У деревянковского населения, как и всюду, были разного рода игры, начиная с детских и оканчивая играми взрослых или, собственно, цветущей молодёжи. Всякая игра служит обыкновенно увеселением для играющих, но те игры, которые привлекают внимание сторонних лиц, носят уже в себе элементы зрелищ. И, тем не менее, несмотря на обилие разного рода игр у детей и молодёжи, Деревянковка была очень бедна организованными зрелищами, служившими предметами удовольствий для толпы.
К наиболее распространённым играм в Деревянковке относились жмурки или «куца баба» («тiсна баба»), когда дети или молодежь жали друг друга, чёт и нечет, горю-горю пень, когда в игре принимала участие пара – парубок и дивчина, спортивные игры – скракли, нечто вроде кеглей, причём, скракли сшибались с места ловко брошенною издали палкою, игра мячом «в високого дуба» и «в гилку», гонка свинки по льду и т.п. Я прекрасно помню все эти игры, но наиболее забавляли меня только некоторые из них.
Смешила и веселила меня игра в «горю-горю пень», в которой особенно проявлялись ловкость и задор парубков и дивчат. Кто-нибудь на определенном месте изображал собою горящий пень; сзади него становилась пара – парубок и дивчина, взявшиеся за руки. Горящий пень громко произносил: «горю-горю пень» и ещё какую-то прибаутку, которую я забыл; при последних словах этой прибаутки, пара разрывала руки и бежала с двух сторон пня к определенному месту, где она снова соединялась. Пень тоже срывался с места и старался поймать кого-либо из бегущих – парень, обыкновенно, девушку, а девушка парня. И вот тут-то и проявлялась особенная ловкость дивчат, ибо парубок, раз ему нравилась девушка, сам подводил игру так, чтобы остаться с нравящейся ему девушкой, а девушки никогда открыто не допускали подобной поблажки. Ловкая дивчина, знавшая быстроту ног парубка, прибегала к разным уловкам, например, быстро сворачивала в сторону, когда мчавшийся за нею парень пытался схватить её, и обгоняла его по другому направлению. Искусные извороты в таком роде приводили в восторг веселившуюся молодежь. Были такие пары, разорвать которые не удавалось ни одному пню.
Ещё более мне нравилась игра в волка и гусей. В ней проглядывал драматический элемент и показательное напоминание о хищном враге людей и скота в степях – о волке. Действующими фигурами были гусыня или гусак, сзывающие гусей до дому, и спрятавшийся волк. Гуси паслись, обыкновенно, вдали на равном расстоянии от гусыни и волка.
-Гуси, до дому!- кричала гусыня.
-За для чого?- спрашивали гуси.
-Вовк за горою,- извещала гусыня.
-Що робе?- осведомлялись гуси.
-Гусей скубе,- следовал предупредительный ответ.
-Яких?- с тревогою уже спрашивали гуси.
-Сiрих, бiлих, волохатих, тiкайте дiти до хати!- еще с большею тревогою звала гусыня гусей.
Дети бежали до хаты. В это время с боку мчался волк, наклонивши голову, и схватывал гуску, которая кричала: «Кгел! Кгел! Кгел!» во всю глотку и вырывалась из рук волка. Особенно артистически роль волка изображал Яцько. Поймавши гуску, он вопил: «Гам! Гам! Гам!» давая этим знать, что он якобы уже ест гуску. Но и между гусями были отчаянные головы. Чаще всего пойманные гуси покорно шли за волком, как требовали того правила игры, но некоторые гуси вступали в бой с волком, вырывались у него из рук, повергали волка на землю и бывали случаи, когда волк, к  всеобщему скандалу, плакал. Игра менялась в зависимости от состава входивших в неё лиц и характера главных персонажей. При нормальном, так сказать, течении она заканчивалась тем, что волк забирал в плен всех гусей и сам становился гусаком, а гусаку, потерявшему всех гусей, по необходимости, приходилось быть волком, чтобы набрать новое стадо гусей.
Я почти не принимал участия в описанных детских играх, но любил смотреть на них или, скорее, на играющих. Теперь мне кажется, что задор игрока  я потерял вместе с застывшим участием в военных играх в роли командира над отрядом казаков  после разжалования меня из командиров и перенесения тяжёлой болезни. Но играть я любил, только в иные, свои собственные игры, черпал их из реальной жизни и обстановки, вроде игры в рогатый скот на пастбище. Тут помогали моему воображению и выдумкам брат Андрей и Охтиан. Это были игры родной среды и понимания её. Детское увлечение этими играми подогревалось работою головы и примитивным её творчеством.
Из игр молодёжи в значительном составе участников и на значительных пространствах, когда игры эти становились зрелищем для посторонней публики, можно указать на три игры – на «довгу лозу», на гилку в мяч и на гонку свинки по льду.
