, постройки и даже ворота и калитки во дворах, а полы всюду выстилались зелёною травою. Зелёная и цветущая растительность как бы наполняла всю станицу и эта полнота впечатлений от зеленеющей природы сильно нравилась и восхищала меня. Спас в начале августа, когда деревянковцы несли в церковь для освящения дары природы – всевозможные садовые плоды и собранный пчёлами с цветущих растений мёд, казалось бы, должны были производить ещё большее впечатление, чем обилие зелёных украшений, но от этого праздника остались лишь слабые воспоминания чего-то запоздалого. На это, вероятно, имело влияние то обстоятельство, что далеко раньше освящения плодов в церкви, мы, дети, сотни раз пробовали их и досыта наедались. Огромнейшее же влияние оказывали на меня в детстве главные святки – рождественские и пасхальные.

Самыми продолжительными святками были рождественские. Они тянулись в продолжение трёх последовательно следовавших один за другим праздников: Рождества Христова, Нового года и Крещения. Это было и самое удобное для земледельческого населения время, когда у него не было жгучих земледельческих работ и имелись ещё достаточные запасы продуктов от летней и осенней поры. Рождественские святки в большей степени, чем все остальные, приурочены были к различным удовольствиям и пиршествам, и от времяпровождения на них веяло седою стариною язычества и позднейшими наслоениями христианских обычаев. В это время молодёжь обоего пола с подростками один раз с вечера до глубокой ночи «щедровала», а в другой вечер также до глубокой ночи «колядовала»; справлялись две «кутьи» - простая и «голодная»; на Рождество «Христа славили», на Новый год «посыпали», а на Крещение устраивали иордань. Все эти обычаи тщательно соблюдались населением, а действующие роли выполнялись, главным образом, молодёжью, подростками и даже детьми. Я принимал в детстве непосредственное участие только в некоторых обычаях, в остальных же случаях был просто зрителем.

С раннего вечера перед Рождеством Христовым, лишь только начинало темнеть, по всей станице неслось разноголосое пение. Так зарождалось «щедрование». Пели щедривки в одиночку и небольшими группами, большею частью дети и подростки. Это приветствовали собственно своих, мальчики и девочки родных и близких знакомых. Пение производилось под окнами и в подарок дети получали что-нибудь съестное и лакомое – колбасы, свиное сало, пирожки, вареники, небольшие хлебцы и т.п. В этот момент щедривки носили характер семейных поздравлений. Щедровавших принимали, как своих, и по-родственному приятельски относились к ним. Щедривки состояли из коротких выкриков и отличались иногда курьёзным содержанием. Родные и приятели подучали детей к остроумным выходкам. Я помню рассказ сестры Марфы, как её дядя, родной брат моего отца, подучил её и брата её Трохима, щедривке, которую они должны были петь у какого-то родственника. Не понимавшие смысла содержания в щедривке, дети, подойдя к окну родственника, громко запели:

А дядька, дядька,

Дядина гладка,

Не хоче встати,

Ковбаси додати.

Щедрий вечір!

Добрий вечір!

В этот момент выскочила из хаты рассерженная толстуха, жена дядьки и отодрала за уши Трохима, а Марфе надавала шлепков. Ничего не понимавшие дети подняли крик и плач. Вышел из хаты и хохотавший дядько. Он дал детям сладких с маком пирожков и толстую жирную кишку и, в свою очередь, подучил детей, чтобы они, придя домой, незаметно положили кишку на голову научившего их щедривке дяде. Дети умело исполнили дома это поручение, потешивши всю семью, так как дядько до того крепко схватил с головы кишку, что она прорвалась и осыпала его кашей. Такие вульгарные шутки, по рассказам, допускались родственными семьями и не обходились без комических выходок. Лично я не принимал никакого участия вне дома в детских щедривках, но помню содержание одной щедривки, нравившейся детям:

Щедрик ведрик,

Дайте вареник,

Грудочку кашки,

Кільце ковбаски,

Та цього же мало,

Дайте кусок сала!

Эту щедривку мы пели вдвоём с братом Андреем, подойдя к матери, которая, смеясь, одаряла нас какими-нибудь сластями. Мы брали эти подарки, торжественно клали их в небольшой мешочек из холста и носили его, расхаживая по комнатам вперёд и взад. Кто научил нас этой щедривке и хождению по хате, я не помню, но мне помнится, что самый этот акт казался мне чем-то необходимым и важным. Вероятно, хождение по комнатам изображало щедрование по станице и мы, так сказать, фиктивно приобщались с братом к общему щедрованию, происходившему в станице.

