«Между Родиной и родным краем существует неразрывная связь, любовь начинается с родной местности, расширяется затем до пределов всей страны. Любовь к родной станице питает любовь к Родине. Познать свою станицу, район, край, страну..., изучить их – значит любить ещё более глубоко…»

ФЕДОР АНДРЕЕВИЧ ЩЕРБИНА (1849 – 1936 гг.)

ВОСПОМИНАНИЯ. ПЕРЕЖИТОЕ, ПЕРЕДУМАННОЕ И ОСУЩЕСТВЛЕННОЕ В 4 ТОМАХ. I ТОМ.

Глава ХХХ. Бабочки - стрекотухи у Андриановны в гостях.

Старухи сидели в разных местах просторной горницы Андриановны – и на стульях, и на диване, и на табуретках, и вели себя чинно и сдержанно. Нашему приходу они, видимо, обрадовались и, вставши с мест, приветливо кланялись матери, а Андриановна в высоком кокошнике на голове и в цветном, стянутом под самыми мышками поясом, сарафане, поспешила навстречу матери у дверей. Три раза Андриановна облобызалась с нею, взяла за руку, провела через всю горницу и посадила на почетное место в большом кресле, которое было единственною новинкою на всю станицу. Нас же двоих она посадила на двух стульчиках рядом с матерью. От этого приёма пахло некоторого рода торжественностью, которую неожиданно для всех нарушила баба Чепижиха.

-А ну, лишень, Андріяновно, - громко заговорила она,- угощайте бабочек-стрекотух, чім Бог послав, а найпаче бабу Чепіжиху, бо вона по ділам ходіла і дуже стомилася.

Некоторые старухи укоризненно посмотрели на Чепижиху, находя неуместною её шутку, а большая часть их улыбалась и иные даже посмеивались потихоньку. Собравшимся гостям надоело церемонное ожидание чего-то.

Началось чаепитие. За чаепитием следовала закуска с малою выпивкою, а затем настоящая выпивка, весёлые и грустные разговоры, пение и танцы или «пританцьовування», как делают это обыкновенно старухи, которым не под силу пускаться в настоящую пляску.

Таким образом, гостьеванье бабочек-стрекотух у Андриановны представляло собою нечто вроде банкета. Это было самое подходящее название для сборища старух у Андриановны, но если это был банкет, то он носил свои особые особенности. Для старух он был действительно банкетом , ибо они шли к Андриановне, чтобы отвести у неё душу и повеселиться. Но для Андриановны это был не банкет, а коммерческое предприятие, ибо старухи шли к Андриановне не с пустыми руками, а несли ей в подарок «всяку всячину», на которую была падка Андриановна. Гости тащили с собою и коровье масло, и свиное сало, и икру, и рыбу, и пшено, и муку, и уток, и курочек, и гусей, и индеек, и поросят и ягняток. Переводя на деньги  эти дары и расходы по угощению на чай, водку и закуску, Андриановна, хотя была и неграмотна, но прекрасно учитывала, что на затраченный ею капитал она получала 300, 400 и даже 500 процентов. Таким образом, выражаясь языком Карла Маркса, банкет у Андриановны по существу был для неё первоначальным капиталистическим накоплением.

Андриановна вела свое предприятие аккуратно и благородно. Она открыто брала приносимые ей дары, а не крала их, ничего ни у кого не вымогала и не отнимала, она даже не приглашала к себе в гости старух, а бабочки-стрекотухи сами летели к ней, подобно тому, как летят на огонь обыкновенные бабочки в степи или на поле. Самая инициатива сборищ у Андриановны исходила не от неё, а от старух, которые обыкновенно предупреждали её о своем желании побывать у неё в гостях. Затем всё дело вершила опять-таки не Андриановна – она сидела себе сложа руки, а какая-либо представительница от бабочек-стрекотух, в большинстве случаев баба Чепижиха.

Кто же такая была эта чудодейственная Андриановна? Просто кабатчица. Так называли её все за глаза. Это была её профессия. Называли её также и уличными кличками Рябухою и Глухою. При встречах же с нею одни с явным уважением, а другие лицемерно называли её только Андриановною, по батюшке, без собственного её имени, никому не ведомого.