В «довгу лозу»  играли, обыкновенно, или  мальчики-подростки, или парубки. Эта игра, состоявшая в ловкости скачков, невольно приковывала внимание посторонних зрителей, когда в ней участвовало  довольно значительное число лиц. Если в игре принимала участие группа, положим, в тридцать лиц, то, при расстоянии в несколько саженей между играющими, довгою лозою занималось пространство по прямой линии около полуверсты. Когда из группы уходил на несколько саженей кто-нибудь один и подставлял свою спину в полусогнутом положении другому, а через него с разбега перепрыгивал другой и, в свою очередь, становился в полусогнутое положение далее на таком же, приблизительно, расстоянии, как и первый, то третий прыгал уже через две спины, четвертый через три и так далее до тридцатого включительно, который опять-таки подставлял спину. Довгая лоза развёртывалась в длинную, с заворотами или с изгибом назад, линию. Получалась живая картина быстро и ловко скачущих фигур в один и тот же момент в большом количестве и это, невольно, приковывало внимание публики. Казаки были прекрасными наездниками и искусными танцорами и вполне понятно, что простая, но артистически выполняемая игра в довгу лозу, приводила в восхищение понимающих ценителей – казака или казачку. Восхищался этою игрою и я, хотя сам и не играл.
Таким же характером физической ловкости игроков и приобретённого ими упражнением искусства отличались и две другие игры: в мяч и в свинку. В этих играх поражали всех быстрый бег игроков и искусство их владеть гилкою, то есть приспособленною для удара по мячу палкою, самым мячом и «кійком» при гонке свинки.
Когда парубки двух обособленных организаций со своими атаманами во главе – крайчаны и гребельцы, играли на выгоне за станицей в гилку, то деревянковские любители этого спорта ходили смотреть на эту игру с таким же увлечением и живым интересом, как теперь ходит подобного рода публика смотреть на состязание знаменитых чемпионов по борьбе  или в боксе. Когда кто-нибудь из лучших игроков ударял гилкою по простому, свалянному из овечьей шерсти и обшитому кожей мячу, мне кажется, что мяч летел под облака, так сильны и ловки были удары. Ещё более поражало меня умение попасть мячом по быстро бегущей на значительном расстоянии фигуре. Я сам бросал камни на большое расстояние, но едва ли добросил бы мяч до бегущего, а хорошие игроки в гилку или в лапту искусно попадали в бегущие фигуры. У меня не было спортсменского задора, но истинному спортсмену было на что посмотреть при  игре деревянковских парубков в гилку. Эта игра, несомненно, была прародительницею футбола.
Свинку или деревянный шар гоняли по льду, главным образом, подростки. Это была, собственно, их игра. В ней участвовали две состязавшиеся партии, расположенные в длинную линию друг против друга. Гнали обыкновенно свинку из центра по прямому направлению и значительному расстоянию в противоположные стороны к двум конечным пунктам или конам. Каждая партия старалась поскорее прогнать свою свинку к своему кону. В этой игре ещё в большей степени, чем при других играх проявлялись ловкость и сноровка, так как требовалось артистически бегать и не падать по скользкому льду, иметь правильный глазомер и обладать умением быстро давать свинке правильные и сильные толчки для её движения. Подростки хорошо проделывали все эти приёмы и движения, постоянно играя на льду, как только замерзала река. На рождественских святках, на масленицу, в воскресные и праздничные дни подростки овладевали рекою для игры в свинку и на эту игру глазели в разных местах довольно значительные скопления публики.
Таким образом, все три игры – «довга лоза», гилка и гонка свинки, - носили уже спортивный характер и имели значение своего рода зрелищ для посторонней публики. Само собою разумеется, что деревянковские игроки и спортсмены совершали свои игры, так сказать, на лоне природы, вне же  тех культурных условий, в которых совершаются спортсменские состязания в современных государствах. У них не только не было и тени таких или подобных им условий, но они не имели даже никаких  представлений о цирках или сборищах классических народов и, тем более, о сложных порядках и обстановке нынешних спортсменских  достижений, не было ни рекламы, ни гремящей по всему свету прессы, да и сами они почти поголовно были безграмотны. Каждый в отдельности и все вместе деревянковские игроки действовали в силу своих внутренних влечений и сочувственной поддержки окружающих их близким им людей.
Тогда не существовало еще в Деревянковке собственных специальных зрелищ, устраиваемых для своей же публики, не было ни балаганов с кривлявшимися арлекинами, ни приспособлений для подвизавшихся на канатах акробатов,  ни чего-либо, напоминающего театр. Зрелищами служили или бытовые сцены во время свадеб, когда игравшие свадьбу мужчины и женщины наряжались цыганами и расхаживали по улицам, или же святочные увеселения, когда парубки водили козу, или же, наконец, периодически появлявшиеся в станице цыгане с медведями.
