От празднования населением Деревянковки пасхальных праздников остались у меня с раннего детства до глубокой старости самые светлые воспоминания. День Воскресения Христова или, как называли его черноморцы, день Пасхи, был у всех самым светлым днем в году – праздником праздников. Он будил в населении самые высокие и радостные настроения, связанные с личностью Богочеловека и, даже на удовлетворение главной материальной потребности людей в пище, налагал свой светлый отпечаток. Пасха, прообраз хлеба насущного, красные яйца, красивые эмблемы первоисточника жизни живых существ, ставились превыше всех яств. Я и все домашние, окружавшие меня в раннем детстве, жили во время пасхальных святок светлыми моментами этого двойного настроения – чисто стихийной, так сказать, радости и одушевления и торжественного почитания хлеба насущного в идеальном для всех виде пасхи с теми красными яичками, обмены которых друг с другом все сопровождали поцелуями.

Такой характер празднования пасхальных святок обусловливался, как напряженными ожиданиями всем населением чего-то светлого, высокого и желательного во время сурового режима при потреблении пищи в Великий Пост, так и самым наступлением торжественного акта по осуществлению этих желаний в пасхальные дни. Мне хорошо памятны дни Великого Поста, дни сухоядения и недоеданий, с одной стороны, и сладостных ожиданий, которыми манила нас Пасха к себе, с другой. Наш двор был расположен напротив и вблизи входа в церковную ограду, а у самых ворот вблизи забора находился колодезь с прекрасною питьевою водой. Великопостные говельщики в положенные между утренним и вечерним богослужением часы ели и пили у нашего колодязя, для чего мать приказывала даже отворять ворота. В дни исповеди здесь собиралась целая толпа, и я неоднократно наблюдал, сидя на крыльце, как спешила эта толпа съесть недоеденное – бублики, сластёны, пирожки и т. п., которые в обилии продавались у церковной ограды. Но лишь только раздавался первый удар колокола, созывавшего говеющих на вечернее богослужение, как мгновенно, точно по мановению ока, прекращалось это чревоугодие. Съевший полбублика быстро прятал недоеденную половинку его в карман, державший в руке масляный сластён не ел, а глотал его целиком, как утка лягушку, пивший воду поперхался ею, кашлял, давился и обливался водою и т.п. Считалось большим грехом есть и пить после удара в колокол до следующего дня, когда после причастия разрешалось есть и пить. Мне помнится, как сам я даже боялся думать о пище и воде, в этот, казавшийся мне гнетущим, промежуток времени, и с какою осторожностью утром на следующий день умывался я, заботясь о том, чтобы в рот не попала ни единая капля воды, которую с жадностью я, наверное, проглотил бы.

Деревянковцы были строго дисциплинированный народ не только в военном, но и в религиозном отношении. Раз у казака существовал обычай, он подчинялся ему, как неписаному закону. Поступали так взрослые и тому же следовали дети. Удар в колокол в мирной жизни был таким же сигналом для казачьего населения, как выстрел из пушки перед началом боя. Потому-то говельщики и говельщицы совершали в сущности противорежимные в Великий Пост поступки, предаваясь усиленному чревоугодию в ожидании первого удара колокола. В это время обычаем разрешалось есть и пить, а с обычаем в период непререкаемого им господства, трудно было бороться и рискованно не подчиняться ему. Если бы кто-нибудь из говельщиков или говельщиц, продолжал после удара колокола есть или пить, то их осмеяли бы и, может быть, они потерпели бы что-нибудь более ощутительное; мальчишек во всяком случае кто-нибудь из почтенных особ за уши выдрал бы.

Таким образом, так не гармонировавшие с понятием об исповеди и причастии противорежимные поступки деревянковцев в дни Великого Поста были в сущности лишь передышкою в ожидании того времени, когда все могли свободно, по собственному влечению, есть, пить, веселиться и переживать высокие моменты духовных наслаждений. Этими передышками ни мало не ослаблялись, однако, ожидания пасхальных святок, когда не требовалось ни постничать, ни говеть, а появлялась широкая возможность свободно, без гнёта обычая, жить и радоваться. Ожидания пасхальных дней появлялись у населения непосредственно после шумной и обильной блинами и варениками масленицы, в первый же день Великого Поста, когда даже тертый хрен с квасом считался лакомым блюдом, затем в течение семи недель Великого Поста, эти ожидания росли и увеличивались. По собственному детскому опыту я знаю, с какою силою они охватывали взрослых и детей, особенно, когда наступали великопостные, монотонные и суровые дни с унылыми призывами колокола к посту, сухоядению и необычному для казака смирению. Великий Пост, как бы нарочито, демонстративно оттенял светлые дни и величие светлого праздника – Пасхи.