Откуда была родом Андриановна, никто не знал, а сама она почему-то молчала или отделывалась короткою фразою: «Откуда? – Из Рассеи». Муж же её только однажды обмолвился, что он и его жена из разных губерний, а Иван Иванович, приказчик в лавке Дубова, говорил: «Андриановна не иначе как из самой Москвы; вся повадка и сметка насчёт барыша настоящая московская». Давным-давно, когда выстроен был в Деревянковке свой общественный кабак, вскоре после того появилась в нашей станице Андриановна с мужем. Действующим лицом тогда был муж. Он назначен был в официальном порядке кабатчиком в Деревянковку. Около того времени центральное правительство экспроприировало в свою пользу казачье право пропинации, то есть выделку и продажу крепких спиртных напитков, чем Черноморское казачье войско пользовалось по обычаю, подтверждённому и грамотою царицы Екатерины II от 30 июня 1792 г. Взамен утерянных войском доходов, правительство назначило ему денежную субсидию и завело излюбленный государственный промысел – продажу крепких спиртных напитков «в царёвых кабачках».

Таким образом, одновременно с отменою права пропинации, с явным нарушением такого документа, как царская грамота и с введением казенной продажи спиртных напитков, в Черномории появились независимые от войскового правительства чиновники. Это были кабатчики или продавцы водки и поверенные, контролировавшие продажу напитков, лица, из сторонних войску элементов, совершенно независимые от казачьего начальства. Таким независимым от станичной власти агентом центрального правительства оказался и муж Андриановны,  деревянковский кабатчик. Это был рослый и мощный мужчина, любивший и сам выпить. Но однажды, при выпивке с малорослым казаком-черноморцем, кабатчик поссорился с ним и стал жестоко бить его. Малорослый черноморец в свою очередь схватил бутылку из толстого стекла и так ударил своего противника по голове, что тот, как сноп, повалился на землю и навсегда совершенно оглох. С тех пор казаки прозвали его Глухим, а Андриановну Глухою.

Тем не менее, своего официального положения глухой кабатчик не потерял, но всем делом стала орудовать кабатчица или Андриановна и сразу же завела свои порядки всем на удивление.

Удивительная, в самом деле, была эта женщина. Любое у неё дело текло как по маслу. Казалось, она никогда не делала никаких ошибок и промахов и всегда с успехом достигала раз намеченных целей. По внешности Андриановна хотя и не была уродом, но имела резко отмеченную болезнью физиономию. Уже замужем она перенесла такую тяжелую форму оспы, что от красивого раньше лица не осталось и следа. Всё лицо её как бы было изрыто оспою, не исключая ни носа, ни подбородка. Единственное, чего не могла покалечить оспа, зоркие глаза, как бы застыли в лесу разрывов и наростов тела от оспы. Прямой и изящный нос обратился в изгрызенную оспою палочку, а все лицо, как бы превратилось в рябые узоры. Почему деревянковцы и называли Андриановну Рябухою. Но эту, так сильно пострадавшую от оспы женщину природа наделила на редкость умом, удивительною смышлёностью, необыкновенною выдержкою и стойкою волею.

Я не всё знаю, как и какими путями достигла Андриановна того, что было не по плечу рядовым людям, но самые факты достижений прекрасно помню. У Андриановны, например, был на углу церковной площади большой и самый красивый в Деревянковке собственный дом с огромным двором и ценными постройками, но как и у кого она ухитрилась купить усадьбу с строениями тогда, когда сторонним лицам в войске такие покупки не дозволялись, это было тайною Андриановны. Богач Дубов, пришелец также из России, имевший лавки в целом ряде станиц, обходил закон тем, что сооружал лавку и фиктивно передавал её тому лицу, на усадьбе которого она стояла, уплачивая аренду за помещение лавки, а не за землю. В Деревянковке он поставил здание лавки на усадьбе Андриановны, которая получала с него как бы двойную плату, за землю под лавкою, принадлежавшую казачьему войску и за здание лавки, принадлежавшей Дубову. На каких фиктивных сделках устраивала Андриановна свои дела, а в том числе и роль кабатчицы, так как муж её по глухоте не мог исполнять этой роли, всё это Андриановна обставляла секретными сделками. Деревянковцы знали, что Андриановна находилась со всеми в прекрасных отношениях и, в том числе, со своим начальством - с так называемыми поверенными или ревизорами, которые периодически контролируя виноторговлю в Деревянковке, всегда останавливались у самой же Андриановны. И не удивительно. Деревянковская казённая продажа напитков велась по самым строгим правилам закона, который никогда и ничем не нарушался в деревянковском кабаке, считавшимся образцовым казённым учреждением во всей Черномории.