О свадебных цыганах у меня сохранились не смутные, а  просто неприятные воспоминания о кривлявшихся полупьяных людях, назойливо пристававших ко всем, с кем они встречались. Некоторое впечатление производила ещё искусная костюмировка цыган или, собственно, цыганок. Казачки, наряженные в имитированный под цыганский вкус костюм и даже гримировавшиеся  или подкрашивавшие в смуглый цыганский цвет лицо, сильно напоминали настоящих цыганок. Но они казались цыганками лишь до тех пор, пока молчали или молча протягивали руку за подаянием; исполнение же цыганских ролей и, особенно, говор выдавало их с головой. Это были уже не цыганки, а бойкие, остроумные и задорные казачки.
Иное впечатление производила на зрителей коза, которую водил на веревке бойкий на язык и остроумный парубок. Это было любимое моё, да и всех вообще детей и взрослых, зрелище. Козой наряжали обыкновенно ловкого в движениях и умевшего ходить на четвереньках парубка, натянувши на него шерстью вверх овчинный кожух и обмотавши ноги и руки козлиными овчинами, а к голове этого чучела приделывали козлиную морду с козлиною бородою и  рогами. Получалась поразительная фигура козы, особенно, если шуба была из козлиных шкур и парубок умел хорошо ходить на руках и ногах. По улице и со двора в двор коза ходила, как и люди, на двух ногах, а четырьмя ногами она пользовалась только во время действия. Глазели на вожака с козою дети и взрослые люди. Зрелище было забавное и по вкусам публики. Лишь только вожак показывался с козою на улице, как его немедленно окружала толпа мальчишек, которые сопровождали потом всюду козу.
Во время действия вожак то пел, то речитативом проговаривал заученную речь, пересыпая её шутками и прибаутками. Эти шутки и прибаутки были, вероятно, новейшими собственными добавлениями вожака к старому ритуалу козлиной новеллы. Так как в шубе коза была умнее козы в собственной природной шкуре, то она мастерски действовала в такт вожаку. Вожак побуждал козу танцевать на одних задних ногах и она артистически проделывала этот танец; вожак заставлял козу кататься с бока на бок и она это неподражаемо выполняла, бережно и смешно приподнимала голову с рогами вверх. Меня особенно восхищали те моменты, когда вожак с напускным чувством произносил: «Пуць, коза, впала!» и коза падала как подкошенная, «Пуць, коза, сдохла!» и коза вытягивалась во весь свой рост, скрючивши передние ноги и откинувши задние далеко в сторону. Вожак потрагивал палкою козу, показывая,  что он причиняет ей боль и заставляет её подняться или хотя бы пошевелиться, но коза не проявляла никаких признаков жизни. Тогда вожак с испугом кричал: «Вовк бiжить!»  Коза, как ошпаренная кипятком, вскакивала на задние ноги, и быстро перебирая  ими начинала танцевать постепенно переходя на танец козачка вприсядку. Раздавался гомерический хохот публики; смеялись до истерики дети и взрослые и веселое настроение овладевало всеми. Вожак пользовался настроением публики, привешивал к передним ногам козы  огромную и глубокую шапку и коза на задних ногах подходила к присутствующим, которые бросали в шапку вместе с монетами булочки, пирожки и разного рода печенья, а вожаку хозяйки давали в руки кныши, сало, колбасы и прочее. Это было одно из последних нововведений, как объяснили мне впоследствии знатоки казачьих обычаев в их старинных примитивных формах. Оно портило чисто народный склад незатейливого сценического действия, но это было и признаком новизны, в неприкрашенных формах, разъедавшей старину действительности.
Цыгане, водившие на цепях танцующих  медведей, были обычными посетителями  Деревянковки из года в год. Во время моего детства деревянковцы не видели и, пожалуй, ничего не знали о странствующем итальянце с шарманкою или об иностранном оркестре из двух лиц – из отца, пилившего на скрипке и подростка-сына, бившего в какие-то металлические тарелочки. Но водивших медведей цыган они знали и ежегодно ожидали их появления. Я не знаю, откуда приходили к нам в Деревянковку цыгане-медвежатники, как называли их у нас, но они говорили на чистом украинском языке и, очевидно, не были выходцами из Великороссии.
Точно так же в Деревянковке все знакомы были с медвежьими танцами и проделками, а дети даже изображали пляшущих медведей. Меня не интересовали неуклюжие медвежьи танцы и производили даже неприятное впечатление, когда вожак дергал медведя за цепь, продетую через ноздри или больно бил его палкою и принуждал танцевать, а медведь рычал и ревел от боли.