Особенно мучительными казались мне два последние перед Пасхой дня – страстная пятница и страстная суббота. В пятницу и в большую часть субботы нам, детям, не позволялось даже нос показать ни в дом, ни в кухню. Там подготовлялось пасхальное тесто и производились другие работы, которым мешала наша детская резвость и безалаберность. Нельзя было отворить дверь или окна, чтобы не застудить тесто и не помешать его всходам и вызреванию; воспрещалось резвиться и бегать в комнатах; требовалась большая осторожность при входе в дом или в кухню, чтобы не наступить на что-нибудь и не опрокинуть; за нами тщательно следили Оксана, мать и сестра Домочка, которой мать давала специальные поручения по надзору за нами и мы часто слышали: «куда? куда?» или «геть! геть!» Со всем этим можно было еще мириться, но и на нас, детей, распространялся строгий постовой режим ядения – не было ни чаю, ни завтрака, ни обеда, ни ужина, а в день выноса плащаницы не давали есть до тех пор, пока духовенством не был торжественно совершен этот церковный обряд. Есть было нечего; были лишь «хлеб, соль и вода – казацкая еда», как гласила поговорка. Соблазнительные пасхальные печенья и деликатесы, приятно щекотавшие нос, были скоромны и их нельзя было касаться до следующего дня или момента разговения; о вяленой же рыбе – суле или тарани, которую мы особенно любили, грешно было даже думать. Все это повергало нас с братом Андреем в уныние и мы с ним бродили по двору, повесивши, что называется, нос.

Только со второй приблизительно половины субботнего дня подготовительная суматоха к Пасхе несколько ослабевала. В это время в определенных местах красовались уже пасхальные произведения матери и Оксаны – ряды печений: орешки, вергуны и пасхи большая, средняя и маленькая или, собственно, наши детские – моя, Андрюши и Палажечки. Мы с Андреем немедленно овладевали своим добром и ставили свои маленькие пасочки на определенные в комнате места. Мать не воспрещала этого и сама выглядела довольною и повеселевшей: пасхи удались на славу – высокие, румяные, лёгкие и пушистые. Сжарены уже были куры, утки и соблазнительная индейка с изюмом, которые заранее тщательно откармливались, чтобы служить украшением пасхального стола, распростившись с собственною жизнью. Тогда я над этим не задумывался, а горел нетерпением скорее полакомиться ими. В это же время наступал момент и нашего с братом Андреем участия в подготовлениях к празднику. Позже всех операций производилось крашение яиц обыкновенно в сенях кухни «на кабицi», где мы с Андреем немедленно водворялись в почетной роли не то контролеров, не то судей. Окрашенные яйца мы тщательно, обсуждая и споря, осматривали и если краска неравномерно ложилась на них, то такие яйца мы отбирали и передавали матери, которая снова опускала их в кипящую воду с краскою. Это развлекало нас. Наступал поворот в настроении, а заключительный акт Великого Поста совершался для нас в тот момент, когда мать выбирала самую большую и высокую пасху для освящения вместе с другими предметами пасхального стола. Тогда мы с Андреем окончательно успокаивались и очень рано ложились спать, чтобы не прозевать пасхальной заутрени и просили всех вовремя разбудить нас.

Сами мы в этот раз спали крепко, но, услышавши колокольный звон, быстро оделись и спешно направились в ограду к церкви. В то время внутри ограды вокруг церкви горели уже огни и было много народа. Хозяйки или кто-нибудь из молодежи принесли уже для освящения пасхи, яйца, жареную птицу, свиное сало, коровье масло, творог, даже соль и др. принадлежности праздничного стола. Принесшие все это огромным кольцом окружали церковь и сидели рядами друг около друга. Всюду на подостланных скатертях стояли уже пасхи всевозможных величин и форм. В одном месте рядом с пасхой лежал с подогнутыми ножками жареный поросенок с вложенным в зубы красным яйцом, в другом у пасхи сидела жареная утка с приподнятой шеей и головой, а перед ней у самой груди лежали красные яйца, в третьем вместо птицы возле пасхи лежало свиное сало, красные яйца, пироги с творогом и т.п.