В этом отношении деятельность Андриановны была верхом её искусства. Водка, согласно требованиям закона, продавалась только на наличные деньги и никаких сделок, как, например, продажи под залог, за натуральные предметы хозяйства и т.п., не допускалось. Андриановна очень просто соблюдала эту законность. Она имела своих доверенных посредников, которые брали у неё в кредит деньги, передавали под заклад тем лицам, какие не имели денег, а заклады принадлежали Андриановне, как кредиторше. Водку покупали только на наличные деньги и закон о продаже напитков строго соблюдался. Когда Андриановна не имела уже в своих руках кабака и в нем были уже другие кабатчики, она тем не менее совершала свои операции с неменьшим успехом в роли кредиторши по денежным операциям.

Такою-то чудодейственною особою была Андриановна в Деревянковке. Хотя за глаза многие на Андриановну и косились, а некоторые со злостью называли не кабатчицею, а Рябухою, но при встречах, особенно в местах общественных, Андриановне оказывали своего рода почёт и никто никогда не шел открыто против Андриановны. Не к чему было придраться. Даже к сыну её относились предупредительно и называли его не иначе как Василь Григорович и не гнали его с клироса, когда он нестерпимо фальшивил в пении, как поступили бы с другим. Андриановна всячески, со всеми ухищрениями лезла в ряды знати и умела держать себя. Дома, когда у неё гостили бабочки-стрекотухи, она, по выражению бабы Чепижихи, «плавала, як пава в пірьях», в кокошнике и сарафане, а в церковь являлась одетою в такое дорогое шёлковое платье и накидку, каких не было ни у одной офицерши. В церкви молящиеся пропускали её вперед и на первые места, ктитор лично или со сторожем присылал на подносе ей большие свечи, которые она брала и за которые наперёд вносила ктитору деньги, и сторож ставил эти же свечи к намеченным ею иконам, а отец Касьян непременно посылал ей на подносике из алтаря просфору, на который Андриановна клала крупные серебряные монеты.

Прямою противоположностью Андриановны была баба Чепижиха. Если Андриановна во всю свою жизнь стремилась к тому, чтобы за малое получить возможно большее, то баба Чепижиха и в малом, и в большом искала случаев мирно жить и если не счастье, то хоть малое удовольствие у людей плодить. Баба Чепижиха жила жаждою жизни, а не помыслами о богатстве и о почёте. Богатству она предпочитала добрые отношения, а почёт меняла на добродушие, порождаемое у неё такими отношениями, и этим немногим она наполняла свою жизнь. Любила она, когда малые дети играли и резвились, не ссорясь и не привередничая, когда молодёжь беззаботно, по-товарищески веселилась и никого не задирала, когда казаки острили, потешались и друг-друга по плечам хлопали, когда старики и старухи мирно разговаривали и всё хорошее припоминали, не ворчали и не придирались к пустякам, а когда собиралась компания приятных людей, то баба Чепижиха из кожи лезла, чтобы всем было весело.