Вслед за детскими начинались надлежащие щедрования молодёжи женского пола. Это было уже хоровое пение целых девичьих групп, а изредка даже и замужних молодых женщин. Таких групп, иногда значительных по составу, было немного – по четыре или пять на каждый куток станицы, особо у крайчан и особо у гребельцов. Пели щедривки одни девушки; парубки не участвовали в пении, но непременно один из них, наиболее сильный и популярный, участвовал в составе хора «міхоношою», носил огромный мешок, в который вкладывались получаемые хором за щедривки даяния – паляницы, кныши, колбасы, куски сала, пироги и прочее. В детстве мне приходилось наблюдать эти щедривки только у себя на дому.

И у крайчан и у гребельцов группа щедрующих обыкновенно придерживалась своих районов по местожительству, где их хорошо знали и были их собственные семьи, но не возбранялось заходить и в другие районы, особенно во дворы к близким и родичам. К нам заходили две группы, вероятно, одна от крайчан, а другая от гребельцов. Очень может быть, что наш дом, дома священника, Харитона Захаровича, дьякона с зятем офицером и другие развёрстывались, так сказать, между группами щедрующих по предварительному соглашению и, возможно, что это регулировалось атаманами парубочьих громад, чтобы не обременять одних и тех же семей поборами, раз с щедривками являлись бы не две, а восемь-десять групп. Посещавшие нас группы щедрующих вели себя чинно и с тактом. Какая-нибудь из девиц подходила к дому и спрашивала: «благословіть щидрувати». После получения разрешения во двор входил весь хор с михоношей в арьергарде. Мать никогда не отказывала и вообще неуклонно поддерживала святочные народные обычаи, раз они не выходили из рамок старинного, общепринятого времяпровождения. Она заранее приготовляла большим партиям щедрующих по целой колбасе, куску свиного сала и булке.

Щедривки девчат не производили на меня особенно сильного впечатления и, может быть, потому что я не улавливал в шумном пении девушек содержания того, о чём они пели. В моей памяти осталось от детства начало одной только щедривки: «Ой, сів Христос та вечеряти, щедрий вечір». Далее повествовалось что-то о пришедшей ко Христу Божьей Матери и помнится конец щедривки: «Щедрий вечір, добрий вечір, добрим людям на здоровья». Но так как самоё содержание домашние слабо знали и само оно в полумистической окраске так же слабо давалось моему детскому уму, то щедривки остались для меня малоизвестными произведениями народного творчества. Впоследствии, в своём труде «Очерки южно-русских артелей и общинно-артельных форм», изданном в 1880 году, то есть через двадцать лет со времени моего детства, я коснулся организационной стороны группировавшейся молодёжи. Эта сторона бросилась мне в глаза ещё в детстве. Щедрующие группы девушек казались мне организациями, напоминавшими мой казачий отряд, в котором я был командиром, и вообще единение молодёжи в целях игр и увеселений. Проверяя свои детские впечатления расспросами об организации щедровавших девчат, я поражён был дисциплинированностью и порядками у казачьей молодёжи в такой, казалось, труднодоступной наблюдению области, как времяпровождения на святках с ночными увеселениями и пиршествами. От детства осталось у меня ясным и несомненным одно, что мы, дети, и вся семья с матерью во главе, вращались в том общем стихийном водовороте народных обычаев и живучей старины, в каком вращалась вся масса населения Деревянковки. Мы были лишь малою частицею этой массы с своим укладом жизни и некоторою приспособленностью, но близко стояли к народной массе

Это ещё с большею силою проявлялось в первый же день Рождества Христова, когда появлялись парубки, ходившие по станице со звездою и поражавшие всех пением.

Праздник этот начинался, впрочем, не столь торжественно, как следовало бы. С раннего утра по всей станице шныряли мальчуганы, проявлявшие необыкновенную живость и энергию. Это мальчики христославили и поздравляли с праздником родных, знакомых и всех, кто пускал их во двор и в хату. Они всюду назойливо лезли и стучали в двери и окна. Поздравлявшим мальчики давали обыкновенно мелкие монеты и сласти, но дети гонялись, главным образом, за деньгами. Получалось полное и резкое несоответствие между празднованием великого исторического акта – рождением Иисуса Христа и праздничным возбуждением страсти к деньгам у детей в раннем возрасте. Сложился явно нездоровый обычай, но он, как в тисках, держал слабое мышление тёмной массы. Обычаю слепо следовало население. Возникали даже недоразумения между родственными семьями из-за отношений к христославившим детям: «Мы, - говорили в одной семье, - не пожалели дать их детям по пятаку, а они, богачи, дали нашим детям по копейке». Это не ускользало от внимания и детей и даже дети косились на детей. У взрослых детское христославие порождало благодушие, а у детей ещё меньше – возможность играть деньгами в «стукана» и лакомиться сластями.