Но я с большим интересом следил за теми движениями, которые производил медведь, показывая, как ходят старые бабы, ковыляя сам и опираясь на палку, или изображал, как дети крадут горох, он украдкою продвигался вперед, озираясь по сторонам и производя движения лапой, крадущей якобы горох, или, как, наконец, медведь выглядывал из-под лапы разных лиц. Меня интересовали, собственно, не столько смешные приемы медведя, сколько занимал меня вопрос, каким образом медведь научился проделывать  все эти штуки и я построил свою теорию. Вероятно, медведи были когда-то людьми, я решил, что он знали и понимали человеческий язык, но не могли сами говорить.
Настоящее зрелище всей станице давали не цыгане, водившие медведей, а Савостой Хаблак, популярнейший казак-шутник в станице и даже за пределами её. Савостой Хаблак был простым и неграмотным казаком и на военной службе ничем не выделялся из массы других казаков. Внешность он имел ординарную и вдобавок с лицом, сильно пострадавшим от оспы. Роста он был немного выше среднего, но весь корпус его отличался необыкновенною гибкостью и ловкостью движений в руках, ногах и во всей фигуре. Руками он делал оригинальные и смешные жесты во время разговоров и передачи своей речи; он так быстро бегал и вместе с тем выделывал такие трудные фигуры, танцуя казачка и «на вприсядку», как никто в станице. Всем же корпусом своим он выделывал, по его же собственным словам, «всякi марафети, якi тiльки в голову прийдуть». Стоя, например, на месте, он прыгал чуть ли не на два аршина вверх. При столь необычайной ловкости, Савостой Хаблак отличался  острым языком и удивительно подвижною и разнообразною мимикою своего израненного оспою, но всегда приветливого и умного лица. Мимикою этого лица он мог и рассмешить, и разжалобить без слез, особенно людей, не знавших его. Савостоя Хаблака казаки называли, поэтому, «штукарём» и «кумедником».
И вот этот штукарь и кумедник боролся обыкновенно с медведями и из борьбы всегда выходил победителем. Помогала ему не столько физическая сила, которою он не выделялся из числа других казаков, сколько его ловкость, изворотливость и находчивость. Смотреть борьбу Савостоя Хаблака с медведем приходила почти вся станица. Борьба велась обыкновенно на улице у общественного кабака, где почти всегда собирались люди, любившие поговорить, посмотреть на других, повеселиться и потешиться при случае тем или другим зрелищем, которые чаще всего разыгрывались у общественного кабака. Сюда же заворачивали чаще всего и цыгане с медведями.
Условия борьбы Хаблака с медведем сводились  к трём обязательствам со стороны цыган: 1) надеть на медведя намордник для обеспечения Хаблака от зубов медведя, 2) держать цыгану в руках цепь, продетую через ноздри медведя, предотвращая малейшую попытку его пустить в ход когти и 3) не подстрекать медведя к борьбе какими-либо поощрениями и приказаниями. Затем Хаблак предоставлял самому цыгану  назначать размер заклада для проигравшей в состязании стороны. Цыган определял заклад в две кварты водки. Сами казаки покупали вскладчину эти две кварты водки, чтобы избавить, таким образом, от расходов обоих – цыгана и Савостоя Хаблака.
Борьба началась по всем правилам состязаний у людей. Хаблак становился против медведя и расставил руки для борьбы. Медведь делал то же и, ставши на задние лапы, тянул цыгана к Хаблаку. Противники сошлись и сцепились. Медведь обнюхал Хаблака и сразу же пытался повалить его на землю, но Хаблак ловко увернулся от наступления противника и начал кружить и ворочать медведя в разные стороны, что ставило мишку в неустойчивое положение. Проделавши несколько аллюров в этом роде, Хаблак подставил ногу и так ловко толкнул через неё медведя, что тот повалился на землю, а Хаблак быстро насел на него и решил, таким образом, борьбу. Медведь страшно озлился, поднял рёв и, вставши на ноги, собирался броситься на Хаблака, но цыган придержал разъярённого зверя за цепь, протянутую через ноздри.
Все это я пишу со слов других рассказчиков, по сведениям, собранным мною далеко позже того, когда происходила борьба Хаблака с медведем. Я присутствовал в толпе маленьким мальчиком, плохо видел и ещё плоше понимал условия борьбы, но твердо знал одно, что Савостой Хаблак поборол медведя и видел, как деревянковцы ликовали по этому поводу. Важны, конечно, не подробности, а факты борьбы человека с медведем и ликованье толпы. Это, своего рода, мерка той культуры, на степени которой находилось население Деревянковки. В ней были здоровые и интересные игры и не было ещё хорошо организованных общественных зрелищ, какие уже были у других народов и в других местах. Культура в иных, более  развитых формах пока ещё, выражаясь фигурально, только стучала в небольшое  деревянковское окно. Условия военной казачьей службы были ещё тяжелы и  задерживали развитие условий культурных.