Баба Чепижиха была истою казачкою. Среднего роста, сухощавая, но хорошо сложенная старуха выглядела бодро настроенною немолодых лет полною ещё силы женщиною. Труда она никакого не боялась и работала не хуже молодых женщин, одиночества терпеть не могла, предпочитая ему общение с другими, не отказывалась при случае услужить другим, но только в духе своего поведения и наклонностей. Поэтому, как греха, она избегала всяких ссор и несогласий и ни за какие посулы не шла к кому бы то ни было на помощь в ссорах, всячески стараясь не раздувать, а тушить и прекращать взаимные несогласия. Одним словом, это была мирная по натуре и жаждавшая мира старуха, искавшая в хорошем настроении людей реальных основ и для своей личной жизни. Чистое длиннообразное лицо с слабыми чуть заметными морщинами, когда-то роскошные каштановые волосы со слабо пробивающейся у ушей сединою, такие же брови, зоркие голубоватые глаза, правильный несколько длинноватый нос и, казалось, никогда не сходившая с лица и уст приветливость, служили наглядными признаками её мирной и уравновешенной натуры. Вдобавок ко всему этому, несмотря на то, что баба Чепижиха была из семьи среднего достатка, её недорогой костюм всегда был в порядке и от всей фигуры старухи веяло аккуратностью и отсутствием каких-либо признаков, которые били бы всем в глаза. Баба Чепижиха была скромна, при всей своей живости и кажущейся от избытка добрых влечений экспансивности.

И вот эта старуха, как бы дирижировала тем банкетом, который она главным образом и сорганизовала. С Андриановною она не церемонилась, а вела себя, что называется на короткой ноге, не оказывая ей такого внимания и уважения, какое она уделяла моей матери. Очевидно, в голове Чепижихи сложились чисто реальные представления о том, кем была Андриановна, как кабатчица, а кем моя мать, как матушка, вдова священника. Чепижиха не баловала Андриановну и подарками. Если она приносила ей курочку или небольшую торбинку с подсолнухами, которые очень любил Василь Григорович, сын Андриановны, то Андриановна охотно принимала и эти малые дары. Умная кабатчица ценила бабу Чепижиху, как нужную ей, ни с кем несравнимую посредницу, умевшую привлекать более щедрых старух на её банкеты. Что же касается своих таинственных операций по продаже водки, то Андриановна тщательно избегала даже слабых намеков на них при своих дружеских отношениях с Чепижихой. Когда однажды Чепижиха, со свойственной ей прямотою, сказала: «і на що вам, Андріяновно, треба так багато всякої всячини, у вас же, благодареніе Господу Богу, всього вдоволь», то Андриановна раз и навсегда решила ни в какие разговоры в этой части не вступать с бабою Чепижихою, довольствуясь посредничеством по вербовке гостей. На самих банкетах Андриановна давала полную волю бабе Чепижихе, ценя её умение придавать банкету веселое настроение и тушить в самом начале возникавшие между старухами споры и пререкания.

Начавшееся чаепитие подняло общее настроение собравшихся. Звонко стучали чашки и блюдечка, слышались «сьорбання» старух, обжигавшихся горячим чаем, тихо жужжали, как у пробудившегося ранним утром роя пчёл в улье, разговоры в разных местах горницы.

-Ні, не кажіть так, сестро, про Панаса Панасовича, - неслось из одного угла обширной горницы, - він хоч і пьє, то хто ж з ним порівняється, як візьметься за діло?

-Щоб же ви думали, - шамкал чей-то голос в другом углу, - у Оришки, у моєї сусідки, прийшло телятко в хату, побачило рушник, та й ну його жувать. Такий гарний з мережками рушник! I піврушника канальске телятко ззїло!

-У мене пiвень, - сообщал чей-то голос, - такий гарний, такий здоровий, - всiх пiвнiв побиває, - такий горластий, а не вміє спiвать. Крикне: «Ку-ку-ру» і не вмiє кричать: «Ку-ку-рi-ку», як иншi пiвнi. I що воно там у його в горлi, що вiн не доспiвує «iку», - сама не знаю.

-А ви, Ївановно, - кто-то посоветовал ей, - вирвiть трошки пiрья пiд хвостом, то воно як заболить там, тодi пiвень, кажуть, перемiнить спiв.

-Виривала уже, - последовал ответ, - не помогає. Вiн все-таки спiває «Ку-ку-ру».

В таком духе велись и иные разговоры.