В такой, несомненно, извращённой форме обычай этот был лишь осколком другого обычая более интересного, которому следовала взрослая молодёжь. Деревянковские парубки составляли обыкновенно хор, который ходил по домам и своим пением и вертящеюся звездою напоминал события из времён рождения Иисуса Христа. Это были чисто сценические акты, производившие на слушателей и зрителей прекрасное впечатление. Деревянковцы очень ценили ходивший со звездою хор парубков и не жалели денег на вознаграждение хора за доставляемое им несомненно эстетическое наслаждение, а нас, детей, пение парубков и вертящаяся звезда приводили в неописанный восторг. Казаки вообще певучий народ, а деревянковские парубки составляли хороший хор из умело подобранных голосов.

Мы с братом Андреем с нетерпением спрашивали мать, «чи прийдуть до нас парубки, що крутять звізду?» Когда они входили в наш дом, то мы становились впереди хора и, смотря то на вертящуюся звезду, то на широко раскрытые рты поющих, с напряжённым вниманием следили за переливами голосов и приходили в волнение при высоких взрывах гремевших басов. Мы не смеялись, на лице у нас не пробегала даже улыбка, когда парубки отчётливо отчеканивали: «вовки же со звіздою путешествують», хотя знали, что у парубков «волхвы» превратились в «волков», над чем смеялись другие. Нам полностью передавалось то повышенное, торжественное настроение, с которым пели парубки и для нас безразлично было, кто путешествовал со звездою: волхвы или волки. Мы переполнены были чувствами и представлением о том, что пение относилось к Иисусу Христу, который родился в яслах на сене и был божеством, творившим всё святое и лучшее для людей.

И такое настроение сеяли всюду по станице парубки, певшие кантату многим малопонятную, но будившую у всех при необычайной внешней обстановке, повышенное настроение и светлые представления о великом событии у людей – о рождении Иисуса Христа. Так, как мы с Андреем, воспринимали пение парубков и вертящуюся звезду не только дети, но и взрослые люди, особенно женщины. Я часто слышал, как мальчики спрашивали друг у друга: «а у вас парубки співали і крутили звізду?» - и с каким выражением удовлетворения дети говорили: «Були, зучно співали та крутили звізду». Говорили с апломбом об этом и почтенные казаки, сыновья которых участвовали в хоре. Мне помнится вульгарный, но пропитанный самодовольством отзыв одного их них: «та ходив і мій Свирид із тією звіздою, і співав там на все горло, як бугай». По словам дьячка Андроника, Свирид «абладал превасходным басом». Одним словом, хор ходивших со звездою парубков представлял для населения Деревянковки не рядовое явление и оставлял в нём праздничные следы возвышенных чувств и представлений.

Такими же чувствами и представлениями был пропитан в детстве и я, так что перед ними бледнели и стушёвывались мои собственные подвиги этого рода. В детстве и я «христославил», посещая несколько домов наших знакомых, под охраною Явтуха или Охтиана от собак или уличных мальчишек, но я не пел, а скороговоркою произносил, как попугай, довольно несуразное приветствие:

Я, маленький хлопчик,

Iзліз на стовпчик,

У дудочку граю,

Христа прославляю.

Я не помню, кто научил меня этому приветствию. Оно не повышало у меня настроения и не будило представлений о том, как я лазив на стовпчик и играв у дудочку. Напротив, я со смущением и чисто механически повторял его в каждом доме. Но это было для меня поводом получить денежный подарок, который я ценил по-своему. Я с удовольствием получал серебряные монеты и чувствовал разочарование, когда наделяли меня медняками. Особенно нравились мне новенькие блестящие серебряные монеты. И на первом месте в этом отношении стояла для меня не особа из казачьей аристократии, а кабатчица Андриановна. Она давала мне самые блестящие и ценные у детей монеты – семигривенные и четвертаки. И, с удовольствием показывая их сверстникам, я пояснял: «це дала мені Андріяновна».