И всюду горело по две или по три восковых свечи, прикрепленных к расставленным предметам праздничного стола. Горящих свечей было до того много, что в ограде было почти так светло, как днем. Нас радовал один уже ливший со всех сторон свет и приподнимал настроение красивый вид и разнообразие расставленных пасок, обилие красных пасхальных яиц и чередование птичьих фигур с жареными поросятами. Мы с Андреем ходили вокруг церкви и тыкали пальцами в смешивших нас поросят с красными яйцами в зубах. Хозяйки сидели на раз занятых местах в лучших своих одеждах и украшениях, чинно перекидывались короткими фразами или сдержанным говором, явственно, однако, доносившимся до слуха и других, жалуясь на неудачи и неожиданные случайности при изготовлении и печении пасох.

-Я таки, - слышалось в одном месте, - i борошна iз дуже доброї пшеницi намолола й всього в препорцiю в тiсто положила, i добренько замiсила, - i що ж ви думаєте? – не сходе i не сходе моє тiстечко! Дiти дуже хату нахолодили, роскривши дверi. Я тодi мерщiй до печi  i затопила її. Ну i пiднялось мое тiсто, слава Богу, паски  вийшли, як слiд.

-Гарненька, гарненька, у тебе, серденько, вийшла пасочка, - поощрительно заметила какая-то старуха.

-Ну й горечко було менi з пасками, - слышалось в другом месте. - Два рази прийшлось пекти. В перший раз вийшли важкi та осадкуватi паски. Такого борошна старий Грицай намолов. Я давно вже казала своему Ничипору: «Не вози молоть зерна до Грицая!» Не послухав. Ну й пришлося в другий раз пекти паски iз иншого борошна. Спасiбi сусiдцi Кулидисi, позичила менi свого борошна.

-Та буває, - сказала соседка.

-Нi, мiй Гордiй Потапович не пожалiв-таки грошей, та купiв аж три хунти крупчатки, - совсем уж громко сообщала в третьем месте молодая разряженная казачка своей молодой также приятельнице. - Я змiшала крупчатку з свoїм борошном, просiявши його три рази через густе сито. Ну й тiсто ж вийшло! Просто аж душа радувалась. Поставiла я на одну минуточку тiсто на стiл перед божницею, а де не взявся отой пiвень здоровий та горластий, - ти ж знаєшь його, Марусе! - взлетiв в хату, та як крикнув: «Ку-ку-рi-ку!» Оглянулась я, аж в душi похолонуло. Пiвень сiв прямо на тiсто, та так глiбоко запустiв кiгти у тiсто, що махає крилами, а ног не може одiрвать од тiста. Я вже насилу одiрвала. Тепер сама не знаю, щоб воно це значило – чи на добро, чи на худо?

-А куди вiн головою стояв? - вмешалась в разговор сидевшая с другого боку старуха.

-Прямо до кивота, - ответила рассказчица, - а як спiвав, то и до божницi поклонився, як кланяються пiвучи пiвни.

-Та це ж , - авторитетно заявила старуха, - непремiнно на добро.

-Та й я так подумала, - согласилась рассказчица, - жаль тiльки, що тiста багато прийшлося одрiзать з тiєї частини, на якiй сидiв пiвень, та кiгти запустив. Мабуть з хунт крупчатки пропало, бо одрiзане тiсто я пустила не на паски, а на пирiжки.

Несколько раз мы с Андреем обошли ряды расставленных пасох, наслаждаясь красотою открывшегося зрелища и вслушиваясь в разговоры сидевших женщин, которые вертелись исключительно около приготовления и выпекания пасох. Это были, так сказать, злободневные разговоры. Я не придавал им особого значения, но маленький Андрей мотал их на ус. В тот же день, при общем смехе, он с юмором рассказывал дома, «як пiвень сiв верхом на тiсто паски и кричав: «ку-ку-рi-ку», а якась жiночка та бабуся казали, що то вiн так на добро Богу молився».