Вторая и третья чашки чаю, казалось, придали бодрости бабочкам-стрекотухам. Когда же некоторые старухи, выпивши чай, переворачивали вверх дном чашку и не клали на дно перевернутой чашки кусочков сахару, что означало прекращение ими чаепития и благодарность за это угощение, то Андриановна взяла большой поднос с расставленными на нём рюмками, налила в них водки и просила гостей «пригубить». Гости не замедлили воспользоваться приглашением. Это был момент начавшегося веселья. Скоро почти все старухи перестали класть на дно опрокинутых чашек кусочки сахару, предпочитая водку чаю. Первая же рюмка водки окончательно развязала языки у бабочек-стрекотух, и они подняли такой говор, что трудно было разобрать, кто, что и с кем говорил. Никто, однако, не пел и не пробовал ввести новое оживление увлекшихся разговорами старух. В это время Чепижиха, страстная любительница чаю, окончила-таки чаепитие. Она обвела острым своим взглядом шумящих старух, подошла к Андриановне, державшей поднос в руках и угощавшей старух, сама, без приглашения Андриановны, взяла рюмку водки, залпом выпила её и, схвативши стоявшую на столе бутылку, запела, помахивая ею:

Ой, випила, похилила,

Сама себе похвалила,

Бо я панського роду,

Пью горилочку, як воду.

Раздался общий смех в горнице. Послышались одобрительные возгласы по адресу Чепижихи. Кто-то попробовал петь. Но говор не унимался. Старухи не выговорились ещё и разговор перешел на более серьезные темы, чем разговор о теленке, съевшем полрушника или о петухе, певшем «ку-ку-ру». В одном месте жаловались на разного рода неудачи в делах; в другом, наоборот, восхищались тем, как выгодно сеять лён; в третьем передавались подробности ярмарочных удач и неудач, а в четвёртом велись разговоры о тяжёлой службе казаков на кордонной линии, об убитых и раненых казаках, причём, какая-то старуха даже прослезилась.

И снова Чепижиха попробовала переменить настроение у старух. Помахивая бутылкою, она сильным голосом запела:

I ботилочка моя,

I в ботилочці нема.

Хилю, хилю, не тече,

Біля серденька печє.

-А щоб не пекло, - громко заявила толстая Терпилиха, - треба ще пригубить.

Следуя примеру Чепижихи, она подошла к Андриановне, взяла с подноса рюмку водки и, выпивши её, проговорила: «Пий, пий, Терпилихо, щоб згинуло в людей лихо! Пий, та дiло розумiй».

-I що воно там за дiло, i яке там лихо? – сказала стоявшая вблизи старая Ткачиха, соперница Терпилихи по выливанию переполоха.

-А у тебе, мабуть,  під ложечкою засосало, що не маєш тії штуки, яка є у мене, - со злостью огрызнулась Терпилиха, намекая на тот металл, которым она выливала переполох.

-Де ж мені против тебе, коли ти і Пітухова можеш за пояс заткнуть, - иронизировала Ткачиха.

Петухов считался в Деревянковке самым сильным и знаменитым знахарем, к которому все относились с почтением, а многие и побаивались. Это был старый литвин, несколько знакомый с ветеринарией и удачно лечивший скот, но обставлявший своё лечение таинственностью. Молчаливый и сосредоточенный старик с длинными всклокоченными волосами, он производил сильное впечатление на деревянковцев своими таинственными приемами и недоступностью. Говорили, что Петухов мог сделать человека вовкулакою, надевши на него какой-то волшебный пояс, в котором человек сразу превращался в вовкулаку и волком бегал до самой своей смерти. Если Петухов никого из деревянковцев не превратил в вовкулаку, то только потому, что боялся Бога и сам исправно ходил в церковь.

-Та як тобi це треба, старе шамкало, то i Пiтухова за пояс заткну, - горячилась Терпилиха.

-Хто? Ти? – кричала раздражённо Ткачиха.

В это время баба Чепижиха, заметивши сцепившихся соперниц, быстро просунулась между окружавшими соперниц старухами, стала, что называется, перед самым носом Терпилихи, громко и задорно запела:

Терен, терен коло хати,

Та никому його рвати,

Треба Ваню попрохати,

Щоб той терен обірвати.

Находившаяся в приподнятом настроении Терпилиха не выдержала и в свою очередь запела грубым голосом, притопывая ногою:

Терен, терен коло хати,

Та нікому обірвати,

Треба Йвана попросити,

Щоб той терен обтрусити.

Чепижиха не без задней мысли стала выкрикивать: «Ну й Терпилиха! Ну й танцюриста  лікарка! Отак, отак, отакечки!»

Раззадоренная Терпилиха пустилась в пляс среди расступившихся старух и, потрясая своим грузным корпусом, притопывала толстыми ногами и почти басом выводила всем известную песню:

Ой, гоп не помалу,

Та пошила штани з валу,

I пошила, і наділа,

Кажуть люде, що до діла!

В это время среди старух раздался голос: «От так Чепижиха! Зразу розвела i помирила. Недаром вона сама про себе каже: я тим i живу, що бабочок мирю».  Я и Андрюша вскочили с мест, чтобы посмотреть, «як товста баба танцює». Мать, однако, заметила наш маневр и, придерживая нас словами: «Куда? куда?» приказала выйти из горницы на двор и играть там, пока она снова не позовёт нас. Мы с неохотою исполнили её приказание и вышли на обширный двор Андриановны. Но и на дворе к нам доносился звонкий голос Чепижихи, которая пела:

I ти тут, і я тут,

А хто ж у нас дома?

I хто нам порубає

Соломьяні дрова?

Это была юмористическая песня, которая и меня с Андреем рассмешила. Кто-то, подзадоренный Чепижихою, в свою очередь запел юмористическую, но более грубого пошиба песню:

Гляну скоса,

Гляну скоса,

Бульба з носа,

Бульба з носа

I в його, і в мене!

-Гарни обоє, - невозмутимо произнёс Андрей, а я громко расхохотался. Но не доносившиеся до нас из горницы на двор песни, а обширный двор Андриановны с разными строениями и приспособлениями приковывал к себе наше внимание. Тут было на что посмотреть. Двор держался в чистоте и порядке. В самом отдалённом его углу был сколочен из крепких брёвен «саж» на столбах, в котором Андриановна выкармливала огромного кабана. Мы с изумлением смотрели на чудовище, какого нам не приходилось видеть, а чудовище, заплывшее жиром, смотрело на нас своими белесоватыми глазами и выразительно хрюкало, ожидая от нас, очевидно, подачки.

-Не підходь до його близько, - советовал мне Андрей, - а то як схопе тебе, то разом зїсть.

Тут же рядом отгорожено было нечто вроде загончика для свиньи с поросятами. И свинья хрюкала и просила подачки.

-Ця нас не зїсть, - говорил Андрей, - бо вона своїх поросят не поїла. А чи правда, що свиня своїх поросят їсть? – спросил меня Андрей.

-Мабуть, правда, - ответил я, - Марфа мені казала, що у її батька в Переяславці, як привела поросят свиня, то одного чи двоє зїла.

Между сажем и загородкою, с одной стороны, и стоявшим вблизи амбаром, находился птичник, с отделениями для гусей, уток, индюков и курей. Это была для нас тоже новинка, какой раньше мы не видели. Гуси встретили нас громким гоготаньем, а сцена, которую мы видели в отделении индюков, привела нас просто в восторг. Самый большой индюк схватил большего так же индюка клювом за красный нарост и крепко держал его в таком же положении. Побеждённый индюк всячески старался освободиться от своего подневольного положения, громко курлыкал и таскал за собою победителя по всему отделению. Остальные индюки и индюшки подняли вверх головы и, следя с шумом и курлыканьем за единоборством, не вмешивались, однако, в драку. Мы с Андреем до слёз хохотали, наблюдая эту, казавшуюся нам смешною, сцену.

В это время выскочила из горницы баба Чепижиха и направилась к нам.

- Иш ти!- воскликнула она, - то ж терпелишин индик, що принесла Терпилиха Андріяновні ще торік, покгулав индика Ткачихи, якого она принесла сьогодні, та й учи його, як треба виливати переполох! – весело, как бы сообщая нам, говорила и громко смеялась знакомая нам старуха. Мы ещё громче вторили ей.

Но баба Чепижиха сразу оборвала свой смех и, обращаясь к нам, серьёзно сказала: «Iдіть лишень діточки у горницю до маменьки, а то вони плачуть без вас».

Мы с тревогою бросились в горницу и вошли при общей тишине в тот момент, когда сидевшая вблизи матери баба Вариводка, неизменная спутница матери при «ильнуванні», тоненьким голоском выводила:

Ой, перепеличка,

Мала невеличка,

По полю літає,

Діточок шукає.

Старуха, склонивши на руку голову печально пела, а мать наша горько плакала. Молча все сочувственно глядели на эту сцену. Мы также потихоньку подходили к матери с бабою Чепижихою, которая вела нас за руки. И вдруг мать, увидевши нас, тоже запела. Я не помню точно всех слов песни, за исключением начальных четырёх строф, которые навсегда засели в моей голове, но помню смысл остальной части песни и передаю её своими словами приблизительно, по памяти:

Діти, мои діти,

Діти, голубята,

Мушу вас любити,

Серцем я богата.

Кріпко обниму вас,

Щиро поцілую,

Бо я  маю ще час

На любов святую.

Не складу я руки,

Не втоплюсь у горі,

Знищу ваші муки,

Втихомирю болі.

Не досплю я ночі,

Злидні пхнуть з дороги,

Ще достане мочі

В матері небоги.

Світи ж сонце миле!

Угамуйся, вітре!

Діточкам дай сили,

Вдові сльози витри.

Это была любимая моей матери песня, которую она часто пела в минуты грустного настроения. Пение матери произвело на присутствующих сильное впечатление. Одни глубоко вздыхали, другие потихоньку всхлипывали, а третьи плакали. Когда окончена была песня, Чепижиха подвела нас к матери, и мы бросились ей на шею. Целуя нас, мать сквозь слёзы говорила: «Ось мої діти, ось мої голубята!» Чепижиха нагнулась к матери и прошептала ей на ухо: «Iдіть, матушечко, до дому; я проведу вас». Мать поднялась с кресла, низко поклонилась всем и направилась, в сопровождении нас и бабы Чепижихи к  дверям. Мы пошли домой.

Как и чем закончился банкет у Андриановны, я не знаю. Но то, что сталось с матерью во время нашего отсутствия , произошло естественным и понятным путём. Когда мы вошли в горницу, все старухи, за исключением бабы Чепижихи, сильно выпили и, после веселых песен и притопываний ногами, изображавших танцы, многие вошли в печальное настроение. В голове нашей матери тоже зашумело. Мать моя почти не пила водки, но охотно пила сладкую наливку и любила донское шипучее вино. Андриановна это знала и угостила мать сначала наливками, которые она умело приготовляла, а потом цымлянскою шипучкою – донским шампанским. И мать, почти не принимавшая участия в банкете, сидя в кресле, охмелела и, не находя возле себя своих детей, заплакала, а увидевши нас, запела свою любимую песню.

Не раз вспоминались мне сцены, виденные мною в детстве у Андриановны в гостях и каждый раз невольно лез в голову вопрос о том, что собственно, точно магнит, тянуло бабочек-стрекотух к Андриановне в гости. Несомненно, что они с удовольствием это делали. Их манили удобства времяпровождения у Андриановны и ещё сильнее обстановка в её доме и невиданные предметы культуры у богатой кабатчицы. Поэтому они с лихвою, охотно оплачивали своими подарками те удовольствия, какие они получали у Андриановны. Это и тянуло их в апартаменты Андриановны, где они осматривали и ощупывали почти каждую вещь, что было вполне естественно. Их тянула к себе меньше всего сама кабатчица, но там бывала даже матушка и другие почтенные особы. Деревянковцы всех возрастов собирались в сборища и по-своему веселились. Почему же этого было не сделать и старухам в той форме, в какой нравилось им в культурной обстановке властной в станице кабатчицы? На собраниях у Андриановны новизною пахло. Мало было этой новизны и в уродливых формах проявлялась она, но она была. Горницы кабатчицы салоном становились. Чаепитие конкурировало с водкопитием. Старухи, особенно Чепижиха, лицедействовали. Появились новые культурные вкусы в примитивной форме.

Так проводило центральное русское правительство новые культурные веяния с порогов горницы кабатчицы под государственною фирмою «царёвого кабачка».